О.Камов.
У Львов.
Почти сразу как мы с Наташей переехали в наш маленький городок вверх по Гудзону, стал я совершать свои регулярные быстрые прогулки по окрестностям – сто тридцать шагов в минуту, восемь километров, или пять миль по-здешнему, в час. Старался делать это каждый день, хотя поначалу трудно было – искал работу, не хватало свободного времени, да и дыхание перехватывало с непривычки. Но втянулся постепенно, это же не бег, нагрузка на колени гораздо меньше, скоро стал получать удовольствие от процесса перемещения своих ста килограммов в пространстве и времени – две с половиной мили туда да две с половиной мили обратно, полчаса да полчаса. Ну, обратно я иду чуть бойчее – как старый конь на дым отечества, минуты две-три экономлю – для чего, интересно? Обочину нашей всегда пустой деревенской дороги, вдоль которой я хожу, изучил с геодезической точностью, а время определяю без часов до минуты. Да и сам маршрут не так сложен: половина пути проходит вдоль забора из дикого камня в полчеловеческого роста – препятствия, как понимаете, весьма условного, лишь обозначающего границу чьей-то собственности. А ровно посередине этого забора я встречаюсь с двумя небольшими стилизованными львами несвирепого вида из грязного гранита, покойно лежащими на постаментах перед въездом в резиденцию, впрочем только предполагаемую и совершенно невидимую за огромными густыми елями. Никаких узорных кованых ворот, сканирующих телекамер, никакой охраны, кроме этих львов. У одного из стражей отколото полморды, и из-за увечья он выглядит старше своего партнёра по крайней мере лет на сто, хотя оба явно не дотягивают не то что до библейских времён, но даже до ренессансного средневековья – типичный американский «антик». При желании их даже можно принять за молодых сфинксов – что-то человеческое чувствуется в их аккуратных головах. Этa симпатичнaя пара гордых животных - нет, лучше называть их существами – здешняя знаменитость, достаточно на вопрос «Где живёшь?» ответить «У львов» - разъяснений не требуют. Дальше появляются редко стоящие частные стандартные дома с гаражами, два платных, почти всегда занятых теннисных корта, а за ними - общественная баскетбольная площадка в очень приличном состоянии, граничащая с уходящими вдаль от дороги лугами молочной фермы, принадлежащей – не поверите – замечательному джазовому гитаристу, отдыхающему здесь от Нью-Йоркской суеты – сам его с обочины видел... А заканчиваю я свою половину пути около маленького местного кладбища с которого открывается незабываемый вид на окрестные горы, на скалу с памятной нам обоим узкой белокаменной Башней на вершине, на стелющиеся вдоль склонов виноградники и яблоневые сады... На этом сельском погосте под простым камнем с именем и цифрами через чёрточку Наташа моя бедная лежит, ещё на камне маленький православный крестик сверху выбит, как она просила. И я рядом буду, когда срок догонит - с самого начала участок двойной куплен был и все будущие хлопоты наперёд оплачены. Хоть и не надеюсь, что кто-то придёт – всё равно приятно сознавать, что среди такой красоты мы вместе жили и вместе упокоимся. А может кто-нибудь случайно увидит наши имена и цифры - и задумается о своём, кто знает. И ещё - чего скрывать – греет пока живую душу мысль, что не плюнет никто в последнее пристанище, не нарисует фашистского паука на каменном надгробии, не надругается над тлеющими в земле останками как это нередко теперь на родине многострадальной беспамятной случается. Хоть и подсказывает мне Вольфганг Амадей из своей последней венской коммуналки: - «Мёртвым не больно»...
Так получилось, что этот регулярный «час здоровья» приспособил я в конце концов для воспоминаний о своей неудавшейся жизни, о потерях, которых немало было. Сказать, что я недоволен тем как истратил отмеренные мне часы, минуты и секунды... И ленив был без меры – не перетруждал ни рук, ни головы, ни души…, и близким людям много огорчений и даже горя принёс – обо всём сейчас сожалею..., а ещё немалую долю того, что прошло, вообще хотел бы забыть навсегда, но это всё равно всплывает в моих ночных кошмарах, в ледяной купели собственного пота, в диком, пугавшем редких потрясённых свидетелей, но прежде всего - меня самого - крике «Мамааа!» (иногда мне даже кажется, что с этим криком я и отойду), в долгих неутешных рыданиях после пробуждения... И ведь не совсем уж пропащий я был с самого начала, не принял только одного-двух-трёх важных решений, не услышал слабого голоса своего разума ли?, совести?, или подсказки от генов предков? – человеку, дожившему до седых волос в царстве торжествующего материализма, трудно продолжить эту цепочку в область иррационального и супернатурального, да и не объяснит это ничего, только умножит сущности без нужды... простите меня, многогрешного. А вдумчивый психолог, какой-нибудь местный доктор Фрейдсон, может и подметил бы, что рос я практически без отца – сиротою с малых лет. Лётчика-испытателя годами готовят - не к рутинной работе, нет - к одной-двум-трём критическим ситуациям, которые могут случиться, а может и стороной обойдут счастливчика – статистика катастроф только и ответит - сколько «человеческого материала» необходимо для решения задачи… Но не оказалось вовремя крылатого инструктора на моих развилках, вот и вышагиваю теперь по обочине одиноко.
Опять не так - у меня мама моя была, она меня вырастила и воспитала, и читать научила, и защищала меня как умела, и отдала мне всё, что могла... и сгорела дотла.
