«День золотой луной клонился к западу. Как много между нами было любви, но ни он, ни я не знали, что с ней делать.»
Сол Беллоу «Дар Гумбольдта»
Мне чертовски обидно. Обидно. Вот просто так, он повернулся и пошёл за ней. И даже не оглянулся на меня. Я ему совсем не нужен. Уже не нужен. Мы не будем больше вечерами шептаться в своей комнате, чтобы отец не слышал. Он не будет рассказывать о событиях в своей школе, и не будет слушать что произошло у меня в жизни. Мы больше не будем делиться, радоваться вместе, мечтать, развлекаться, играть, бороться, шутить. Чёрт..! я даже не верю, что всего этого не будет. Во всём виновата она. Нет, она не виновата. В чём же она виновата? Она – хорошая. Может он виноват? Нет, он просто вырос и ему нужна подруга. А я? Где будет моё место в его новом, только-только зарождающемся, но уже настолько увлекшем его мире? Я ему больше не нужен. Совсем. Я младше, и поэтому я знаю меньше, я слабее, я менее интересный собеседник. Мне хочется плакать, мне хочется во вчера, когда всё было так спокойно и мы были друг у друга и я даже не мог подозревать, что он уйдёт из моей жизни и начнёт строить свою.
Я не могу успокоиться и никто не может мне помочь. Я судорожно шарю взглядом по своей жизни и ничего не помогает мне понять, осознать и принять это изменение. Он где-то там, на берегу, сидит и беседует с ней, а я остался один. Я тоже большой, я ничем не уступаю ему, я тоже хочу также, а больше всего я не хочу, что у нас появилось две жизни на двоих, вместо одной, я изменений не хочу. Всей душой. А может мне тоже найти девушку? Да, точно. Тогда мы снова будем вместе, он со своей девушкой, а я со своей. Как же я не мог догадаться. Я найду себе девушку! Сегодня же! Только где? Мне приходится признавать, что девушку я не найду по той простой причине, что никто не станет со мной встречаться как она с ним. Мне снова становится грустно.
Я подошёл к маме. Она пристально пытается поймать мой взгляд, и от этого на глаза наворачиваются слёзы. Нет! Нет!! Только не это: плакать нельзя, я не маленький. Я итак из-за этого потерял его. Я глотаю ком в горле и говорю матери:
- Дай мне сигарету, пожалуйста.
- Что такое? Зачем тебе сигарета. Нет у меня сигарет.
- Мама, я же знаю, что ты тайком от нас куришь.
- Посмотри на меня. Что с тобой?
Опять наворачиваются слёзы, и чтобы не расплакаться, я усилием воли вызываю в себе чувство злости. На всех, на людей, на сестёр, на мать, а в первую очередь на него:
- Ничего не случилось, - голос подло дрожит.
Ну что я ей скажу? Что я в первый раз потерял свой мир, свои дорогие понятия, и что он, этот мир давит на меня своей пустотой без него. А он даже не догадывается о том, что он сделал.
- Что?
- Говорю, что ничего не случилось. Мама, и ещё дай мне, пожалуйста, деньги, я хочу выпить.
- Зачем?
- Ну, мама, не спрашивай. Дай мне деньги.
Мама в темноте копается в сумке. Она не включает свет, чтобы не разбудить сестёр, которые сопят и видят уже который сон.
- И куда ты собираешься?
- Я пойду на танцплощадку.
- Честно?
- Честно, мама.
Ну почему так происходит в жизни, что мама, самый любящий, самый заботливый человек, тепло которого мы чувствуем с самого рождения, и кто знает нас как облупленных, чистит, кормит, защищает и укрывает от передряг этого мира, как птица своих дитёнышей, самое ласковое и неравнодушное к нам существо в мире, оказывается в какой-то момент нашей жизни абсолютно бесполезной, чтобы помочь нам с нашими самыми сильными переживаниями и болями? Она всё ещё хочет помочь нам, рвётся к нам из всех сил, но мы почему-то убегаем от неё, и совершенно чужому человеку порой доверяемся с большей охотой, чем ей.
Мы остаёмся в загородном доме отдыха. Иногда мы обедаем в столовой, иногда идём к ближайшему ресторану. Развлечений в этом доме отдыха не густо: днём по большей части мы на море, вечером ходим на танцплощадку.
Днём сёстры играются на берегу, внимательно слушают, о чём говорят мать и отдыхающая с нами её же подруга, болтают о чём-то своём, умолкая, когда я подхожу ближе, одним словом, им интересно вместе и они стараются оберегать свои секреты от меня. Обычно их компания мне неинтересна, но сейчас, когда мне тоскливо и одиноко я поговорил бы даже с ними, но они недоверчиво косятся на меня, не понимая моего поведения и настроения.
