ПОЭТ НЕСЕРЕБРЯННОГО ВЕКА
Поэт в России больше, чем поэт
(26 июля 2011г. - 4 августа 2011г.)
23, январь
Сегодня мой день рождения. Грустная дата. А ведь когда-то я ждал ее целый год. В детстве не задумываются о серпантине времени.
И еще. Маленьким, то есть совсем-совсем маленьким, когда я донашивал детсадовские колготки и шорты с помочами, я любил фильмы про войну, особенно про четырех танкистов и собаку Шарика. Я жалел, что война прошла, а то я надавал бы фашистам, я бы тоже подвиг совершил, знамя там спас, или генерала важного пленил. Правда, подвиги в своих мечтах я совершал у кого-то на глазах, это обязательно, и всегда оставался живым, в крайнем случае, легко и небольно раненным. Смерти я боялся до ужаса. Это случилось после того, как от какой-то астмы умер мальчик из нашей песочницы, мы с ним еще вместе успели походить в начальную школу, правда, в разные классы, и я из любопытства заглянул в квартиру, где выставили для прощания его тело. Мальчика звали Андреем. Дверь была приоткрыта, а во дворе сказали, что каждый, кто хочет, может придти попрощаться. Я таким, как Андрей, быть никогда не хочу.
Андрей лежал в открытом гробу, который поставили на стол, так что мне был виден только его профиль, потому что я тогда еще не вышел ростом. Но и этого хватило. Заостренное белое лицо без прожилок заставило содрогнуться. Он был, как неживой. У изголовья гроба стояли две женщины в черном, их лиц я не запомнил, но не хотел бы, чтобы они мне когда-нибудь приснились. Да и тогда мне сразу захотелось убежать, я сильно жалел потом, что ходил в ту квартиру.
В средней школе о смерти немного подзабылось, я себя убедил, что она еще когда-то не скоро будет, а к тому времени ученые придумают бессмертие. Наверняка такие работы давно ведутся, ведь каждому жить-то хочется, а богатые люди или какие-нибудь правители, короли там, или президенты разные, могут себе позволить давать на это деньги. Нет, в средней школе мне было решительно не до смерти, я был занят более важным делом - я влюблялся в девочек из нашего класса.
Сегодня, с высоты взрослости, я вижу в своей детской влюбчивости явное следствие литературы Дюма-отца и Вальтера Скотта, чьи книги я читал и перечитывал запоем. И "Морской волк" Джека Лондона свое влияние оказал. И "Женщина в белом" наверняка.
Все-таки какая же она чистая - любовь пятиклассника. Без разных пошлых примесей чувство. С пятого по шестой классы я любил Свету Фомину, отличницу и красавицу с густыми желтыми волосами. Любил, разумеется, безответно, да и не претендовал на взаимность. Где она и кто я? Курносый хорошист среднего роста, с ничем не примечательным лицом, не то, что у Сереги Конкина, признанного классного сердцееда, острослова и примы драмкружка.
Да и был я, признаться, без достоинств и полезных склонностей. Напротив, покуривал тайно.
В последующих классах я уже западал попеременно на других одноклассниц, тоже без особых перспектив, а в десятом вновь прикипел к Фоминой. Та к тому времени расцвела до самой, что ни на есть, девичьей ослепительности, даже со школ из другого района приходили ретивые юноши, чтобы только на нее посмотреть, каждый в знакомые набивался. Нам, ее одноклассникам, завидовали.
В десятом у меня все было серьезно, со стихами. Правда, плюсов у меня не прибавилось, разве что серый пушок над верхней губой несколько уравновешивал хронический прыщ на переносице.
Девушка с голубыми глазами,
Вы очень нравитесь мне.
Хочу я встретится с вами
И с вами гулять при луне.
Записку с таким содержанием я как-то отправил ей на уроке анатомии. Еще и ромашку нарисовал там же с одним лепестком, на котором вывел печатными буквами - любит. Фомина только громко рассмеялась и показала листок соседке по парте. Та оглянулась на меня и покрутила у виска.
И все же однажды я заманил гордячку в гости. Купилась она на манящее слово "сейшен", как мне тогда казалось. Говорю Свете на большой перемене как бы невзначай: - "Заходи вечерком на сейшен, предки на дачу свалили, сухенького попьем, потанцуем, Конкин придет со своей новенькой".
Закончилось рандеву плачевно. Серега уединился со своей в спальне, Фомина посидела-посидела со мной для приличия, как это я теперь понимаю, и говорит: - Ты, Олежек, парень хороший, но извини, я Сергея уже давно люблю.
До сих пор вижу эту закрывающуюся за ней дверь, и стоит в ушах ее тягучий-тягучий скрип.
Тогда я впервые выпил портвейн. Целую бутылку 0,8. Рвало всю ночь. Как я теперь понимаю, для закуски одной барбарисины маловато будет.
Утром, совершенно разбитый, я впервые написал хорошее печальное стихотворение. Вот его окончание:
Любовь пришла, мне посланная свыше.