И может мой репродуктивный тупик - «мёртвый конец» в двойном переводе, в общем, полное забвение, которое меня неминуемо ожидает – просто расплата за жизнь мою легковесную? Один скажет «Высший Суд», а другой «Природа» - не легче. Иногда я думаю, что такой итог даже разумен в каком-то смысле... но об этом позже.
И не опустит остывающие тяжёлые веки родная рука, не оплачет никто...
Вчера, когда заправлялся на бензоколонке, темпераментный, ростом мне по грудь управляющий МустАфа, позже нас с Наташей перебравшийся сюда из Пакистана, отец пятерых черноглазых детей с постоянным неподдельным интересом разглядывающих меня с фотографии на прилавке, спросил – Питер, ты слыхал какой ДжекПот гигантский в лотерее накопился – двести миллионов! Не хочешь купить несколько билетов? – я себе двести штук взял.
- Мустафа – говорю – Ты же образованный человек, инженер – как и я, почему так шутишь со статистикой? Если образованному человеку, не приведи небеса – только для примера, перед операцией говорят, что шансы на успех – десять процентов – кого он попытается увидеть с первую очередь? – Правильно, лоера, ещё родных, если они существуют, и священника, если человек верит. Но лоера - обязательно. Ты с лоером беседовал о своём проекте? Нет? А ведь это один шанс не из десяти, а грубо говоря из ста миллионов – там два барабана... всё считается элементарно, каждый школьник знает. Такие надутые ДжекПоты и возникают как раз по этой причине.
- Питер - отвечает мне Мустафа, полностью игнорируя мои призывы к разуму - Ты мой постоянный клиент, и вообще умный большой мужчина, я хочу тебе подарить десять билетов – от нашего заведения. Единственная просьба – если выиграешь – заплатишь мне бонус – по миллиону за каждый билет, годится?
- Не годится, твоё великодушное предложение - такой же неудачный коммерческий проект. Уж если ты действительно хочешь испытать судьбу - я куплю у тебя всего один билет, а выигрыш мы поделим пополам, идёт?
- Это моя привилегия – продавать тебе бензин, Питер, спасибо – Мустафа растроганно жмёт мне руку.
- Взаимно – отвечаю, только учти, что я со своим лоером тоже уже давно не встречался, а шансов не проснуться утром у меня немало – в некоторые вечера даже думаю, что один из двух, так что извини в случае чего.
- Неправильные мысли, Питер - забудь пожалуйста, не рушь мой бизнес – мы оба смеёмся, у маленького пакистанца хорошее чувство юмора...
Отца своего я не помню – он умер прямо на рабочем месте – у чертёжной доски в заводском КБ, когда мне было два года, оставив нас с мамой в большой коммунальной квартире у Патриарших Прудов или просто Патриков. Тогда это называли «разрыв сердца», мама мне рассказывала, что отец моего отца так же загадочно скоропостижно скончался в своей часовой мастерской. Такая невесёлая семейная статистика.
Однако родился и рос я на удивление здоровым и очень большим ребёнком – особенно по меркам того голодного времени. С семнадцати годков мой рост застыл на отметке 193см или 6-4 в здешних футах-дюймах, сегодня уже может чуть поменьше – расту вниз – как положено. Сейчас эти цифры попрежнему выше среднего уровня, но уже ненамного, большинство крепких тинэйджеров на баскетбольной площадке в нашем городке имеют примерно такие параметры, хоть и едят всякую опасную для здоровья дрянь. На Пятой Авеню в Манхэттене я полностью растворяюсь в толпе. А когда-то в Москве...
................................................
Переулками а иногда и просто широким тротуаром Большой Садовой я за десять-пятнадцать минут доходил-добегал, размахивая старым фибровым чемоданчиком с нехитрыми спортивными «причиндалами», от Патриков до тихой улицы Воровского со строгим конструктивистским зданием Театра-Студии Киноактёра в самом начале, с не менее строгими пузатыми милиционерами, томящимися по полгода в валенках с галошами около посольских заборов, с маленьким спартаковским спортзалом поодаль в глубине, с посаженной на цепь как кот учёный железной кружкой у бака с питьевой водой...
Однажды к концу тренировки наш тренер Анна Ивановна, между собой мы её звали как трамвай, скрипевший неподалёку - «Аннушка», знаменитая в прошлом спортсменка, сверкая сталью во рту сурово произнесла – Б., у тебя же такие данные, баскетболист собранным и злым должен быть, а ты расслабленный как – она запнулась на мгновение, сейчас я понимаю, что нужные слова она тогда нашла сразу, а потом только искала подходящие к моему возрасту эвфемизмы... - как сосиска после боя. Надо сказать, что слова, которые тренерша так трогательно скрывала от меня, я к тому времени уже хорошо знал, но не употреблял никогда - и не употребляю до сих пор, даже здесь, где они легче воздушного шарика - сам не знаю почему, однажды это сослужило мне хорошую службу - расскажу, если не забуду. Простодушные юные спартаковцы меня конечно сразу «Сосиской» прозвали, только гадаю, что бы было, назови она всё своими именами, но кличка, к счастью, не прилипла, а через пару месяцев я вообще перестал ходить на улицу Воровского, хотя баскетбол с тех пор полюбил навсегда. Позже, когда встретил в Трёхзальном охромевшего с войны немногословного мудрого Абрамзона, понял я, что разные тренеры бывают. Но тогда меня уже уважительно Большим звали, хотя какой я большой – всего-то 6-4.
...........................................