И откуда он её нашёл? Хотя, что за вопросы я задаю сам себе. Мы же уже который день видели её на пляже, а потом на танцплощадке, обсуждали, и фигура красивая, и взгляд умный. Она нравилась нам обоим, и даже я сам подталкивал его, чтобы он попытался с ней познакомиться. Был в этом даже какой-то вызов для нас обоих. Откуда же я знал, что всё так повернётся, что он влюбится по уши, что у него начнётся новая жизнь, в которой мне уже не будет места.
Я спускаюсь по ступенькам лестницы с крыльца домика, в котором мы остаёмся. Ещё вчера в это время мы с ним выходили вместе, а сегодня я один. Всего три ступеньки, а схожу я по ним долго. В голову лезут разные мысли. Чаще непонятные. Я чешу затылок. Нащупываю шрам от шва. Ровно одиннадцать швов. Это когда я упал рядом с бассейном. Где-то рядом, отсылая свои позывные одинокий комар ищет посадочную площадку, и я боюсь, что для этой цели он облюбует или мои уши, или нос. Говорят, что у меня уши как вареники. Раньше я вместе со всеми смеялся над этим, а сейчас мне грустно, что кроме всех прочих бед, ещё и уши вареником. Я вяло отмахиваюсь от комара и спускаюсь на дорожку.
Взгляд мой бесцельно бродит по жаркой летней ночи. Надо закурить. Я никогда до этого не курил, но мне хочется что-то поменять в своей жизни, привычках, я быстрее хочу стать взрослым, я хочу стать другим, чтобы он пожалел о том, что оставил меня одного. Или хотя бы суметь вернуться к нему. А для этого мне надо стать другим.
Я снова вспоминаю о сигарете, которая провисла боком и немного отсырела в моём горячем кулаке. Я внимательно рассмотрев кончик, кладу её между губами. Непривычно, потом вспоминаю, что настоящий мужчина должен держать сигарету не губами, а зубами, как любой мало-мальски уважающий себя ковбой. Я зажимаю её зубами, стараясь отодвинуть от неё губы. Получается оскал, как у нашего пса, когда папа наказывает его пластмассовой трубой за проступки, но я твёрд в своём решении. А что дальше? Ах, её же надо прикурить. Чем? Ни зажигалки, ни спичек у меня нет. Я нехотя и на цыпочках стараюсь вернуться в коттедж. Мать, конечно же, не спит и тут встревоженно спрашивает:
- Что случилось опять?
- Ничего. Можно я у тебя зажигалку возьму?
- Бери. Совсем обнаглел, мало того, что сигареты у матери воткрытую просит, так и ещё и за зажигалкой не стесняется возвращаться.
Она бранится, но она добрая. Она самая добрая не только мама на свете, но и человек. Добрее её разве что бабушка, её мама.
Я забираю зажигалку, выхожу из домика и шагаю по направлению к танцплощадке, где, как мне кажется, басы приоткрывают кастрюлю взрослой жизни: Бумц-бумц. На ходу я пытаюсь закурить. Первая же затяжка вызывает приступ кашля, но я усилием воли продолжаю втягивать в себя этот дым, как будто от этого зависит моя судьба и судьба моих близких. Но получается плохо, я сажусь на корточки, слюна некрасиво тянется ниточкой из моего рта, пока лёгкие пытаются освободиться от никотинового шлейфа в долгом удушающем кашле.
Рядом проходят люди, спешащие на танцплощадку:
I am bringing sexy back
Them other boys don’t know how to act
I think it’s special what’s behind your back.
Да, позавчера мы долго спорили все вместе, втроём, выясняя что означает «behind your back», а вчера он попросил оставить его одного вместе с ней, потому, что у них «личные» беседы. «Личные беседы». Меня как будто волосы сзади дернули. Никогда ещё до этого фраза, произнесённое таким спокойным голосом и близким человеком не ранила меня настолько.
Я стою рядом с кустом олеандра, совсем близко от танцплощадки, срываю и бросаю листики на пол, пытаюсь наблюдать за происходящим и за проходящими. Проходит сверстники, в шортах, майках с висящими сиськами и с вызовом во взгляде. Я в ответ смотрю на них зло, в упор, а потом сплёвываю, одним словом пытаюсь спровоцировать их на драку. Не получается, они не ведутся на провокацию. Вот так всегда бывает, драка завязывается в самый неподходящий момент и ты вляпываешься в неё абсолютно неподготовленным.
