На пятом курсе университета я без памяти влюбился в свою однокурсницу Лену.
Четыре года я её вообще не замечал.
Проходила мимо – сердце не билось. Чужая, да и чужая! Девиц много.
А любовь налетела внезапно. Как вихрь, всё сметающий на пути.
Мы сдавали «знаки», так на студенческом языке назывались иностранные тексты.
Педагог обычно распределял в своей группе английские книги.
Мы работали с ними вполне самостоятельно.
Каждая буква в книге, каждая точка или запятая, даже просветы между буквами назывались «знаками».
Отсюда и название.
Нужно было сдать за один приём 30 или даже 50 тысяч знаков.
Обычно эта процедура проходила следующим образом.
Педагог открывал книгу на какой-нибудь странице, отмечал предложение:
- Прочтите.
Слушал, морщился от вульгарного произношения.
Затем следовало:
- Переведите!
И так три-четыре раза.
Если студент отвечал, то считалось, что весь текст – 30 или даже 50 тысяч «знаков» – сданы.
Я уже отмучился. но было отдано много сил непривычной работе.
Сидел в аудитории, слушал ответы товарищей, наслаждаясь тем, что сбросил с себя бремя зачёта
и могу немного расслабиться. Английский язык всем нам давался с большим трудом.
Когда я услышал Ленино произношение, то очень удивился.
Конечно, я никогда не бывал в Лондоне, не слышал тамошнего выговора.
Но в этот момент – момент удивления и восхищения, – мне показалось, что напротив преподавателя
сидит истинная англичанка. Так же бойко, как читала, Лена отбарабанила перевод.
Преподаватель сиял:
- Очень хорошо! Отлично!
Торжествуя, Лена проходила мимо стола, за которым я сидел.
Ничего бы не случилось, если бы я в этот момент не поднял на неё глаза.
В меня буквально вонзились Ленины зрачки – горячие, хмельные, грешные.
Я потерял голову.
Расскажу о Лене.
Мы были одногодками. Но не сравнить было мой жизненный опыт с тем, что выпало на её долю.
Дочь известного ленинградского писателя, она, после того, как отца увели кегебешники –
а это произошло перед самой войной, увели, и , как потом оказалось, вскоре расстреляли, –
попала с матерью в казахстанскую ссылку, где провела почти пятнадцать лет.
Из ссылки бедных страдалиц освободили уже в 50-ые годы.
Возвратиться в родной Ленинград не разрешили, а местом постоянного жительства определили Сталинабад,
теперь это город Душанбе.
Характер у Лены был капризен и переменчив, как её судьба. Умом она понимала, что человек ценен,
прежде всего, своими душевными качествами. Но, настрадавшись в ссылке, хотела богатства и красивой жизни.
Ничего не складывалось в её судьбе.
Жильё – две комнатки в коммуналке, вместе с ней и матерью там поселилась ещё и больная тётка.
Мать Лени, тихая, забитая женщина, работала секретарём-машинисткой в малопривлекательном,
занимающимся никому непонятными проблемами научном учреждении.
Зарплата была мизерной, часто Марии Егоровне, – так её звали, – приходилось брать работу на дом и стучать ночами.
Лена не высыпалась. Её постоянным состоянием была раздражённость.
Мы быстро сблизились, всюду ходили вместе.
Я смотрел на Лену, как на небожительницу.
Мне казалось, что прекрасней, чем она, никого быть не может. Она прикасалась ко мне рукой, и я трепетал.
Но мы были, к сожалению, очень разные.
Вряд ли я привлекал Лену, как мужчина, тем более, как будущий спутник жизни.
В её отношении ко мне ясно звучали две нотки – покровительственная и слегка презрительная.
Она хохотала, когда я ревновал её. А поводов для ревности Лена давала много.
То уходила к доценту, одинокому, холостому, угрюмому человеку, у которого писала дипломную работу,
и задерживалась там на два-три часа дольше, чем это было необходимо.
То, легко покинув меня среди улицы, бежала на свидание к Сенечке, радиожурналисту,
очень популярному и очень денежному.
Я пытался возражать.
Лена брала меня за руку и подводила к зеркалу:
- Посмотри, – говорила она, – полюбуйся, как ты нелеп и смешон.
В зеркале отражался юноша с вытянутым, бледным лицом и оттопыренными ушами.
Лена бывала безжалостной.
Услышала она однажды, как Мария Егоровна сказала:
- Рафаил, вы мне очень по душе. Поверьте, я могу только мечтать о таком зяте.
Услышала Лена эти слова и фыркнула:
- Подумаешь, зять! Да он и копейки не умеет заработать!
Нет, мама, это герой не моего романа.
Её мать сконфуженно замолчала.
Вместе с тем, я не могу утверждать, что Лена не видела во мне ничего привлекательного.
Больше всего она ценила мою способность к стихотворчеству.
Когда я читал стихи, она умолкала и задумчиво глядела вдаль.
Но я умолкал, и ощущение нашей внезапной близости проходило.
Лена снова становилась язвительной и насмешливой.
Она хотела, чтобы я был хуже, чем есть.
Я сопротивлялся этому её капризному желанию.
Но мутная волна, уже накрывшая меня с головой, делала своё чёрное дело.
Я чувствовал, что качусь в пропасть.
Стал злоупотреблять спиртным. Приходил к ней в подпитии и пытался что-то доказать.
Однажды я сильно перебрал. Ноги принесли меня к дому, где жила Лена.
Было уже поздно. В окнах – потушен свет, люди легли спать.
Какое-то злое беспокойство терзало меня. Я подошёл к двери и начал колотить в неё, что было сил.
Раздались испуганные женские крики, внутри комнат заметались огни.
Я понял, что поступаю подло, и убежал.
Наутро Мария Егоровна сказала:
- Рафаил, представляете, какой ужас мы пережили ночью – к нам ломились хулиганы!
Лена тут же вмешалась в разговор:
- Хулиган. Один. Это он и был, мама.
Она читала меня, как раскрытую книгу
- Что ты такое говоришь, Леночка, – попыталась было возразить Мария Егоровна.
Но посмотрела на меня и осеклась. Моё лицо пылало, как раскалённая печь.
Чем бы закончился этот роман, не знаю. Но пожар был внезапно потушен ливнем.
Настоящим тропическим ливнем, какие часто бывают в мае на юге Таджикистана.
Утром я, как обычно, собрался к Лене.
Надел, помнится, белые парусиновые брюки и полосатую светлую сорочку.
Ливень налетел внезапно.
Он с утроенной силой бил по асфальту, разгоняя людей.
Я не хотел отступать.
Шёл по улицам, читал стихи и яростно пробивался вперёд сквозь водные потоки.
Моя одежда превратилось в тряпьё. Дрожащий и мокрый, я постучался в Ленину дверь.
Она открыла, увидела меня и невольно вскрикнула.
Впервые я не прочёл в её взгляде насмешки. Что промелькнуло в нём – до сих пор гадаю и не могу понять.
Скорее всего, жалость женщины, увидевшеё несчастное существо.
Лена втащила меня в дом, обняла и стала бешено целовать.
- Бедный, – причитала она, – мой маленький, мой несчастненький!
И эти слова отрезвили меня.
Я посмотрел на Лену глазами чужого человека.
Я её больше не любил.
Дождь всё ещё лил, но я открыл дверь и выбежал на улицу.
Р.Маргулис