И хоть жили мы с мамой в откровенной бедности, я даже сейчас не понимаю, как могла маленькая слабая женщина, спавшая за ширмой в небольшой нашей комнате, содержать сына-переростка на свою более чем скромную зарплату корректора в издательстве? Исхитрялась как-то, отказывала себе во всём, приработки брала – печатала на машинке - часто до глубокой ночи, глаза себе портила,
на другой машинке – швейной – перекраивала одёжки под мою нестандартную фигуру, не знала личной жизни – а ведь и миловидная и умная была, занимала у сотрудниц – родных у неё, детдомовки, не было. А уж грамотная была – природно, ни одной ошибки не делала даже в самом трудном слове, хотя институт только начала да так и не закончила из-за войны, моего рождения, папиной смерти, болезней...
...............................................
Не обманул нас профессор К. с Пироговки, в здешнем госпитале действительно лечили хорошо - Наташа оживала с каждым месяцем и уже через полгода спокойно проходила несколько километров без ингаляторa - по ровной местности. Тогда мы и начали прогулки в горы: доезжали на машине до стоянки у подножия, я доставал из багажника лёгкую титановую инвалидную коляску и завозил в ней Наташу на плато по крутой, но достаточно широкой горной тропе, это было нелегко, особенно поначалу, но – в радость же! Наверху я складывал коляску плоско как ширму – всё продумали умные конструкторы, и дальше нёс её на ремне – на всякий случай, а иногда и оставлял в начале пути у большого камня, после этого мы не торопясь шли до Башни, вдыхая до самого дна чистейший воздух, настоенный на горных травах и сосновых иголках с блестящими капельками смолы, любуясь долиной сквозь дымку проходящих прямо над нашими головами облаков, поражаясь парящими прямо под ногами у отвесной стены орлами с размахом крыльев как у небольшого Боинга... Даже хайвей внизу с бегущей по асфальту морзянкой точек «каров» и тире неслышных отсюда могучих трейлеров, агрессивный и уродливый вблизи, с этой высоты выглядел умиротворяюще... А уж с самого верха Башни, куда я вносил жену на руках, мы могли видеть и широкую серокоричневую ленту Гудзона, иногда украшенную поднимающейся к Олбани серебряной поперечной полоской приливной волны из океана... – или так нам только казалось тогда?.. при нашем праздничном настроении хотелось даже верить, что армада солнечных зайчиков вдали на юге – это бесчисленные отражения Светила в стеклянных небоскрёбах Манхэттена в ста тридцати километрах по течению... дух захватывало.
И хоть понимал я, что невозможно разглядеть отсюда наших львов за густыми елями, но всё равно всматривался, всматривался в нужном направлении, стараясь заметить хотя бы волнистые гривы, хотя бы кисточки загнутых кренделем хвостов... пока воздух перед глазами не начинал радужно переливаться и дрожать. Однако крыша и угол большого дома среди деревьев просвечивали отчётливо..., интересно, живёт там кто-нибудь – думал я...
Расскажу теперь как я с Наташей моей познакомился. Сразу после маминой смерти пришла такая тоска и пустота... Наверное в камере-одиночке такое бывает. И конечно нашёл я скорое и верное утешение – стал выпивать, понемногу... вначале... - действительно успокаивало, чуть отпускало внутри. К третьему месяцу самолечения стакан в моей руке сделался более привычным, чем книга или авторучка. В винном на углу повстречал я многих бывших своих маленьких дворовых корешей, вернувшихся в столицу с накопленным опытом, с наколками-перстеньками и приезжающих на Патрики из своих Химок-Кузьминок по той же причине, что и Куприн Александр Иванович из Парижа в тридцать седьмом; продавщица Маша выделяла меня среди постоянной клиентуры, приберегала бутылку-другую дефицитного «портвешка» и даже предлагала скрасить одиночество... но я предпочитал красное. И пил один. Будучи однажды уже в серьёзной прострации вышел я подышать свежим январским воздухом на нашей с мамой любимой скамейке у прудов... там же добавил «из горла» - и там же заснул – тихо и никому не мешая... Во сне я видел маму, мама мягко положила мне руку на плечо и говорила ласково – Вставай, Петенька, пора... Я открыл глаза... Оказывается, я незаметно сполз со скамейки в снег, перемешанный с песком и солью, да так и остался там лежать... но я не ощущал холода, я видел слабо теребившую моё плечо руку с тонким беззащитным запястьем между обшлагом пальто и короткой болтающейся варежкой, видел склонившееся надо мной прекрасное женское лицо, видел шевелящиеся губы... но не разбирал ни единого слова... только чувствовал: что-то происходит... наконец я понял – лицо меняло цвет – розово-красные тона бледнели, исчезали... оно как бы покрывалось пепельной плёнкой, оно серело – как старая снеговая каша вокруг меня... страшно серело... потом появился голос: «...вайте же, под-ни-май-...» - и сразу стал прерываться - это женщина, будившая меня, начала задыхаться... она просто умирала у меня на глазах! Тогда-то я и очнулся окончательно... подхватил её обмякшее телo на руки... остановил машину за железной оградой... помчались по Кольцу к Склифу...
...Наташин астматический приступ там купировали быстро... но доктор сказал мне, что ситуация – нехорошая, и жену надо обязательно показать профессору К. на Пироговке, а уж если тот не поможет – значит такая судьба. Я внимательно слушал, только старался не дышать в его сторону, было очень стыдно...