Куда теперь бежать, собрав последний скарб?
Быть может, ты теперь мой стон услышишь?
Узри, Господь, я жалок, мал и слаб.
Нет, этот стих вышел совсем не таким, что раньше. То был качественный прорыв. Разве можно сравнить, ну, например, с таким "перлом"?
Ты так и не стала моею девчонкой
И ты не пришла, когда я умирал,
Когда б не болел бы я раком печенки,
Тебе бы я все про тебя рассказал.
А ведь первое и второе стихотворения разделили какие-то два месяца.
Кто знает, может с той юношеской истории начался мой творческий путь? И не поэтому ли я стал признанным авторитетом в любовной лирике? А что? Некоторые собственные вещи мне самому очень симпатичны, а иные я даже перечитываю. Особенно доволен стихотворением "Когда тебе я изменяю", одна вторая строфа чего стоит, от Александра Сергеевича не отличишь:
Совсем не та со мной, другая
Вдруг пробуждала прежний пыл.
Стыдлива грудь ее нагая,
И пальчик на бедре застыл.
Она лежит и ровно дышит,
Мое дыхание не слышит,
Я безразличен ей теперь,
И ты, любимая, поверь,
Что я случайный ей попутчик,
На этот день, на эту ночь.
Безмолвно удаляюсь прочь.
Так возвращается лазутчик,
Один, из дальних берегов,
Секреты прихватив врагов.
В свете последних событий, должно быть, от издателей отбоя не будет. А я готов и полностью открыт для переговоров, но гонорар - выпускникам детских домов, чтоб непосредственно в руки. Это будет непременным условием.
Кстати, то первое, настоящее стихотворение, в котором я жалок, мал и слаб, так и не вошло ни в один сборник. Надо будет исправить данное упущение - свободного времени теперь, слава богу, завались. Правда, гм, эта строфа не совсем моя, но, надеюсь, что забытый и почивший в Х1Х-м веке Феликс Риварес не подаст на меня в суд за нарушение его авторских прав. А хоть бы и подаст…
С Фоминой я-таки поквитался. Правда, ждать пришлось целых двадцать лет. Впрочем, разве это срок при моих нынешних масштабах?
Все вышло случайно. Разбирая бумаги на антресолях, я наткнулся на старую истрепанную записную книжку. Ну, тут понятно - ностальгия, руки сами к дверце бара тянутся. Полистал книжку под рюмку, вспомнил годы молодые, несмышленые, за друзьев-товарищей усугубил. Когда же вискарь в голову вступил, взял и наудачу позвонил Фоминой и, надо же, попал. "Привет-привет, не узнаешь? Старых друзей забываешь? Не Петр. Кстати, кто это? Я ревную. И не Гена Королев, но теплее. Неужто Олег? Вспомнила, значит". Потрепались больше часа, а под конец я сказал, будто намечается встреча класса ("Такая дата! Такая дата!". Я уполномочен, мол, коллективом разыскать, кого могу ("Да ты че? Ах, ах!"), и пригласил первую любовь в хороший ресторан. Созорничал так. Света пришла, как миленькая. Она, конечно, немного увяла и округлилась, но была еще ничего. А платье надела просто высший класс. Как выяснилось позже, и с бельем угадала - меня черное с рюшечками цепляет. От проверочного дружеского поцелуя не увернулась, над розыгрышем посмеялась и даже удивилась. "Не ожидала от тебя, Олежек", - сказала она.
"Светка пусть и не прежняя блистательная пава, но трофей нестыдный", - оценил я ее ближе к закрытию. И в самом деле, на нее абреки со столика у эстрады еще как возбужденно зыркали.
После ресторана Фомина стала моей любовницей и оставалась в этом качестве до тех пор, пока я не успокоился и охладел.
А ведь, что греха таить, были и у нас минуты.
По шелковистым волосам
Струится лунная дорожка,
Негромко промурлычет кошка
Навстречу черным небесам.
Набеги волн, их вздох прибрежный,
Их отступленье без следа…
Но вновь движенья череда,
И я в тебе безмерно нежный.
24, январь
Вскоре я женился, или, как мне давно уже совершенно ясно, меня охмурили, подцепили, заарканили, ну и оженили, конечно.
И, надо же, познакомился я со своей будущей супругой на вечере поэзии. Как она, совершенно антилитературная личность, туда залетела - для меня загадка. Но ведь кто-то же ее на меня навел! Она подошла ко мне с подкупающей улыбкой и процитировала мое на память: "Лишь осколок льда топится в груди. Ты моя беда. Ты не приходи, - и ручку протянула. - Лада".
Подготовилась, блин! Как я после выяснил, прочитанные две строчки было единственное, что из моего она выучила наизусть. Представляю, каких усилий ей это стоило. Но, увы, их оказалось достаточно, чтобы поймать меня в силки. Игра стоила свеч, значит. Нет, она была хороша, ничего не скажешь. Породиста даже. Жгучее брюнетки я не встречал ни до, ни после. А носик, чудо, что за носик, словно Челлини вылепил. Про фигуру и говорить нечего - для ее тридцати двух просто идеальна: на бедрах ни жиринки, попка упругая, грудь чуть вздернута, и сама она шоколадная вся. Видно было, что любит себя женщина: солярий, маникюры, педикюры, маски... Ни в чем себе не отказывает. И имени своему соответствовала - не хмурилась никогда (морщинки мелкие от этого).
