АЛЬФА АТЛЕТИКИ
Сквозь низкие, запылённые, полукруглые оконца видны корпуса завода – мощные, многоступенчатые, как вавилонский зиккурат. Зал – от завода.
Грохот штанг и гирь о крашенные красным доски пола привычен, как ощущенья собственного тела.
-Коль, подстрахуй!
-Давай.
Жим лёжа: медленное, натужное выведение штанги на вытянутые руки: одно из стержневых упражнений атлетизма.
Грифы, штанги, станки – всё самодельное; створчатые зеркала на стенах отражают тела разной степени тренированности.
-Античный идеал! Ну ты и дал, Санёк! Да хиляки они по сравнению с нами! - Димон сгибает руку, напрягая бицепс – круглый, как яблоко…
Запах пота резок, в воздухе белая пыль – летучие облачка талька.
Натужно сопя, Георгий приседает, и мускулатура бёдер раздувается мощно.
-Гош у тебя ноги – как удавы!
Не смог подняться, сбросил штангу. Кручёный мат прободает воздух, напитанный напряжением.
…шёл сквозь осень – шёл на тренировку, напевал; минуя один из дворов, видел: лодка гроба на табуретах, старуха рыдает, полукольцом стоят в чёрное одетое люди. Дёрнуло: и зачем качаться? – натужно, дико, рьяно – зачем, когда финал…Заниматься не бросил, однако: 18 лет ему было, Союз держался на волоске…
Открывая дверь в зал, попадал в туго пульсирующее поле силового братства, где перчёные шутки обрывали каскад подходов, а мат казался естественным дополнением к изрядной трате сил. Ходят тросы в станке, напрягается спина, раздуваются «крылья»– широчайшие мышцы.
Лодка гроба уплывает в печь крематория.
Лодка собственной судьбы – теперь, двадцать лет спустя – так далека от атлетики.
ТРИТОН
Тритон это был? Нет?
У берега чёрного – по-осеннему чёрного пруда – трава сплеталась туго, как батут, и ребёнок тщился заглянуть в стеклянную глубину воды – нет ли там чего интересного? Да, есть: раскол движенья, зигзаг метнувшегося тела, золотистый высверк хвостатого существа – и снова чёрный, зыбкий провал. Тритон, возможно – сказали ему после.
Две машины – будто вдвинутые под арки осеннего леса; арки, украшенные изощрённо богато – куда тут готике! На поляне на расстеленной пёстрой подстилке разнообразная, сочная и сытная, снедь; а дым от шашлыков петлисто сереет, плутая между ветвей…До того гоняли в футбол – отец, дядя Валя и дядя Витя – и никто из них не ожидал от отца подобной ловкости, ибо мяч был будто привязан к ноге, слушался, как ручной; и, поражённые, они восклицали: Ну ты даёшь, Лев…
Отец в обрамлении осени.
Дядя Валя в таком же ракурсе.
Отец умер. Валентин был убит.
Воспоминанья бессмертны – также как и бесплотны – в воздухе разлиты они, вне тебя сосредоточены, данные самим пространством. Или – подобно тому тритону – мелькнут, и не знаешь потом: было ли? Показалось?
СЧАСТЬЕ
Разнотравье около Оки звенело кузнечиками, переливалось изумрудно и золотисто, играло; июльское марево текло, плавно плавилось, обволакивало, не то лаская, не то утомляя; и лес двумя крылья расходился за маленьким палаточным лагерем – зеленея, чернея.
Берег был крут, ласточкины гнёзда, будто окошки глядели на вас из-под самого козырька иллюзорной крыши; мы вырубали ступеньки в чёрной, твёрдой земле, спускались, ставили удочки-четырёхколенки, забрасывали донки, в маленьком заливе устанавливали плёнку.
Живца ходили ловить на Вырку – мелкие воды её текли над плотным серым песком, и караси и пескарики, подплывающие к наживке, были видны отчётливо; а другой берег Вырки – сплошная стена из пижмы, мятлика, белых неизвестных цветов; стена пёстрая, облитая июльским золотом.
Иногда живца мутили на косе, самодельный мутник из сетки и ивовых прутьев туго вздрагивал в руках, пока наобум перебирали ногами, поднимая песчаную муть, и в извлечённой ловушке всегда трепыхалась, посверкивая, рыбья мелочь.
Валентин – друг дяди моего: инициатора рыбацкого этого счастья – хлопотал у костра, варил супчик, звал – Отрывайтесь, готово!
Готова была также каша с тушёнкой, и две собаки – чёрная и рыжая – получали по полной миске; а мы сидели за шатким раскладным столиком, ели, перебрасывались шутками, и вдруг – звон колокольца, и брат кидался вниз, и через какое-то время кричал – Судак!
Ночью – чья нефть не страшна и даётся даром – сидели у костра, рыжеющего лисьим хвостом, говорили поддатые – в том числе и о звёздах, щедро рассыпанных, блёстких.
…не знаем, что такое счастье; не чувствуем его…
Мёртв Валентин. Мёртв и дядя. А я, вспоминающий ныне рыбалку в Калуге, под деревней Сивково, понимаю, что главное в ней, в той рыбалке и было – неуловимое, зыбкое, нежно-мерцающее счастье.
ВЕЛИКАН, УТКИ, ВОСПОМИНАНЬЯ…
-А в этом большом доме, па?
-В этом? В этом живёт великан, – отвечает отец, смешно надувая щёки.
-А какой он?
-Он? Толстый, важный…
-Злой?
-Не-а, сынок, смешливый. Любит весёлые истории и поесть.
Пятилетний сын ведёт суставчатой веткой по асфальту, сереющему лентой. Лесопарк – с лаково блестящими прудами – завершён, и отец с сыном вышли в город, и крохотная мягкая ладошка сына лежит в тёртой ладони отца, как чудо; и жемчуг продлённого рода слоисто вспыхивает во взрослом мозгу…
Сорокалетний, бездетный, одинокий сын давно умершего отца ходит в лесопарк кормить уток на прудах. Покупает два батона, и, миновав ряд донельзя знакомых дорожек останавливается у бетонного бортика пруда, и крошит батон, забираясь пальцами глубже в мякоть.
Утки, скользя по водному стеклу, торопятся, суетятся, блестят пестро шеи селезней…Сын кормит уток и думает об отце…