Наташа ведь не случайно стала будить большого небритого алкаша, заснувшего на ночь в снегу на Патриках - она боялась таких опасных людей до потери сознания. Позже я узнал, что она видела меня здесь раньше, ещё в человечьем обличье, сидящего на той же скамейке с мамой моей бедной. И её поразил мой мгновенный переход из мира людей в круг страждущих призраков, она просто меня пожалела, не дала замёрзнуть как бездомной твари. Постепенно приходя в себя в коридоре неотложки я тоже вспомнил, что видел вокруг в последние годы эту красивую молодую… девушку? женщину? Но не красота её запомнилась с первого взгляда, нет, а её гордая грация - чуть отклонённная назад голова, высокая шея с беззащитной ложбинкой у ключиц, спокойный открытый взгляд, походка... нет у меня таких слов. А скромные одёжки пришелицы говорили о том, что это чудо - скорее всего не из кирпичных цековских коробок, появляющихся вокруг как грибы после дождя... да хоть бы и из них – какая разница между бесконечностью и бесконечностью в квадрате...
А потом мы возвращались домой по Кольцу на нашем огромном персональном лимузине – позднем московском троллейбусе, закрытые от посторонних глаз матовыми морозными стёклами, мы действительно были одни в холодном салоне, и её прекрасное лицо опять было живого цвета, и я хранил в своих огромных красных ладонях её хрупкие руки в коротких варежках... мы оба молчали, выпуская пар из ноздрей как два закипающих чайника, водитель молча проезжал мимо пустых остановок...
- Существует же такой счастливчик, такой Бова-королевич, который встречается с ней, водит в театр или, на худой конец, в кино, целует на прощанье у подъезда, или даже приглашает к себе - на ночь, и уж конечно не в вонючую коммуналку - с запахом мышей и мочи в подъезде, с километровым списком жильцов под кнопкой звонка, с вернисажем корыт и тазов на стенах полутёмного в любое время суток бесконечного коридора, с графиком дежурств на двери туалета... - думал я...
Конечно мы проехали свою Малую Бронную, я это понял когда водитель громко объявил по радио: «Парк Культуры», а потом повторил: «Станция метро Парк Культуры, пересадка на радиальную линию». Но она же - молчала!
И вот здесь я разговорился... я рассказал Наташе всё, что вы уже знаете и ещё узнаете в этом рассказе, и ещё много-много... в общем, описал без особых художественных преувеличений всю свою неудавшуюся жизнь. И мы сделали в нашем персональном транспорте полный Первый Круг плюс кусок дуги от Склифа до Бронной, прежде чем я сказал ей «До свидания и спасибо» у порога её дома.
Оказалось, что Бова-королевич действительно существовал... – и это был я сам!... нет – я был сам Sol, The King of Patricкs - и я принимал свою первую жену, фараонову красавицу дочь, в своей царской резиденции в доживающем последние дни классово уплотнённом старомосковском коммунальном фонде, я прикасался горящими губами к беззащитной ложбинке, я разделил своё убогое царское ложе с женой моей единственной, и она отвечала на мои ласки... а потом она заснула у меня на руке и я с тревогой следил за её дыханием... и это дыхание было спокойным, свежим, сладким... Я боялся шевельнуть затекающей рукою, полный нежности, благодарности, решимости сделать для моего ангела-спасителя всё, что могу...
- Почему небесная почта так трагически запаздывает с доставкой своих даров? – думал я, презрев теорию вероятностей и другие чудные открытия статистической науки – просто как язычник у жертвенного костра перед строгими ликами деревянных идолов - Только для гарантии, что они будут оценены по достоинству? Это ведь так жестоко - сколько адресатов не дождалось... – в очереди у пивного ларька, в дурдоме, в петле...
А проснулся я уже совсем другим человеком... И всё это случилось на следующую ночь после моего чудесного спасения. С Наташей после этого мы не расставались - до последнего её дня.
....................................................
Вот, и когда я уже совсем перестал задыхаться на своих прогулках и вообще перестал замечать с обочины дорожные детали, слившиеся в сплошную пятимильную пёструю ленту, ощутил я неодолимую тягу к баскетбольной площадке, мимо которой тупо проходил каждый день - сначала удаляясь от нашего опустевшего жилища, а потом возвращаясь туда же. Не скоро дело делается... но в конце концов купил себе в спортивном магазине красивый мяч и пару крепких эластичных наколенников, стягивающих мои ноги с причудливыми каналами синих вен на сгибах как тугие корсеты - героинь Мопассана, выяснил когда под щитами свободно - и начал тренировки потихоньку. Был потрясён когда уже на второй тренировке ко мне вернулся бросок, мой фирменный бросок с небольшим отклонением назад, с высокой траекторией, с сочным чмоком мяча, чисто падающего в корзину без соприкосновения с железной дужкой кольца. Конечно, и дистанция была не та, и отрывались мои слабые ноги от земли всего лишь на пару сантиметров, и для стороннего наблюдателя это выглядело как замедленная киносъёмка... Но постановка рук, финальное мягкое провожающее движение расслабленной кисти, придающее мячу нужное осевое вращение, и даже мой прощальный взгляд, контролирующий свободный полёт – всё было как учил меня незабвенный Абрамзон тихим голосом в Трёхзальном. В общем, как велосипед – не забудешь никогда. И хоть баскетбол состоит не из одних бросков, а из бесконечных передвижений без мяча, дриблинга, финтов, и главное - быстрой оценки ситации на площадке и принятия единственно правильного решения – не утомил ещё? - трудно описать чувство, которое я испытал... сожалел лишь единственно о том, что Наташа никогда не увидит моей победы.
А вскоре рядом со мной под кольцом начал трудиться партнёр - Билл.