Еще до свадьбы я посвятил ей такие строки:
Ты мотылек, ты наважденье,
Весенней ласточки полет.
Ты солнца нового рожденье
И книги судеб переплет.
Ну, точно, влюблен был. Свадьбу закрутили на семьдесят персон в доме литераторов, с последующим отбытием молодоженов в Париж, между прочим.
Виват, Париж! Гнездо разврата,
Трех революций колыбель.
В ней рисовальщики Монмартра
Тебя положат на пастель.
Меня несколько смущало, что моя жена до меня дважды побывала замужем. Первый раз за режиссером, второй за архитектором. От обоих ушла - не оценили те ее тонкую натуру. Так, во всяком случае, Лада всем говорила, такой версии неизменно придерживалась и культивировала ее всюду. Прожив с ней пару лет, я точно знал - все врет. Не в тонкой натуре дело, а в запросах и претензиях. Не моя разлюбезная супругов выставила, а они сбежали, имущество побросав, словно немцы под Москвой. Так что жена мне досталась состоятельная, с квартирой в антике (а какой там камин, какие изразцы!), машиной, и цацок несчетно - повсюду разбросаны. Один раз даже из аквариума серьгу выловил. Сомик рядышком тыкался, размышлял, как с этакой невидалью быть. И, разумеется, домик имелся под этой самой Москвой. С мансардной, подвалом и гаражом на две машины.
Между прочим, своим бывшим она на праздники всегда открытки шлет. Так уж у нее заведено. С некоторых пор и меня не обделяет.
Все-таки, как ни крути, баба она умная, практичная и общительная. Думается, предложи ей откупорить шампанское, она предварительно пороется в интернете, перетрет тему на разных форумах, но в итоге ни шампанское не откупорит, ни "Женитьбу Фигаро" не перечтет. Скажет жеманно: "Тебе надо, ты и открывай, а женщина пить будет, для того и сотворена".
Одно ее портило - мнительность чрезвычайная. Я бы даже сказал - маниакальная мнительность.
Трещину в наших отношениях образовала обыкновенная моча, вернее, ее анализ. После плановой диспансеризации (а надо сказать, моя несравненная никогда не работала и потому регулярно посещала врачебные кабинеты) вдруг выяснилось, что у нее не моча, а сплошной витамин "С", хоть драже на продажу делай. Другая бы радовалась...
Лада же записалась к какому-то новомодному шарлатану-диагносту по методу Фоллера. "Врач" потыкал иголками ей в ладони, приложил какие-то клеммы к вискам и диагностировал букет заболеваний, от и до, некоторые в переходящей стадии. Короче, три дня до смерти. Предложил лечение. Очень даже не бесплатное, между прочим.
Вот моя и рванула в страшной панике в аэропорт. Я как раз в тот день улетал с делегацией от Союза писателей в Стокгольм. Стоим мы на регистрацию плотной кучкой, расслабленные уже. Вдруг вижу: мчится Ладка ко мне с безумными глазами, в шубе путаясь.
Я своим говорю: "Смотрите, мол, какая должна быть настоящая жена, не может отпустить мужа без прощального поцелуя". А моя с разгона как затараторит термины, из словесного потока я разобрал эндометриоз, апоплексия яичников, спайки в трубах. Нет, тогда я Ладу еще хорошо понимал, такие названия ей выдержать невозможно. У красивой женщины все должно быть красиво: и душа, и тело, и болезни. Представьте только, что красивая женщина страдает почечуем или фурункуллезом. Фи. Никакой изысканности. А, к примеру, ангеопатия сетчатки - совсем другое дело, совсем по-другому звучит.
Я взял ее под локоток, отвел в сторонку от злорадных ушей и попросил замедленный повтор. Лада отдышалась и заново изложила случившееся, почти внятно.
"Дура, - говорю. - Ты зачем шубу и кольца надела? На приеме у доктора в наше время выглядеть надо как можно беднее".
Смотрю, успокоилась вроде. Улыбнулась, прическу поправила. Лицо больше не такое опрокинутое.
И еще говорю, что фоллеристы гены изучают, а на генном уровне у каждого любая болезнь заложена. После этих слов и вовсе повеселела, губки для поцелуя трубочкой вытянула.
Однако история нашла продолжение. Пока я в Швеции оттягивался, Лада на всякий случай записалась на обследования разные, времени-то свободного навалом. А наши врачи, сами знаете какие. Двоечники, только и умеют, что на анализы посылать. Так что наездилась Лада и настоялась. Эскулапы деньги брали, но конкретику не давали, разговаривали уклончиво и все, как один, настаивали на приеме дорогих препаратов. Параллельно Лада ходила к бабке, та ей дополнительно чего-то каркала и амулеты подозрительные впаривала, причем от каждой болезни всенепременно свой амулет.
