Пепелище

               
Я написал этот рассказ в третьем лице.
Как будто это не я, а кто-то другой – хуже, мельче и подлее меня – приезжал на старое пепелище.
Но это слабое утешение. Уж я то знаю всю правду.

Поезд едва не проскочил полустанок.
Андрей с трудом успел сбросить на землю дорожную сумку и осмотреться.
Тусклый фонарь в руках стрелочницы осветил его растерянное лицо.
- Ктой-то приехал? – подслеповато щурясь, спросила она.
Андрей продолжал стоять молча, не веря, что именно сюда стремился он, гонимый непонятной,
необъяснимой тревогой.

Куда торопился? Зачем?
Всё давно позабылось, стёрлось в памяти, затуманилось, как далёкая, неясная картина.
Ничего не осталось в душе, только маленькая, щемящая боль притаилась, и  сосёт, и сосёт под ложечкой.
Неспокойно от этого. Всё про какую-то вину думается.

- Постой! – вдруг вскрикнула стрелочница, – Митрохин, что ли? Вот те на!
Она обошла его несколько раз вокруг, будто диковинную, экзотическую фигуру, качая головой и удивляясь:
- Надо же! Митрохин! Сколько лет то тебе? К шестидесяти тянет, а?

Андрей по-прежнему потерянно молчал.
Он напрочь позабыл себя в той далёкой, напоминающей сновидени жизни.
- А я Анна, – продолжала стрелочница, ну, помнишь – Анна? Киреевых дочка?
Мы наискосок от вас через три дома жили. Ну?
- Да, да, – выдавил, наконец, из себя Андрей, – я пойду…

…Стоял июль. Душный. Пряно пахнущий травами.
Зелёный, расшитый полевыми цветами, шелковисто–нежный ковёр манил и дурманил.
Андрей приходил сюда, на лесную поляну у железнодорожного переезда,
ежедневно и часами лежал без движения, глядя в глубокую голубую даль.
Друзья-одноклассники уже давно разъехались – кто в область, на завод, на стройку,
кто и того подальше – на заработки в северные края. Двое книгочеев послали документы в институты.
А он всё никак не мог ни на что решиться.
Жалко было покидать этот маленький посёлок в лесу, спрятавшийся от ветров и тревог.

…Нет, он не так вспоминает.
Ведь сначала они приходили на лесную поляну неразлучной троицей.
В их небольшой компании заводилой был Петушок, тоненький, вихрастый, весь усыпанный конопушками.
У него было два состояния. Петушок либо пел, либо смеялся, обнажая ровные белые зубы.

Катюша, наоборот, слыла молчуньей.
Серые, спокойные глаза, лёгкий румянец на щеках, немодная коса, длинная,  светлая.
Он, Андрей, очень любил их обоих.
Сердце замирало, когда вглядывался в милые лица и думал о скором расставании.

Потом ему дважды пришлось, оберегая их перед дальней дорогой, нести чемоданы на полустанок,
к раннему утреннему поезду. Дважды пожимал он, ещё не зная, что в последний раз, руки друзей.
Крепкие – Петушка. Мягкие и нежные – Катюшины.
Дважды довелось ему ощутить пустоту в душе из-за неведомого ранее одиночества.

Андрей вдруг вспомнил один разговор.
Они были ещё все вместе, ещё были сильны взаимной привязанностью и постоянством.
Вечерело. Но сумрак не наступал. Стояли белые ночи.
Петушок, задумчиво глядя в небо, произнёс:
- Вон тот самолётик, чёрненькая точка – это мой зенит.
- А если не примут в училище? – спросил  Андрей.
- Пробьюсь, – уверенно сказал Петушок и тряхнул рыжими вихрами, – я такой – хоть что на пути – пробьюсь!
Буду летать, испытывать моторы. А что случится, – Петушок засмеялся, – Катюша споёт обо мне песню.
Правда, Катюша?

- Конечно, – живо откликнулась девушка, – я буду петь и для тебя, Петушок, и для Андрея.
Где бы вы ни были, обязательно услышите мой голос.
И никогда с нами ничего не случится, никогда!
- Аминь! – отозвался Петушок.
А он, Андрей, молчал, пытаясь гнать от себя дерзкие мысли, не веря им. Сочинённые стихи не приносили радости. Тревожило бессилие перед словом.

…Лето пошло на убыль.
Прохладными становились вечера. Налетела туча и исхлестала землю дождём.
К заветной поляне дорога была заказана.
- Сынок, – сказал однажды отец, – билет я тебе купил, пирогов мать завтра испечёт.
Так что – собирайся в дорогу.

Сколько лет было отцу? Неужто, пятьдесят? Меньше, чем ему сейчас.
А казался совсем стариком.
Только и осталось в памяти, – прокуренные усы да звеневшие в праздники тусклые медали.

Эх, Андрей Митрохин!
Зачем ты жил? Поэта из тебя не вышло. Да и журналист получился весьма посредственный.
Острых тем не касался, скользких дорожек избегал.
Говорят, перо было когда-то бойким. Да затупилось.
Время такое, пытаешься ты себя оправдать, время не давало в полный рост подняться.
Чуть вознесёшься над всеми – глядь, головы то и нет!
Сколько таких примеров. И читал, и друзья рассказывали, и сам видел.