Однажды к краю площадки подошёл скромно одетый мужчина моих лет и самое главное – моего же роста и комплекции. Он смотрел как летает мой медленный мяч и едва заметно улыбался. И хотя процент моих попаданий к этому времени уже приближался к стандартам НБА – я был абсолютно уверен, что он посмеивается именно над моей слоновьей грацией, а не по своему внутреннему поводу. Сейчас понимаю – я неправ был, просто он вспоминал свой баскетбол... но я же не знал... поэтому достаточно вежливым, но сдержанным тоном предложил незнакомцу – Не хотите присоединиться? – «стрельните» (так это звучит в переводе) пару раз – Вот тогда и посмеёмся – думал я, пасуя ему мяч.
- Не уверен, что хватит сил добросить до кольца – заколебался он... и вдруг неуловимым движением пропустил мяч под обеими ногами – высший класс! - я так не мог даже в лучшие мои годы. После чего он очень грамотно «выстрелил», но до кольца действительно не добросил... а может ему просто пиджак помешал.
- Всё вернётся со второй тренировки – ободрил я его – Приходите завтра, если только скучать не будете в моём присутствии, в крайнем случае могу подавать Вам мячи, но это уже за отдельную плату, меня Питер зовут, можно просто Пит.
В этот раз он улыбнулся чуть шире – Я Билл, спасибо Пит, откуда Вы? – это он мой акцент оценил - стандартный вопрос ко мне, слышу его нередко - как ни стараюсь повернуть язык во рту.
- Москва, Россия, сейчас живу у львов.
- Я - тоже – коротко заметил он прощаясь.
...............................................
Но он не пришёл - ни завтра, ни послезавтра... А через неделю я сам встретил его - на нашем кладбище, куда я заходил с цветами к Наташе... Вот тогда мы оба и поняли как много общего в судьбе у двух немолодых мужчин чуть выше среднего роста. В конце концов молчун Билл слегка приоткрылся, и даже рассказал мне о своей любимой жене, о том как оба они встретили в кабинете врача сокрушительную новость о её безнадежном диагнозе... как вместе прожили оставшиеся дни... как ездили в Большой Вестчестерский Молл за покупками за день до её смерти у него на руках... как кровь хлынула из горла... У нас обоих блестели глаза от его воспоминаний... Но всё это случилось позже...
А на следующий день после нашей кладбищенской встречи Билл появился на площадке. Со своим новым мячом.
................................................
...И хоть рос я замкнутым домашним ребёнком - дворовая шпана меня уважала, особенно уже в подростковом возрасте - за выдающиеся физические данные, и даже приглашала пару раз на выяснение отношений, слова «разборка» тогда ещё не существовало, по крайней мере - для меня, с Тишинскими и Марьинорощинскими – как огородное пугало, только для психического устрашения врагов, от таких почётных приглашений не отказывались, в этих боях я естественно ничем не отличился, однако и не запятнал себя позором, и к счастью не пострадал, разбитое лицо – не в счёт - там ведь можно было и «перо» схлопотать легко. Этими подвигами и ограничился, к моей радости, мой вклад в статистику латентной несовершеннолетней преступности. Конечно, законную порцию «кровянки» в более раннем возрасте мне пришлось сдать на анализ молодым блатарям... разве ж бывали в каких-нибудь московских послевоенных дворах неприкасаемые? Но особой жестокости к себе не испытал, хранили небеса сироту, да и порог чувствительности был намого выше в те суровые годы. В школе успевал я хорошо и не напрягаясь, но никогда не был отличником – «не хватает усидчивости и целеустремлённости», стандартно объясняла маме наша классная руководительница на родительских собраниях – и наверное была права. В общем был я, как говорят в джазе, типичный мэйнстрим – ни рыба ни мясо - по всем параметрам, кроме роста.
Но всё-таки одна страсть полностью владела мной. С пяти лет - как только мама выучила меня выстраивать буквы в слова - Книга.
Конечно преувеличиваю - Книгу я прочёл уже в зрелом возрасте, именно тогда, когда и надо её читать. Но писать это слово с маленькой буквы не могу, за ним – сотни, да нет – тысячи разных книг, книжечек, книжонок... девственно чистых, неразрезанных, с восхитительным запахом переплёта, клея, краски, с шёлково шелестящей папиросной бумагой, оберегающей цветные иллюстрации неописуемой, как казалось тогда, красоты, навсегда забытые... ветхих и залапанных, с вырванными страницами... самодельных самиздатовских, наспех сброшюрованных из слепых пятых экземпляров, на одну ночь счастье – как Клеопатра, и счастье, что не за такую высокую цену... увесистых Ардисовских изданий, сверхлояльно обёрнутых в газету «Правда» - от верных маминых подруг... и девятый атлантический переводный вал с конца пятидесятых... и - уже полный эксклюзив – авторская правка в отдельных листах с маминой разметкой... И ещё – не забуду никогда – звучащее слово, наши с мамой литературные чтения – Театр Двух Актёров - Двух Слушателей – мамы и меня, и эта музыка прозы, и наши слёзы – от «Каштанки» – к «Фро», к «Дублинцам», к «Долгим Крикам»...
Такая детская чувствительнось не помешала мне, однако, принять не по годам зрелое и практичное решение - выбрать инженерную профессию в техническом московском вузе, замыкающем вторую пятёрку, да и кафедра физвоспитания обещала мне свою поддержку при поступлении, которая впрочем не понадобилась... – «А что, не в библиотекари же подаваться в воспеваемую всенародно эпоху освоения Космоса и Атома, не в убогие школьные учителя-словесники, и уж тем более не в мёрзнущие на страже у букинистических магазинов книжные барыги с бегающими глазками... А средний инженер – нигде не пропадёт... и маме чуть помогу» – думал я тогда...