Дома меня ждал ад: все разговоры о болезнях. И вонь соответствующая от амулетов. Чего уж бабка туда напихивала, чьи каки? Отныне доставала меня Лада непрерывно, пыталась всяческими хитростями в лечение втянуть. "Покажись тому, сдай то, проверь се, а то не дам". И ведь не давала, зараза такая!
Когда вдобавок к другим бедам зачихала ее любимая морская свинка Зюзя, то Лада уложила ее на обследование (!) и по выходным носила свинке в стационар апельсины (!!!). Это переполнило чашу.
Ушел я от нее с легким сердцем. Знал, что сохнуть по мне не станет, не то растение. И как в воду глядел. Не прошло трех месяцев, как Лада подобрала себе нового престижного, откуда-то из-под Мельпомены. Ну и ладушки.
Я тоже не депрессировал, вскоре необременительно сошелся с артисткой из массовки. Да, именно так, артисткой, а не актрисой. Меня вполне устраивала второстепенность новенькой избранницы. Звали ее Настя. Я называл ее цыпой. Разумеется, и ей я посвятил четверостишие. А как же? Мне ничего не стоит, а девочке приятно.
В беспечном праздничном Мадриде
Средь добродетельных синьор
Лишь ты блистала на корриде
И палец вниз твой приговор.
Кстати, тот уикэнд в Испании удался, культурно-плотская программа была великолепна. Я ей недавно письмо написал, цыпочке своей бывшей, зря, наверное, вряд ли ответит, хотя интервью о нашем прошлом направо и налево раздает, и о том пиренейском вояже не скрытничает, а совсем даже напротив. Да, не стоило Настене писать, разнесет теперь...
А любовь? Верно, спряталась где-то
За обратную сторону света.
25, январь
Если разбираться по гамбургскому счету, есть на Насте доля вины за мое теперешнее положение. Согласен, нехорошо ночью без приглашения заявляться, да еще подшофе. И чего меня на подвиги потянуло? Сам не пойму. Затмение нашло. Как я теперь понимаю. Иначе с чего вдруг ноги к прежнему и давнему месту жительства принесли?
Настя на порог не пустила. Наверняка не одна была, любовь моя, как оказалось, незавершенная. Я скандал на весь подъезд учинил, стихи выкрикивал вперемежку с угрозами душещипательными, букетом себе в живот тыкал - самурая так изображал. Шипом от розы вену царапал. До сих пор в шоке от себя.
Как я теперь думаю, это соседи патруль вызвали. Тот меня тепленьким взял и в околоток. Когда меня в кабинет завели, я почти протрезвел и раскаялся. Ну, думаю, сейчас пожурят и отпустят. Я им книжку свою потом обязательно занесу. А там лейтенант, обыкновенный прыщавый губошлеп в кителе, с двумя подручными вдруг как стали грубо меня на какое-то нераскрытое изнасилование разводить, с ухмылками мерзкими били они меня по голове комментариями к уголовному кодексу в твердом переплете выпуска 2005 года и унижали. Утром вытолкали взашей без денег, а у меня ни много ни мало больше пяти тысяч евро было, если в пересчете с рублей. Весь гонорар за последний сборник конфисковали, на метро не оставили. Про такси я ваще не заикаюсь.
Передумал я им книжку заносить. Вот еще.
Нет, сначала я законопослушно боролся, написал в полицейское ведомство, прокурора проинформировал. Мне даже ответили, что проведенная проверка показала, что "Ваши сведения не нашли объективного подтверждения, физического воздействия на Вас во время вашего нахождения в УВД не установлено".
Разумеется, пощечины и плевки в лицо не в счет, да и помочились на меня так, вынужденно, переполненный пузырь виноват. А, скорее всего, я сам описался по нетрезвости своей. И деньги, оказывается, я сам где-то растерял по пьяни, или подарил кому. Да и не было их у меня никогда, путаю что-то.
Все-таки, как ни печально, но моча в моей жизни играет роковую роль. Против фактов не попрешь. Да, не очень эстетична она, моя точка невозврата. И не поэтическая вовсе.
Я не горячился. Знал, что месть - это сладкое блюдо на ужин. Так что терпел несколько лет. Что-что, а ждать я умею. Света Фомина подтвердит.
Убивал я легко. Они такие беспечные, современные полицейские, совсем нюх потеряли. Или не так: у них на другое нюх.
26, январь
Вот был у меня случай. После творческой встречи на филологическом факультете Московского университета у гардероба меня догнали две девчушки, совсем молоденькие. "Подпишите, пожалуйста", - попросили они меня хором и протянули листок с ручкой. "Автограф хотят, - решил я и говорю. - Хотите, я вам свою последнюю книжку подарю? С дарственной надписью."
"Конечно, хотим, - отвечают. - Но сначала здесь подпишите".