Взять хотя бы Кольку Орлова. Буйная была голова. Всё рвался в бой.
Съездил он однажды в колхоз-миллионер и совсем покой потерял.
- Липа всё это, – говорил, – никакой не герой председатель этот, а помещик натуральный,
крестьян эксплуатирует, как рабов. Напишу, хоть что потом…

И написал, и прогремел.
Где теперь Колька? В каких краях видит небо в клеточку?
Впрочем, недавно встречали его в столице.
Вроде бы в правах восстановили и даже в центральную прессу взяли. Надолго ли?

- Эх, Андрей Митрохин! – это уже не ты сам, это редактор тебе говорит, – всем ты хорош,
и пишешь, будто поёшь песню, а читать тебя не хочется.
Насмерть перепугали тебя в детстве, что ли? Ни одного слова корявого – гладко и пусто.

Правильно говорит редактор. Да разве он в этом виноват? Время такое.
Иной раз и захочется прогрохотать, да подумаешь – как же это?
Да что потом будет? И всё! И нет запала!
Дважды только, – и то лишь в мечтах, – прорывался ввысь.
Да невпопад. Вдогонку. Зря.

Услышал по радио про Петушка, и всё заплясало вокруг.
А в душе – сомнения: он ли? Потом в газетах портрет напечатали.
И пошло-поехало. Снимки, песни, фильмы.
Вот он, Петушок, в автомобиле едет по столичным улицам, а дорога вся цветами устлана.
Вот он аплодирует чему-то, кого-то приветствует, улыбается, хохочет, сердится, кричит.
Каждый шаг его запечатлён.
- Я знаю его лучше всех, – думаешь ты, – поеду к нему, встречусь.
Напишу очерк, серию очерков, даже книгу – роман.
Но проносятся мимо поезда, а ты всё никак не соберёшься.

А потом – траурная музыка, скорбь вокруг. Не стало Петушка.
Слишком уж высоко взлетел.
Ты бы никогда не взлетел, Андрей Митрохин. Не решился бы. И правильно сделал, что не взлетел.
Чем головокружительней высота, тем стремительней полёт вниз.
А ещё был случай. Неужто ты можешь вспомнить его, Андрей Митрохин?
Такая нелепость!

…Спектакль шёл под сплошные аншлаги.
Столичная оперная звезда специально прилетела в родные края, чтобы порадовать своим искусством земляков.
Как ты аплодировал, как ты весь светился!
Настал, наконец, звёздный час. Ты напишешь рецензию, какой не печатала и центральная пресса.
Ведь кто лучше тебя знает эту красавицу из лесного посёлка, твою мальчишескую пылкую любовь?
Катюша прочтёт, вспомнит, вспыхнет от счастья.

Думал ли ты, что перо может быть таким лёгким, почти невесомым, что мысль так чётко и ясно воплотится в слове?
Но заместитель редактора неумолим:
- Она из тех, из подписантов, ты понимаешь. Почти враг, идейный противник.
Эх, Андрей Митрохин! Где твой великолепный опус? В какой редакционной корзине?
Легко же ты на всё согласился, Андрей Митрохин, быстро успокоился, смолчал.
А что было потом? Годы, тусклые, стертые, неясные, как медные пятаки.

Вчера ты вышел на пенсию без почёта и громких слов.
Тебе пожали руку, сказали дежурные слова и отпустили с миром.
И вот ты здесь, на давно забытом полустанке.

…Посёлок зыбок и непонятен в лунном свете.
То ли сетка из бликов и теней качается под ногами, то ли голова кружится от усталости.
Андрей бредёт по незнакомой улице, чужой и далёкой.
Наконец, обессиленный, садится на завалинку и чувствует, что всё плывёт перед глазами – дома, деревья, плетни.
И сразу врываются голоса. Нет, это не голоса, а строки из писем.

- Сынок, почему ты молчишь? Отзовись хоть словечком. Все сердце изболелось.
Это мать.
Отец сердит:
- Не думал, что так случится. Какой-то ты бесстрастный.
Получал письма и бросал в стол. Что скажет им? Зачем?
Теперь и говорить некому. Почему не писал старикам?
Понимал, наверно, что по первой же строчке догадаются они о его неустроенности и жалком прозябанье.

Однажды на него, Андрея, сильно кричали и топали ногами.
Большой начальник из областного центра, прочитав в газете его стихи, пришёл в ярость:
- Кому подпеваешь? На народные деньги выучился, а сам на народ замахнулся!
Не позволим!
Стихов он больше не печатал.

Через несколько лет на одной из бесчисленных дорог, по которым носила его журналистская судьба,
встретил он этого начальника. Надо же, узнали его, улыбнулись.
Даже снисходительно протянули два пальца в знак прощения. И ещё сказали:
- Молодец! Правильно пишешь.

А в глазах начальника Андрей прочитал другие слова, презрительные.
Додумывать, правда, не хотелось, что это за слова. Всё же Андрей тогда успокоился, перестал дрожать.
Разве ж он виноват, что такое было время – жестокое? Разве же он хотел, чтобы так сложилась жизнь?

Словно спросонья брехнула собака. Тут же отозвались другие. И пошло, и поехало.
Казалось, весь посёлок потонул в невыносимом, пронзительном лае.
Андрей встал и, чертыхаясь, поспешил назад, к платформе, к тускло освещённому полустанку.

И зачем приезжал?

                Р.Маргулис