Опомнился я только в ракетно-космической фирме - из середины второй десятки, среди десятков себе подобных скучающих молодых полуспециалистов-исполнителей, в непродуваемой тяжёлой атмосфере неторопливой, рутинной, плохо оплачиваемой, но зато безответственной работы, регулярных послеобеденных чаёв с обязательным перемыванием костей начальству, горячо обсуждаемых случайных сексуальных сближений сотрудников с сотрудницами, коллективных пьянок по поводу и без повода – благо запасы спирта были практически неограничены, карьеристского подсиживания ближнего своего, доносительства, и прочих прелестей Военно-Промышленного Комплекса, закрытого от «недопущенных» глаз и ушей... Этим воздухом и продышал почти двадцать лет...
Эпизод, о котором обещал рассказать – как раз оттуда. Вызвал однажды меня замдиректора по режиму и обьяснил, что в связи с усилившейся активностью американских разведывательных органов мы теперь лишаемся собственных сейфов и будем получать и сдавать всю документацию централизованно... – большое дело, удивил. В это время у него на столе зазвонил телефон. Режимщик взял аппарат на длинном шнуре и пошёл с ним в дальний угол кабинета, а перед этим чуть передвинул ко мне через стол страничку текста – как бы невзначай. И там я увидел отчёркнутый красным карандашом фрагмент из моей беседы с коллегой-инженером по пути из столовой в наш лабораторный корпус – слово-в-слово: «...спросил его, сколько это может продолжаться, он ответил: – даже если всё Политбюро сразу копыта отбросит – ничего не случится - молодая смена уже дожидается». Единственная вольность, которую бдительный помощник Органов Партии добавил от себя, вероятно для повышения подлинности – какое я хорошее слово нашёл - и одновременно ценности своей информации, заключалась в дополнительнм прилагательном – «ё...ое» перед словом «Политбюро». Не знал он, на моё счастье, что я таких слов вообще не произношу... в отличие от нашего чекиста, который однажды после крепкой выпивки в Подмосковье на уборке картошки заметил мне со смыслом – Матушку не вспомнить – не по-русски это... А ведь информатор был умный, культурный человек, постоянно обсуждал со мной новые переводы в «Иностранке»... кто бы мог подумать. Единожды совравши...
- Вопросы ко мне имеются? – спросил меня инженер заблудших человеческих душ, заканчивая телефонный разговор и возвращая на место подмётный листок.
- Нет вопросов – коротко отвечал я.
- Вот и замечательно, работайте – неплохой мужик оказался наш чекист... тоже, между прочим, играл в баскетбол в своё время – во второй команде областного «Динамо»...
Я и раньше был не очень общителен, а с тех пор стал ещё внимательнее людей оценивать, такая вот история.
Перечитал последние абзацы – и обнаружил полный диссонанс с предыдущим текстом... но тем не менее решил оставить – ведь это жизнь моя такая слегка убогая получилась, а текст – он вторичен.
..........................................
Однажды, когда мы как обычно молча сидели на скамейке у края нашей площадки, изнурённые баскетболом, и долго вытирали полотенцами пот с наших распаренных лиц, рук, ног... Билл вдруг посмотрел на фермерский луг с пасущимися там коровами и сказал задумчиво – Их ровно семь – это Знак.
- Случайное совпадение – отозвался я, промокая лицо – Статистика, остальные – хотел сказать «на дойке», но не знал этого выражения по-английски, да и вообще я человек городской, на родине этот процесс только в кино видел, поэтому сказал «дают молоко» и для ясности даже подвигал неплотно сжатыми кулаками вверх-вниз как в матросском танце «Яблочко», который видел в детстве на новогоднем концерте - Не бери в голову (я не только не ковбой, но и еврей-то – лишь наполовину, хотя отца Иосиф звали, а ты – не фараон... и все коровы мои - тощие... и братьев у меня никогда не было – устало вспоминал я Книгу).
- Это Знак – повторил он.
Я глянул на него из-под полотенца и понял, что не со мной он сейчас.
........................................
Почти сразу как Наташа меня с земли подняла, уволился я из своей фирмы и начал трудиться в большом вычислительном центре. То чем я занимался, называлось «вычислительная статистика», может слышали случайно, очень грубо – это обработка информации на мощных компьютерах, спасибо сейчас – но не тогда! - не надо разъяснять, что такое информация и компьютер, хотя яснее от этого, думаю, не становится – есть ещё могучее слово обработка... многие наверняка помнят что-то из теории вероятностей, которая на Западе также именуется статистика... но лучше вообще не углубляться в детали, не всё объясняется просто. И работа новая была интересней, и платили здесь лучше, да и люди казались неплохими, хотя последнее меня совершенно не беспокоило – моя Наташа была со мной. Мы встретились с профессором К. на Пироговке и он назначил курс... и это помогало! Приступы почти прекратились. Одно только огорчало мою ненаглядную жену – не было у нас детей, и не было никакой надежды... Я утешал её как мог, использовал научные аргументы, говорил о риске которому бы мы подвергли ребёнка при нашей отягощённой наследственности... Я ведь теперь много знал: сколько стали выплавляет моя страна – так чтобы хватало и на танки, и на рельсы, и на проволоку колючую - и ещё оставалось видимо-невидимо непонятно для чего... и сколько зерна она закупает за границей... и сколько водки выпивает средний советский человек в РСФСР... и как он ухитряется в редких абстинентных промежутках оставить после себя чуть менее двух не очень здоровых пьющих потомков... и как долго он продолжает дышать после завершения процесса суженного воспроизводства... И вот ведь что интересно: я изучал статистику реального мира, а в мире статистики меня самого просто не существовало, точнее, наука, скрепя зубы, всё-таки допускала малую вероятность моего существования - как исключение-артефакт, генетическое уродство, природное кардиологическое вредительство на обочине – с краю «нормального распределения»... - И ей туда же - на обочину? – думал я. Каждое утро, просыпаясь и видя её рядом, я молил небеса – Сделайте её здоровой – буду славить Правильного Б-га до конца дней! А рогатый консультант с Патриков? - Возьмите мою душу грешную, Мессир, только сделайте её здоровой...