Тут я пригляделся к листку, что мне протянули, а на нем много подписей с расшифровкой.
- Что это? - спросил строго и отстранил листок.
- Это воззвание Президенту за отмену смертной казни, у нас весь курс подписался, и преподаватели.
Пришлось прочитать им еще одну лекцию, на этот раз не о любовной лирике.
- Как вас зовут-то, красавицы? - поинтересовался.
- Катя и Лена, - отвечают. - А что?
Тут Остапа понесло.
- Представьте себе, ну вот Вы, к примеру, - помнится, я ткнул указательный палец в сторону той, что представилась Катей, - Вы долго лечились от бесплодия, прошли через болезненные процедуры, и, наконец, случилось - вы зачали. Беременность проходила ужасно: токсикоз мучил день и ночь, несколько месяцев на сохранении, капельница через день. Но, слава Богу, все обошлось, и родилась двойня: девочка и мальчик. Дальше пошли уже приятные хлопоты: детки подрастали, вы читали им сказки, они почемучкали без конца, говорили вам: "Мамочка наша любимая". Но в один день все рухнуло. Дети попали в лапы маньяку-педофилу, он изнасиловал обоих. Девочке, еще живой, медленно выколол оба глаза по очереди, у мальчика отрезал уши и съел. И еще долго и медленно их убивал, а они тянули рученки и кричали "Мамочка!".
Тут я увидел слезы в глазах слушательниц. Понял, что малость переборщил, и закончил вполне миролюбиво.
- Суд дал ему пожизненное, а Вы, безутешная мать, до конца его гадкой жизни будете его кормить и одевать, ведь от налогов-то государство Вас не освободило. Так что не стану я подписывать Ваше воззвание, уж не обессудьте.
Я повернулся и пошел дальше. В большом зеркале у вешалки я подглядел, как девочки заспорили, и Катя вдруг порвала листок с подписями на мелкие части и выбросила в урну. Молодец, помнится, подумал я, все правильно поняла. Проняло, значит.
Разве мог я представить, что меня могут к таким вот живописным уродам, одного из которых я девчушкам обрисовал, упаковать? Увы, перспектива однозначна. Адвокат тоже так полагает. Честно сказал, за тройное убийство снисхождений не бывает.
Несправедливо это. Разве виноват я, что в полиции работают такие подонки? Нет, не виноват. Не я их на работу брал, а начальник их. А начальника кто ставил? Министр. А министра - президент. Выходит, они не при делах, а при пайках и спецсигналах? А мне за их некомпетентность отдуваться теперь.
Совсем скоро определят меня в "Черный дельфин", а родня мной убиенных мое содержание своими налогами оплачивать будет. Я бы на их месте завозмущался и выборы, референдумы и прочие переписи населения бойкотировал. И квартплату бы задерживал.
А впрочем, какая разница? И у тех, кто на свободе, и у меня, как ни крути - дорога в один конец. И неизвестно еще, чья короче...
В земле места много.
29, январь
Мой дом тюрьма,
Любви там нет.
И вот такая кутерьма
На много лет.
На много-много пустых лет
Парашей будет туалет.
Дверной глазок, в углу кровать.
На ней один я буду спать,
И от стены и до стены
Лишь шесть шагов чужой вины.
Это - набросок из последнего. Вот думаю, может, про парашу вычеркнуть? Не грубовато ли? Где любовь, и где параша? А с другой стороны, правда жизни такая сермяжная. Ну да ладно, с первого гонорара, пожалуй, куплю унитаз по вкусу и заживу цивилизованно. Вот только дадут ли? Ведь унитаз такая вещь, которую следует выбирать самому, как женщину, если не тщательней, и чтоб в цвет, и чтоб обнимать комфортно, и запах чтоб соответствующий. Дело серьезное, вертухаям не поручишь, а по каталогу дело вовсе ненадежное, в них только картинки красивые и цены.
А может, гонорары пересылать деткам убиенных мной полицаев? Нет, пожалуй, лишнее это, цинично даже. Я бы на их месте никогда не польстился.
И еще меня один вопрос интересует. Если все же ученые изобретут таблетки бессмертия, как с моим сроком поступят? Тут два варианта вижу: или переквалифицируют с пожизненного на вечное, или скостят пару-тройку тысячелетий. А что, еще гульну на свободе. Век воли не видать.
3, февраль
На черной скамье, на скамье подсудимых... И не такая уж она черная, эта скамья, обычного деревянного цвета, правда, жестковата, оттого еложу постоянно. Позади конвой, впереди решетка. Судья приговор бубнит третий час и все мотивировочную часть зачитывает, а зачем, спрашивается? И так ясно, какой конец.
А Татьяна опять пришла, просто удивительно. Только сегодня сидит на другом месте. И чего ходит? Взгляд такой, словно готова по первому зову ко мне в камеру на вечное поселение. Декабристка глупенькая. Все-таки подлец я, нужно было ей тогда что-нибудь ответить, утешить, что ли. Но я сам весь был в этой Светке Фоминой, сам в добром слове нуждался. Все-таки черствый мы, мужики, народ. Ничего не замечаем. Когда на большой перемене Танька Зотова передала мне конверт, я очень удивился. Писать-то зачем? Мы вроде и устно нормально общаемся.