Интересно, эта девушка прётся на танцы со своей мамой. Мать дёргает её за руку, заставляя замедлить шаг, оглядывается назад, куда автоматом гляжу и я. Сзади, ковыляя на одну ногу, спешит старая женщина, почти с косынкой на голове и золотыми шариками-ожерельем на шее. Неужели она кроме матери, тащит на площадку ещё и бабушку? Мне становится смешно, первый положительный момент за весь день, я улыбаюсь и вдруг ловлю на себе взгляд. Когда понимаю, что на меня смотрит именно эта самая девушка, улыбка медленно сходит с моего лица, потому, что я понимаю, что ей стыдно, и что это не она их тащит туда, а они сами поставили условие разрешить пойти на танцплощадку только при их присутствии.
Heavy rotation played by every kind
Radio stations blasting every mind
We crossing boundaries like everyday
Диск-жокей «зажигает». Но репертуар каждый вечер один и тот же и вместо того, чтообы каждый вечер вносить свою струю, подбирая и комплектуя разные песни, он тупо ставит один и тот же диск, и видит свои функции только в том, чтобы что-то говорить в микрофон. Причём говорит, и очевидно, что сам получает от своих речей непередаваемое удовольствие. Хотя умного или хотя бы свежего в его коротких фразах мало. И сама танцплощадка не аховая. Перекрашенное дерево, достаточно устаревшее, хоть и мощное, если судить по размеру динамиков, оборудование, ограждение вовсе не из ажурной железной вязки, и абсолютно ничем, кроме недорогой краски, не покрытое, одним словом объект, построенный ещё во времена СССР, пыталось показаться чем-то современным, но ему тяжело это удавалось. В одной части у неё размещены скамейки, где предположительно в предстартовом волнении должны сидеть те, кто пока ещё собирается танцевать или же, наверно, подразумевается, что там будут сидеть девушки, которых не пригласили на танец. В другой части стоят столики, где подают разные напитки. Вдруг я слышу резкий окрик. Да, это он. Он подходит и вырывает у меня окурок:
- Ты чего творишь?
- А тебе не всё равно?
- Ты что, куришь? Давно? – он кладёт руку мне на плечо. Я чувствую тепло его руки, и рыдания снова подкатывают к горлу.
- Это бычок, я просто не знал куда его выбросить. – я скидываю его руку движением плеча.
- Но это же твой бычок. Это ты выкурил эту сигарету.
- Допустим. Тебе-то какое дело. У тебя вот...
Ищу взглядом её, нахожу, стоящую поодаль, смирно ожидающую конца нашей беседы чуть поодаль.
- ... вот, личные дела, - и киваю взглядом в её сторону.
- Я потом поговорю с тобой.
- Если у тебя найдётся время для этого. Если сможешь освободиться.
Я поворачиваюсь и ухожу. Оборачиваюсь и бросаю на него взгляд, стараясь вложить в этот взгляд максимум злости и презрения, но получается у меня не совсем так, как хотелось бы.
Niggas wanna hate on us (who)
Niggas be envious (who)
And I know why they hating on us (why)
Я захожу на танцплощадку, подхожу к бармену и заказываю пиво. Помявшись, бармен отливает мне недорогого местного пива. Я беру пиво и иду за отдельный столик. Начинаю пить и замечаю, что он тоже с ней зашёл на танцплощадку и они встали по диагонали в противоположной стороне и наблюдают за мной. Ну и пусть, ну и наплевать. Я стараюсь пить большими глотками, и хотя пива мне совсем не хочется, я заставляю себя выдуть кружку в течении нескольких минут.
Что меня раздражает в современных девушках. Они сначала пытаются максимально похудеть, а потом пытаются двигать свои кости в некоем эротическом режиме, не понимая, что худые ноги не могут обладать абсолютно никакой привлекательностью, даже если юбка у тебя едва-едва прикрывает лобок. Вот и сейчас, песня продолжается:
When we play you shake your ass
Shake it, shake it, shake it girl
Make sure you don't break it, girl
И какая-то худышка максимально прогнувшись пытается крутить местом, в котором у нормальных девушек находится попа. Картина безобразная, и хотя мы почти сверстники с ней, мне неприятно смотреть на этот зов юдоли. Девицу видно её безобразная (если бы я был старше, ну или хотя бы закончил школу, я бы использовал слово «астеничная», но этого слова пока в моем словаре нет, и я больше использую эмоциональные, нежели научные термины) консистенция, которой нормальный человек может достичь, разве что добровольно обрекая себя на семь беспрерывных таких голодовок, которые произошли недавно в Судане, абсолютно не смущает и она продолжает крутить своим тазом. Я пару раз пытался задавать подобные вопросы своим однокласницам в прошлом году, ответ неизменен «Я танцую для себя, своей души, и мне всё равно как это выглядит со стороны». Я пытался им объяснить, что для того, чтобы танцевать для своей души и себя, необязательно приходить в место, где на тебя пялятся совершенно незнакомые люди, и можно дома на унитазе попрыгать при максимально включённой музыке, но переубедить мне их не удалось. Но я лично думаю, что если они танцуют не для кого-то, не адресуют свои «сексуальные» телодвижения кому-то, нет необходимости плясать при таком скоплении народа.
