На его ложе дремала грусть. Свернувшись клубочком и тихо посапывая, по-кошачьи закрыв мордочку передними лапками и положив хвост прямо под носом. Дивный вечер, холодный зимний вечер, покрытый слоем изморози и пропитанный вьюгой, гудел за окном, а здесь в небольшой каморке около железной буржуйки было жарко и уютно.
Она любила спать на его груди, изредка подергивая своими конечностями, она не причиняла ему неудобств, разве только с ней на груди нельзя было лечь на бок и тем более, уткнувшись лицом в подушку, лежать на животе. В последние несколько месяцев она все же привыкла ложиться ему на спину, но спать на животе он долго не мог и ворочался, отчего она становилась раздражительной и порой выпускала коготки. Сон с ней бывал очень крепок, но порой она словно сходила с ума и, выпятив челюсть, начинала выть, превращаясь из домашней грусти и остервенелую дикую тоску. В такие ночи спать было невозможно.
Он выходил курить, заваривал себе крепкий чай, раскладывал пасьянсы, жевал консервы, но ей было все равно, она выла и выла, не обращая на него ни малейшего внимания. Лишь под утро он засыпал и видел непонятные, запутанные сны, полные хаоса и плясок, от которых на рассвете в голове было холодно и просторно, как в пустом бараке зимним морозным утром. Проходила пара дней, и тоска снова сворачивалась клубочком, превращаясь в грусть.
Она жила с ним очень давно, он настолько привык к ее присутствию, что не на шутку переживал, если вдруг не обнаруживал ее тельца на своей груди по вечерам. То странное чувство легкости, которое посещало его в эти минуты, не могло быть ничем иным как свободой, но куда сильнее свободы он ценил тихое мурлыканье старой знакомой.
Конечно это глупость – все эти бесчисленные сантименты относительно милого клубочка шерсти лежащего рядом, но пожалуй вдали от других, в тиши уютной и жаркой каптерки в полном одиночестве можно было бы позволить себе переживать и пускать скупую слезу по своей маленькой и скромной радости. Ведь никого больше у него и не было. Комочек грусти, огрызающийся дикой тоской, старый не понятно как доживший до наших дней алюминиевый чайник, ржавая буржуйка и плед – все его богатство, из которого единственным живым существом была она.
Всю жизнь можно было бы с ней сюскаться, и он сюськался. Вопросов «Зачем?» он не задавал, хотел ли этого - было не ясно, ведь желание, как правило, рождается с потребностями, а в каптерке потребности маленькие, там не развернуться большим, да он и сам не особо позволял себе разворачиваться. Так и прожил бы с ней всю свою жизнь, не зная ничего более приятного, чем ее мурчание, да вот только однажды очередной раз, заводясь завыванием, выгнала она его на улицу в стужу и холод. Он всего лишь хотел размяться, но свернул с привычного пути и забрел в лес, вскоре замерз и упал в сугроб. Лежа на спине, он вдруг увидел звездное небо и ему по привычке захотелось приласкать ее и уснуть, но, сколько не звал он ее, так и не дозвался… А небо было красивым, и где-то летели самолеты, и в них были люди, и где-то были города, и где-то кто-то кого-то ждал, и кто-то к кому-то спешил…
Жаль подумал он, но вскоре закрыл глаза и умер, так и не узнав, что всю жизнь любил не ту…