Дома вскрыл, а там две страницы одной девичьей любви ко мне, недостойному. Даже лестно.
Зотова, конечно, не Ларина, хоть и Татьяна, но проникновенно написала, и как влюблена в меня, и счастливая какая от любви своей. Этого я никогда не понимал, как можно быть счастливой от несчастной любви? Садомазохизм какой-то. Жаль, что письмо я не сохранил. Знал бы содержание заранее, то порвал бы, не распечатывая. А то чувствую себя подлецом, хоть и не подлец вовсе.
Таня, вообще-то, была в классе не из первых красавиц (поэтому меня в принцы и выбрала), но миленькая. Так что авось счастье свое найдет, но не со мной. Так думал я. Не нашла видать, как я теперь понимаю.
Я заприметил ее в зале судебных заседаний в первый же день. Время обычно проводит с женщинами скверные эксперименты, но Зотову пока как-то упустило. Не дошли руки его костлявые, другими заняты были. Таня была все такая же живенькая и свежая, с большими глазами и пухленькими губками. Или это мне только издалека так кажется, а если рассмотришь поближе - пудра да тени? Но чего гадать? Поближе, верно уж, не увижу.
Я вчера из-за нее так придумал:
Бумага на столе пропахла сургучом,
Не думай обо мне, не помню ни о чем.
Лишь разворот листа молчание хранит.
В нем та, или не та со мной не говорит.
Вот не думал - не гадал, что из всех моих пассий Танька одна придет. Все-таки сколько их у меня было. Кстати, а сколько? 19 или 20? Считать ли Надю Раскову? Пока судья пробубнивал мой приговор, обмозговал и эту тему.
С Надей нас свела мягкая пушистая зима. Такая же, как в этом году, как, должно быть, сегодня на улице. Тоже февраль был. Зима столкнула нас в Сокольниках. Причем в буквальном смысле. Я катился с горки на лыжах, Надя на санках. Мы не разминулись. Судьба.
Сломанная лыжа в стороне, девушка в сугробе. Вся снежная и хохочет. Взъерошенная белая голубица - такой образ напрашивался сам собой. Санки сами по себе летят. Потом пирожки пылкие, жаркие кушали в чебуречной.
Надя любила природу. В какие только заповедные уголки мы не забредали. Раз ежика вспугнули у россыпи лисичек, в одном месте белку приручили и семечками с рук кормили. Ждала она нас. Птенцов, выпавших из гнезд, выручали. Как-то я ей свои стихи у муравейника читал.
Наде, пожалуй, единственной, я ничего не посвятил. Правда пытался, но выходило дурно, вроде этого:
Милая Надежда, я дарил надежду
И твою одежду на ковер бросал.
Было что-то между,
Что-то между нами, что я потерял.
Надя была очень хорошая, слишком хорошая для меня. Чистый и светлый человечек. Поэтому дальше долгих гуляний и поцелуев в щечку не зашло. Такую обижать нельзя, а обманывать преступно. Бог не простит, да и черт руки не подаст. Так что не довелось мне бросать ее одежду на ковер.
Очень сожалею теперь об этом.
От неисполненных желаний осядет пыль воспоминаний...
7, апрель
К последнему слову я специально не готовился. Сказал только, что не раскаиваюсь ни в чем, что ничего особенного не сделал, любой бы на моем месте так поступил, эти полицейские все равно неживые были, ибо разве может живой человек такое с ближним вытворять? Поэтому, сказал я, и этой фразой весьма горжусь, что я просто гармонизировал их содержание и форму. Так именно и сказал: "Гармонизировал". Судья аж в кресле заелозил. Еще я сказал, что, когда полицейских гармонизировал, то подумал и о детях мертвецов. Знал, что во-первых, государство не оставит полусирот заботой своей, и во-вторых, избавил я детей от пагубного воспитания. Теперь, без папаш-подонков, получили они шанс человеками вырасти.
31, май
Вот и весна ушла.
4, июнь
Ах, белый лебедь на пруду качает павшую звезду... Но везут меня в купе без окон не в "Белый лебедь", а в "Черный дельфин". Это круто. И звезд не видно, разве только у конвоиров на погонах. В сортир по расписанию сопровождают.
Я не задумывался, как меня вычислили. Вроде и оружие аккуратно приобрел, и выбросил его потом в реку вместе с перчатками, и камеры над парадными обесточил. И не мешкал особо, когда обидчиков аннулировал. Не больше минуты отнимало. Просто заходил за каждым в подъезд, окликивал, спрашивал, гипнотизируя черным дулом, помнит ли меня? Читал утвердительный ответ в истошных глазах, велел встать на колени (подчинились все трое, включая офицера) и стрелял в лицо. И еще мыслишка подспудная была - не подумают на поэта, дико это.