Пиво начинает действовать. Стараясь максимально удерживать равновесие, я снова подошёл к бармену, и попросил ещё кружку пива, но на этот раз тёмного. Тёмное пиво я люблю, папа его покупает часто. И ещё я беру у бармена штучную сигарету и закуриваю её. Сигарета дерёт горло больше, но кашля почти нет.
Я возвращаюсь на своё место. Танцплощадка почти пустая. Разве что эта худая девушка и ещё две подруги поодаль. Народ не разогреется. А может мне попытаться кого-то «заклеить» отсюда? Кого? Я по одному прохожусь по девичьим лицам и их окружении. Вот эта явно, что глупая, эта некрасивая, эта тоже, эта ничего, но она с парнем, эта слишком взрослая, она даже не позволит мне к ней подойти. Нет, подходящих девушек нет, и я снова возвращаюсь к своему пиву.
И только где-то через полчаса танцплощадка начала постепенно заполняться. В принципе, каждый дёргался как мог, кто красиво, кто не очень. Но очень раздражал меня один дяденька: лет ему было чуть меньше сорока, толстый, с волосатыми руками, и с красной банданой на голове. Я когда вижу такие вещи спрашиваю у отца, почему они так делают. Он всегда отвечает, что подобным образом они подчёркивают свою индивидуальность. Отвратительная какая-то индивидуальность получается.
Когда я понимаю, что перебрал со спиртным, пиво уже бродит где-то в желудке, пока ещё ненавязчиво сверяясь по моим внутренним звёздам, как найти дорогу назад. Я этого точно не знаю, потому, как пиво ещё не определилось, пойдёт ли оно дальше к почкам или всё же попросится наружу. Но мне уже плохо. Звуки танцплощадки бьют меня по ушам, по барабанным перепонкам и дальше внутрь. С каждым ударом у меня выламавается ещё один маленький кирпич в стене моего самообладания и показной уверенности. Тут я отчётливо понимаю, что меня уже порядочно подташнивает. В пьяном сознании я стараюсь нарисовать свою перспективу, и я вижу себя, сидящего на корточках, испачкавшего своей блевотиной пол, осуждающие взгляды девушек, бармена пытающегося меня за шкирятник вытащить из зала, одним словом перед глазами проходит обычная сцена из фильма, где есть сцена с перепившим героем. Но фильм это другое, а чтобы кто-то взял меня за воротник, и вообще, чтобы кто-то видел, как меня тошнит, увольте. Эх, если бы он был рядом, он бы помог мне выйти, а так придётся тащить своё пошатывающееся тело одному. Мне бы из зала выйти и хотя бы до кустов дойти, чтобы не опозориться. Блииин, позывы начинаются как только я встаю со своего сидения. Какая-то то ли тень, то ли фигура сзади, и кто-то хватает меня за локоть и почти несёт к выходу. Я пытаюсь оглянуться, чтобы увидеть кто это может быть, но у меня не получается. К нам пытается подойти ещё кто-то, но ведущий меня открытой кистью успакаивает и отсылает их на место. На выходе меня снова заносит в сторону, но идущий рядом держит меня крепко. Где-то я слышал этот запах. Он кладёт руку мне на живот, заставляет сгибаться и я начинаю рвать. Громко, с утробным звуком, надрывая себе мышцы и взрывая сосуды в глотке и на глазах. На лбу испарина. Мне протягивают салфетку. Я вытираю лоб и узнаю его голос:
- Рот вытри.
- Отвали, сам справлюсь. - и я бросаю салфетку ему в ноги. Если бы не моё воспитание, то бросил бы в лицо.
Шатаясь я ухожу по ночной аллее. Цикады поют вовсю. Летняя ночь, как же. Пахнет растениями, но я не знаю ни одного запаха. Я ведь вырос в городе. Я сажусь на бордюр. Низенький и цементный бордюр, который устанавливали, когда мой отец был ещё даже младше меня сейчас, неприметный, незаметный, но сейчас это самое устойчивое место на земле. Я сижу на нём, положив голову на руки, а руки на колени. Засыпаю, постепенно забывая о своих горестях.
Да, я забыл сказать, что он – это мой старший брат. Кстати, конец их истории он очень поучительный, но это уже их история, и пересказывать я вам её не буду.