Меня не услышали - ни сверху ни снизу. А может не могли и не хотели, как Атеист объяснял.
Но всё, что однажды началось – заканчивается, профессор К. предупреждал нас, что может наступить ухудшение – оно наступило, Наташе перестала помогать пироговская терапия. К. старался сделать всё, что мог, он просто был влюблён в мою жену – я говорил вам, в неё нельзя было не влюбиться, я даже ревновал немного, идиот. К. сказал нам, что недавно в американском профессиональном журнале он прочёл статью о поразительных успехах в лечении нашей осложнённой болезни докторами госпиталя в маленьком городке на Гудзоне между Нью-Йорком и Олбани – конечно это были самые первые исследовательские результаты, но они обнадёживали. К. написал туда письмо и ждал ответа...
Здесь я понял, что пора дело делать. А к этому времени, должен вам сказать, перестройка уже катилась полным ходом: мои бывшие коллеги-ракетчики толково освоили производство лопат из крылатого металла титана – невесомый шанцевый инструмент раскупали как горячие пирожки – не удивительно - неприспособившееся население начало убывать военными темпами... на когда-то секретном объекте, который собаки обученные охраняли в кольце между двумя глухими бетонными заборами, появились новые деловые люди, может мои маленькие ребята-с-Патриков-пальцы-в-кольцах...
Один человек мог мне помочь в те кисло-сладкие времена – мой папа покойный – вот когда я про кровянку свою вспомнил, даже без подсказки мгновенно расплодившихся – как тараканы из мусора - патриотов. Папа и помог, не говоря ни слова – присоединились мы с Наташей к третьей эмигрантской волне. Как я сожалею о прожитой жизни – говорил уже. Об этом поступке не пожалел никогда – я бы и в Пустыню Арамейскую эмигрировал с моей женой, и в Соломонову Пальмиру, и на полюс холода в якутский Оймякон, который пока ещё не отделился от Кремля – короче, в любое место на планете, где бы Наташе могли помочь – а там где была жена моя – была и моя родина новообретённая, там и кости мои лежать останутся. Иногда мне казалось, что и живу я лишь для неё... неужели действительно всё проходит - как Кольцо говорило?
Спасибо всеобщему хаосу, чекистскому оцепенению и продажности чиновников - дела тогда в Москве быстро делались - и года не прошло как оказались мы в нашем городке... Наташу начали лечить, бесплатно. Я довольно скоро нашёл работу – в местной электрической компании, наладил им полностью компьютеризованную бухгалтерию, меня носили на руках, менеджер называл меня уважительно Пётр Великий...
Наташа почти поправилась, сказала однажды – Петенька, давай ребёночка в семью возьмём, девочку...
Не получилось.
...................................................
В тот день он пришёл на площадку как всегда – чуть позже, когда я уже разогревался. Обычно мы сначала бросаем по кольцу вместе, а только потом начинаем играть, но в тот день он предложил начать игру сразу – я несколько удивился, но встретив его решительный взгляд – согласился без разговоров. Стали бросать фолы – я был точнее – мне и начинать. «Check» - отпасовал я ему мяч для «проверки» и выстрелил сразу после того как он вернул его назад. И попал.
Это был мой последний мяч в игре. Такого Билла я ещё не знал. Я и не играл никогда в такой баскетбол... я думаю, что и тогдашние мои московские кумиры из команд мастеров «ЦСКА» и «Динамо» - тоже. Я не только не мог двигаться с такой скоростью – с мячом ли, без мяча ли – я не мыслил с такой скоростью. Едва я начал дриблинг после второй проверки – Билл мгновенно «обокрал» меня, развернулся на триста шестьдесят градусов, переложил мяч за спиной с правой руки на левую и мягко направил его в корзину - 1:1. С этого момента «check» говорил только он.
Сердце моё стало колотиться с удвоенной частотой, и с такой силой, что я чувствовал каждый удар, «Что мы делаем?» - панически подумал я – «Мы же никогда... в таком темпе... а играть до одиннадцати! – надо остановиться – пока не поздно!» - подумал я, услышав его «check!». Отдавая ему мяч, я опять посмотрел в его стальные глаза – и увидел в них такую решимость, что сразу забыл о своей идее. Неужели Аннушка - как сфинкс - была права? Нет – пусть я помру прямо здесь, но не остановлюсь! И ведь всё шло именно к тому, поверьте немолодому уставшему бывшему москвичу с Патриков.
А счёт всё рос и рос в его пользу, что бы я ни пытался делать... Мне уже давно не хватало дыхания, в мою грудь теперь словно кувалдой били, вся слюна во рту – испарилась как после маленького ядерного взрыва... Но ведь он-то тратил энергии во много раз больше, откуда он свои силы брал?
