Ева

               

Память разматывает назад годы, словно ленту старого фильма.
И я вижу себя двадцативосьмилетним.
Моя должность – учитель русского языка и литературы в женской колонии общего режима.
Я молод, горяч, порывист, хотя значительно потускнели мечты, стёрлись честолюбивые желания.
Уже убеждён я в том, что поэта из меня не вышло и, наверно, никогда не выйдёт.
Школьные занятия – мой кусок хлеба.
И неважно, что это колония. Люди – везде люди.

За несколько лет постоянного пребывания в зоне я уже привык – хотя к этому трудно привыкнуть –
к униженному, противоестественному положению женщин, к их арестантским одеждам,
к их тревожным, лишённым счастливого ожидания взглядам.
Я до сих пор убеждён, что женщина и места заключения – несовместимы.
Душевная хрупкость, повышенная чувствительность представительниц слабого пола
создают огромный дискомфорт в их безжалостной, бескомпромиссной судьбе.

Заключенные, в большинстве случаев, молодые женщины и девочки, часто случайно оступившиеся,
производят настолько жалкое впечатление, что при взгляде на них слёзы сами наворачиваются на глаза.
Я помню эти лица, начисто лишённые женского самоуважения и обаяния.
Противоестественна жизнь женщин, почти лишённых мужского общества.
Вдали от мужчин женщины опускаются, становятся существами неопределённого пола. И это страшно!

В колонии, где я работаю, редко можно встретить мужчину.
Два отрядных начальника, старика, с которых уже песок сыплется, не в счёт.
Приходят несколько учителей, люди, по преимуществу, пожилые. Среди всех – я,
человек сравнительно молодой, прямо-таки купаюсь в пристальных женских взглядах.
Но режимные правила строги – никакой фамильярности с заключёнными.
Можно беседовать только на нейтральные темы.

…У меня – «окно» в уроках. Захожу в свободную классную комнату.
Хорошо бы отвлечься от зоны, от её повседневной суеты. Но я знаю, что сейчас придёт Ева.
Она не упустит случая в десятый, сотый, тысячный раз излить мне свою душу.

В мои 28 Ева кажется мне глубокой старухой, ей далеко за сорок.
Она некрасива, почти не следит за своей внешностью, волосы пегие от многочисленной седины.
На Еве халат, наверно, 56-го размера, он так укутывает её щуплую фигурку, что видно лишь старообразное лицо
с горящими глазами-угольями. Ева – далеко не ангел по натуре. Она хитра, лукава, даже порой, коварна.
Это помогает ей, интеллигентке, выживать среди воровок и мошенниц.

Впрочем, Ева и сама мошенница. Когда-то она занималась литературной подёнщиной.
Вместе с мужем ездила по богатым колхозам и предлагала свои услуги, как историографа.
Многие раисы – председатели колхозов, жаждали славы. Они не жалели денег ради того,
чтобы их имя было увековечено в людской памяти.
Понятно, сделки эти совершались в обход финансовых органов. Заработки были солидные.
Ева со временем теряла всякую осторожность. И, конечно, попалась.
Срок ей дали большой, поскольку, по мнению властей, государству был нанесён крупный урон.

История малопривлекательная. Но было одно обстоятельство, заставившее меня посмотреть на Еву
с некоторой долей уважения. Она работала над историями колхозов вдвоём с мужем.
А когда дело приняло скверный оборот, всю вину взяла на себя.
Эта насквозь пропитанная цинизмом и ложью женщина безумно любила мужа.
Она назвала фамилию бывшего супруга, и я очень удивился. Он оказался довольно известным и одарённым поэтом.
Я видел его книги. В них было немало стихов, достойных уважения.

Когда налетела гроза, супруги развелись. Ева села на скамью подсудимых.
А её муж, который, кстати сказать, был на несколько лет моложе, вскоре встретил другую женщину,
страстно влюбился, женился и жил довольно комфортно – и душевно, и физически.
О бывшей жене, томившейся в зоне, он и не вспоминал.

- Скажите, Ева, – однажды спросил я, – вам не тяжело вдвойне оттого, что ваш бывший муж
фактически забыл о вашем существовании?
Она посмотрела на меня пристально и серьёзно.
- Вы ещё молоды, Рафаил. Вы ещё не осознали до конца, что такой любящая женщина.
Она преданнее собаки, она с радостью пойдёт на любые жертвы, лишь бы было хорошо Ему.

О муже она всегда говорила с таким пафосом, с таким пиететом, как будто он был божеством, небожителем.
Да он и был для неё таким. В своём ежедневном унижении она жила мыслями о том, что Он свободен и счастлив.
- Вот что я вам скажу, Рафаил, – продолжала Ева этот тягостный разговор,
устраиваясь напротив меня на табурете и закуривая сигарету, – мне уже много не надо.
Было время – я жила в своё удовольствие: любовники, рестораны, шикарные поездки к морю.
Потом я встретила Его, и всё это сразу кончилось.
Я жила только для Него. И сейчас ради Него живу, ради его сегодняшних радостей.
- Вы знаете, Рафаил, – продолжала  Ева, – Он безумно талантлив. Он ещё не сказал своего настоящего слова.
Потомки будут гордиться, что он жил на земле.

Через годы я вспоминаю эти частые посиделки с Евой.
Она была умной собеседницей, интересно и увлекательно рассказывала.
От неё я узнал много подробностей о малопривлекательной стороне литературной жизни, её изнанке.
Но были моменты, когда Ева была в ударе.
Она читала стихи любимых поэтов, и голос её звучал звонко и чисто.

Однажды я решился показать ей несколько своих опусов.
Она отнеслась серьёзно, но с долей снисходительности.
- Конечно, в вас что-то есть, Рафаил. Впрочем, не обольщайтесь сильно.
Пока это лишь ученичество. Вот Он…
И снова возобновились пылкие дифирамбы Кумиру её странной и беспросветной жизни.

Сегодня никого из персонажей этой истории уже нет на земле.
А память меня несёт всё дальше по ухабам жизни.
Теперь я вижу себя корреспондентом областной газеты. Не помню точно, какой это год.
Но с момента последнего моего разговора с Евой прошёл уже добрый десяток лет.
И я ничего не знаю об её судьбе.

Осень. Хлопковая страда. Полевой стан.
На импровизированной сцене – поэты. Они читают свои стихи для студентов – хлопкоробов.
Среди  поэтов – Он.
Высокий красавец, всё ещё молодой, яркий, порывистый. Копна белокурых летящих волос.

Шквал аплодисментов сопровождает каждое прочитанное им стихотворение.
Он рассказывает о любви, о полёте высоких чувств.
А мне – грустно. Я, может быть, единственный, кто слушает и не выражает восторга.
Потому что у меня перед глазами – скорбное лицо Евы. И ещё  её широкий арестантский халат,
в котором утонула щуплая фигурка этой несчастной женщины.

Я сижу в первом ряду.
Он вдруг замечает, что я не хлопаю его чтению.
Наши взгляды встречаются, и я вижу в его глазах тень тревоги и недоумения.
Он легко спрыгивает со сцены и идёт ко мне.
- Послушайте, вы, – его голос звучит надменно и насмешливо, – вам не нравятся мои стихи?
- Нет, не нравятся, – твёрдо отвечаю я.

Он слегка ошарашен. Но быстро берёт себя в руки.
- Странный вы газетчик! Наверно, из отдела сельского хозяйства.
В поэзии не очень. Верно?
- Верно, – отвечаю я, – поэзия для меня – тёмный лес.
- То-то!
Он удовлетворён. И пружинящей походкой возвращается на сцену.

                Р.Маргулис