Подумали. Ничего святого у людей.
Да, я не задумывался, как меня вычислили. А зачем? На первом же допросе все, как есть, и рассказал. Мур есть Мур. Есть нечто для меня особенное в этих звуках, волнительное и щемящее.
- Мур-мур, котик, - нашептывала мне Юленька в ушко после Углича. После Углича у нас уже все состоялось. Чистое везение, что наши каюты на теплоходе с символическим именем (или отныне мне уместнее писать "погонялом"?) "Марина Цветаева" оказались рядом. В то далекое лето и наступила моя скоротечная болдинская осень. Между прочим, одна болдинская осень всю жизнь кормит. Как я теперь понимаю.
Вдохновение ворвалось вместе с рыжеволосой чертовкой, этим неунывающим бесенком, моей Юлей.
В твои глаза смотрело лето
И утопающей листвой
Оно стелило пред тобой
Стихи влюбленного поэта.
У Юленьки были мягкие ладошки. Мне нравилось щекотать их пальчиком, когда она тянула меня к достопримечательностям приволжских городков. Она была юна и торопилась жить. Все приводило в восторг мою девочку: и древние стены монастырей, и музей ретроавтомобилей под открытом небом, и торговый гвалт сувенирных набережных. Юленька открывала мир и была счастлива.
А я...? А мне больше по душе было обнять свою Юленьку за теплое плечо и с верхней палубы поздним вечером смотреть на причудливые формы и отражения нависающих крутых берегов, вдыхать водные запахи великой реки и любоваться чистым звездным небом, таким же вечным и прекрасным как наша с Юлей любовь. И еще слышать ее дыхание, и еще ждать "мур-мур" на ушко.
Но закончился двухнедельный речной круиз, и упорхнула чайкой моя Юленька. Между прочим, на память мой бумажник прихватила и часы. Может, это и к лучшему, а то бы сожгла Юленька меня своей энергией до самого тла.
Будь счастлива, любимая. Я зла не держу.
3, август
Ну, здравствуй, Оренбуржье. Здравствуй, славный город Соль-Илецк.
Не очень-то оказалась любезна ты, колония номер шесть. Мне грубо и туго черной повязкой завязали глаза, приказали руки за спину и в согнутом виде прогнали сквозь строй лающих собак. Повязку сняли только перед камерой.
А какие теперь у меня соседи! Два маньяка и бомбист. Когда меня ввели, душегубы рванули к стенке и бабах в нее головой на уровне колен (раком встали, если по-русски выразиться), руки вверх подняли и ладони с растопыренными пальцами вывернули.
Скоро и я так научусь.
Огляделся. Нары двухъярусные, табуретки к полу прикрученные, проросший чеснок из матерчатого мешка выглядывает - запах смерти заглушает.
Одна радость: в камере не параша, а унитаз. Так что жить можно. Наверное.
17, сентябрь
Вчера извращенца с верхней шконки поместили в изолятор. Он отказался вставать с койки и кричал, что поэт ночью украл у него ноги и сменял на новые рифмы.
Дожил, как говорится... Вот где слава догнала.
18, сентябрь
Лаская женщину иную, ее порой к себе ревную.
Не удивлюсь, если узнаю, что из всех моих Эльвира рада приговору. Она ревновала меня к каждому фонарному столбу, волосы и пиджак обнюхивала, телефон изучала, а сама все свои девичьи секреты поверяла. Бурно каялась в грешках из прежней жизни, что и до меня у нее насыщенная была. С подтекстом делилась: я тебе, ты мне. Искренне считала, что недосказанностей между нами быть не должно. А меня тошнило от тайн ее интимных. Они женщину, венец мироздания, низвергали.
Представляю реакцию, если бы я ей хоть раз исповедался.
Рассказывали, что после нашего расставания она тринадцать раз прыгала с парашютом, а ведь высоты боялась до обморока, с закрытыми глазами в самолете молилась.
Теперь Эльвира, должно быть, счастлива. Противоположенного пола вокруг меня и не сыскать. Особенно ночью.
Наш костер почти угас.
Не зацветет лоза.
Вечно бежать мне от синих глаз
В синие глаза.
Эх, Эльвира, Эльвира! Греховодница ты моя.
19, сентябрь
По слухам, начальник колонии еврей. А в нашей стране и не такое возможно. Еще один слушок обнадеживает. Бомбист поделился шепотом, что во внутреннем дворе висит плакат - женщина с ребенком. И надпись: "Тебя ждут".
Ха-ха.
В информацию от бомбиста я не верю. У нас (вот я уже и написал "у нас") тем, кого выводят на волю, надевают на голову холщовый мешок и, само-собой, браслеты.
А вот в еврея-начальника верю охотно. Вспомнилось, как сам чуть было евреем не заделался. Едва не женился на евреечке. А как же без них, никак не обойдешься, в любой судьбе попадаются.