Когда счёт стал 10:1 я понял, что статистика – не пустое слово, что я – не счастливое исключение из моей кардиологической родословной, что наконец я увижу папу, которого не запомнил... и маму, и Наташу... но страха во мне уже не было – я перешёл черту, я только старался делать то, чему меня учили Аннушка и Абрамзон.
И тут мои глаза в третий раз оказались напротив его глаз – и как молнией...: это не я - это ОН сейчас уйдёт, он прощается со мной!
А он, как в самую первую нашу встречу, опять пропустил мяч под своими ногами, потом – под моими, дрожавшими от непосильного напряжения и жуткого предчувствия, сделал два мощных шага к щиту, взлетел в воздух как птица...
Он упал под щитом как камень... мяч, медленно покрутившись по дужке кольца, соскользнул в корзину... и ударился глухо о ещё мгновение назад живую плоть.
Дальнейшее – как в тумане, не помню, пытался ли я его перевернуть, смотрел ли зрачок, проверял ли пульс на шее... бросился к теннисным кортам, где играли две пожилые леди... я даже не помню, что их больше испугало – мой ужасающий полуобморочный вид или мой покойный партнёр, остывающий под щитом... мобильный... пока они его искали... разряжен... кинулся к ферме... гитарист позвонил 911... все бегают, кричат, то да сё... а человека уже не вернёшь. И хоть скорая с пожарными и полицией быстро приехала после вызова – он к тому времени уже мертвее мёртвого был, только уложили они его в большой чёрный чехол, затянули зиппер-молнию, и в морг увезли – вот и вся помощь.
На похороны Билла собралось неожиданно для меня – ведь он жил одиноко - много народу, люди с трудом поместились на нашем маленьком кладбище, из Новой Зеландии прилетел Биллов сын, профессор-этнограф в тамошнем университете, среди провожавших я увидел знакомое всей Америке лицо важного сенатора - человека примерно одного роста со мной и Биллом, сын объяснил мне, когда я представился, что его папа и сенатор играли в одной университетской баскетбольной команде – чемпионе Студенческой Лиги, они в своё время выигрывали и у сборной СССР – вот и стало ясно, откуда у него такое мастерство.
Ещё мне его сын – красивый молодой двухметровый мужчина – сказал, что его отец очень тепло отзывался о своём новом друге Питере, то-есть обо мне. А ещё я узнал от сына вот что: три года назад - после смерти жены - случился Билла большой инфаркт. А примерно год назад у него обнаружили болезнь Альцгеймера... со всеми ожидаемыми последствиями. Тогда-то я и убедился окончательно, что наш последний матч был его удавшейся попыткой самоубийства. Бедный Билл... и для его мальчика статистика не очень весёлая – вроде моей.
Только ведь и это ещё не конец истории.
На второй день после похорон мне позвонил Биллов лоер и сказал, что во исполнение воли усопшего он хотел бы встретиться со мной.
- Где? – только и спросил я.
- У львов – коротко ответил он.
- Здесь всё у львов, где конкретно? – спросил я.
- Я же сказал – у львов – подтвердил он – доезжайте прямо до этих ребят – и я Вас там встречу через час – идёт?
Через час он встретил меня, как и обещал, у этих двух симпатичных гривастых ребят, и мы зашли с ним за забор из дикого камня в полчеловеческого роста, и подошли к невидимому с дороги огромному, знававшему лучшие времена дому за густыми елями, и вошли в его, Билла - надеюсь все уже догадались - дом, где в кабинете с большим камином нас уже дожидались немногочисленные родственники, включая его единственного сына. И в присутствии всех этих достойных людей Биллов душеприказчик торжественно объявил последнюю волю усопшего Вильяма Ленарда Эйч.: передать его другу Питеру Джей. Би. – точно, ровно столько, сколько тучных коров насчитал он тогда со скамейки – библейские семь - миллионов американских долларов. Этих миллионов, как потом намекнул мне лоер, было у Вильяма Ленарда очень, очень много - он был по-настоящему богат. Все родные тепло меня поздравили – и мы расстались.
Да, в записке, которую он оставил для меня, было всего четыре слова: «As The Book Says», по-русски это ещё короче - «По Книге». У меня вопросов не возникло – только благодарности.
На баскетбольную площадку я с тех пор не заглядываю.
Но нашёл себе новое занятие для души - начал грузить хард драйв домашнего лэптопа своими обрывочными воспоминаниями. Процесс этот приносит мне почти столько же радости, как наши прошлые восхождения с Наташей. Хоть и понимаю, что непрофессионально всё это, наивно... поздно одним словом. Но не могу остановиться – как на моей часовой прогулке, где я подбираю хорошие, единственные слова – да забываю, к сожалению, половину по пути. Иногда думаю: напечатай мои непослушные пальцы СЛУЧАЙНО такую строчку - «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова» - семь слов всего, считая предлоги! - и совсем бы не осталось для меня дел в этом мире...
.....................................
Вернулся домой с моей прогулки, и когда полез в холодильник за водой - обнаружил на металлической дверце лотерейный билет под магнитной клипсой. Завтра розыгрыш. А вдруг я сделаю Мустафу и всё его многочисленное семейство счастливыми?.. Хотя сильно сомневаюсь - статистика всё-таки, наука...
А деньги те нежданные я в местный Альцгеймеровский фонд перевёл, в тот же день, только часом позже, когда все уже разошлись, через того же лойера, анонимно, мне такая известность ни к чему, неровен день, глядишь, ещё ими воспользусь, слабеет память-то – как сосиска после боя.