Ревекка Коган – так ее зовут, никакой двусмысленности в имени, полная определенность. Не то, что у Ольги Моисеевны Казарян, нашей математички, упорно выдававшей себя за украинку из Казани. Познакомились мы с Ревеккой в библиотеке им. Чернышевского на поэтическом вечере. Сошлись в ту же ночь. Ей было хорошо со мной в постели. Называла меня антисемитом там. Так и кричала перед оргазмом: "Антисемит! Нох! Антисемит проклятый! Антисемитушка!". Соседей за стенкой пугала. У нас, сами знаете, какая слышимость. Ну а следом и я выдыхал: "Жидовка чертова".
Прожили мы вместе без малого два года: поэт и бессовестно красивая поэтесса. "С еврейкою в запретном трахе я рассуждал о Машиахе". Ласкательно я называл ее совушкой. За серьезность характера, наверное, и еще за неуловимую хищность во взгляде так называл. Ревекка откликалась.
Она относилась к поэтессам Ахмадулинского типа. Свои сочинения (стихами я их назвать не могу, несмотря ни на какие отношения) Ревекка декламировала протяжно, выдувала полуночным зимним ветром что-то типа:
Стена плача, стена плача,
Над судьбой своею плачу.
Ты не ангел и не мачо,
Ты у Яхве неудача.
Не удивительно, что ей я смог посвятить лишь пародию:
Стена плача, стена плача,
Ты оделась у Версаче,
На Канатчиковой даче
Станцевала кукарачу.
Показал я Ревекке пародию совершенно напрасно, как я теперь понимаю. Дулась на меня с неделю.
Не проходило и дня, чтобы она не агитировала меня перебраться в Израиль. Может, предчувствовала мою судьбу на родимой сторонушке? Не понимала она, что нечего мне там делать Не мацу же разносить?
Исподволь приучала к ивриту.
- Манишма? – интересовалась после случки.
- Беседр, – отвечал. - Сава бьян. Данке щен. Видерхолен зи битте нохайнмаль.
Однажды Ревекка даже свозила меня в Израиль, познакомила с матушкой и тетушками. Совместно предприняли решительный штурм на мою патриотичность. Отбивался с большими потерями.
Ревеккина родня меня не вдохновила. Молодящиеся еврейки-старухи с яркой помадой на сухих губах и румянами на дряблой коже щек. Уродливые старухи с предательскими белыми корнями на жидких крашеных волосах. Ничего не может быть противнее, чем неумение стареть.
Они вмешивались буквально во все: цвет моего носового платка регулировали, по зубной пасте консультировали, короче, вознамерились управлять моей жизнью до самой своей смерти. Еле сбежал тогда. Обманул их, сказал, что за пожитками дорогими мне надо. Не брошу, мол, в совдепии память о предках погребенных. Вернусь, мол, как только - так сразу.
Но польза от той поездки на землю обетованную была. Представил я свою Ревекку в возрасте, да и бросил ее от греха подальше по приезду на свою собственную историческую родину.
И еще. В Израиле я больше начал понимать про черту оседлости.
19, ноябрь
Больше всего меня любила Ирина, секретарша из Союза писателей. Свиристелка. Щебетунья. Липла ко мне круглосуточно. Кофе и все остальное - молодое, развратное, неутомимое - в постель. Я уже подумывал жениться на ней, но случайно застукал девушку в интересном положении с седовласым коллегой по цеху, дважды лауреатом Сталинской премии. Поскольку истинная любимая лишь та, чья измена вызывает наибольшее удивление, а я как-то не удивился тогда особенно, поэтому жениться передумал и Иру в чем мама родила выгнал. На другой день принес ее одежду в приемную и ей на стол положил. Я не воришка какой-нибудь. Ира аж личико вывернула. Не понравилось, верно.
Книгу стихов патриарха отечественного стихоплетства с его собственноручной дарственной надписью, подаренную мне, как приемнику своему (вот умора-то, Державин отдыхает), в знак высочайшего благорасположения, я предал торжественному сожжению под реквием Моцарта. Книга была толстая, в твердом переплете, и горела вяло, я сидел на пне, смотрел на огонь и думал о Геббельсе. Начинал понимать его.
Кстати, начальника нашей (Ну вот, опять "нашей" написал. Это не тенденция. Это, увы, почти закономерность) медчасти тоже зовут Ира. Вот бы взглянуть на нее хоть одним глазком. У нас об этом все мечтают.
23, январь
Все-таки их было у меня девятнадцать. Нашлось о чем вспоминать на досуге. А с Наденькой Расковой и Танечкой Зотовой получается двадцать одна. Я удовлетворен. Счастливое число. Я ведь их всех люблю, птичек моих, даже совсем мимолетных, чьи имена навскидку и не вспомнить уже. Прощайте, далеко я от вас улетаю. Насовсем. Не поминайте лихом.
Годы уходят, но памяти нить
Не разорвать, не сжечь.
Мне остается одно - любить
И прошлое стеречь.
* * *
Следователь закрыл тетрадку и подумал: "Порожняк. Ни единой зацепки. Но ведь где-то же осужденный раздобыл удавку?"