Труба
Труба. Добротная, широкая, с аккуратным швом сбоку, толщиной с палец, сверху выровненная. Ржавая по поверхности, но всего лишь по поверхности, видно сталь хорошая, что ржа не проедает её внутрь. Никто не мог понять пустая она или всё же по ней что-то течёт. А может там внутри газ. На пару другую метров по своей спине она была отполирована. С обоих сторон. На пару другую метров, не дальше. Дальше не хватало духу. Ни у кого. Потому, что труба лежала над пропастью. Какая же это пропасть, всего каких-то двадцать-двадцать пять метров, но какой ещё может быть пропасть для городского подростка? И поэтому, труба лежала себе непокорённая, хотя многие безрассудные головы пытались её пройти. Какие-то несчастные пятнадцать метров, даже меньше чем пропасть, но уже в длину. Никто не хотел покорять эти двадцать пять метров пропасти, но каждому мечталось покорить эти пятнадцать метров в длину. Каждые два-три года новая прослойка подростков приходила, чтобы заменить подросших, уходящих к восходу взрослой жизни и принимала как легенду рассказы о непокорённой трубе.
Со спутанными волосами, неаккуратно застёгнутые, пыльные и помятые в школьных потасовках местные сорвиголовы на детской площадке обсуждали трубу, как некую вселенскую проблему и часто в их разговоры встревали прошлые подростки, а нынче уже взрослые. Для подростков труба была рубежом, вызовом, шансом стать другими, вопросом, решение которого лежало в будущем, а для взрослых немым, ржавым упоминанием упущенных возможностей прошлого, с которым они ничего не могли сделать, и поэтому первые говорили о том, как её покорить, а вторые больше о невозможности это сделать.
Он часто приходил к этой трубе один. У обоих её концов обычно было безлюдно. Стучал по ней камнем, речной галькой, куском известняка, водопроводной трубой, деревянным прутиком, клал ухо, чтобы услышать, что происходит у неё внутри, пустая она, чёрт её дери, или полная. Иногда он подбивал ребят остаться на ночь, и всю ночь, почти до зари, они жгли костёр, пекли картошку и обсуждали что-то. Все разговоры начинались с этой злополучной трубы и детских чаяний, что кто-то пробежит по ней, покорит её и отомстит за это растянутое на годы унижение перед этим бездушным творением человека. С трубы разговоры рассыпались по другим направлениям: о возможностях человека, об известных и ожидаемых достижениях, убегали в прошлое, чтобы разбудить историческую память давно отслуживших своё героев прошлого, забегали вперёд, и угасали в предрассветных беспокойных детских снах. Просыпаясь утром раньше всех он подходил к ней и трогал её мокрую от утренней росы руками. Украдкой, чтобы никто не увидел. Оставалось только заговорить с ней, но он принципиально этого не делал. Труба в его сознании была врагом, высокомерно насмехающимся над ним, над его друзьями, даже над теми, кто был для него образцом силы и достоинства: что из того, что они сильные, смелые и достойные? Ведь трубу они покорить не смогли. Он часто видел, как ребята вставали на неё и делали пару-другую шагов, но тут же возвращались. Были такие, которые верили, что всё дело в обуви и месяцами копили на кроссовки. Он сам помнил несколько таких случаев, когда те, кто верил, что дело в обуви, покупал эту обувь и собирал вокруг себя большую ватагу детей, чтобы продемонстрировать собственную удаль. Но импортные кроссовки, большие, с белой подошвой, резиновыми протекторами, как траки бульдозера, маленькие, изящные, с ровным узором на подошве, не помогали, никакие не помогали. Просто события эти надолго врезались в память как очередная бесплодная попытка бросить вызов суровой реальности. После очередной заявки на покорение дети и частично даже взрослые следовали шумной и веселой толпой к месту покорения Эвереста микрорайонного назначения. Подростки шли за новым самоизбранным лидером, хозяином их мыслей и восторга, предстоящим исполнителем этого блестящего соло, по пути покупались конфеты, семечки и сладости, чтобы не терять время, более уверенные в себе покупали пиво, бутылку на нескольких, взрослые стараясь не выказывать интереса, старались не отстать от детей, закуривая на ходу, пересмеиваясь и вырывая сигареты у забывшихся и закуривших подростков. Не хватало барабанной дроби и плакатов. И всё равно, ни новая, надёжная обувь, ни предварительные тренировки в стороне на более тонкой трубе, ни аплодисменты и подбадривание благодарных зрителей, ни стыд перед собственным провалом на глазах у целой толпы людей, с которыми предстояло встретиться и завтра и послезавтра и которые не откажутся от возможности вслух посмеяться и коллективно подшутить, причём своим провалом неудачник давал им вечную лицензию на эти шутки над собой, ничего не могло заставить смельчака совладать с собственным страхом, который выползал из сердца в самый неподходящий момент. Как атакующая змея прыгал этот страх с шипением к самым глазам смельчака, и растворившись в них сползал, к сердцу, коленям, пальцам, и проливался отвратительными медленными холодными каплями вдоль позвоночника. Глянув в пропасть, пытающийся свергнуть догму быстро возвращался обратно под хохот, свист, издевательства толпы, которая ещё минуту назад готова была нести его на руках, потому, что он готов был стереть пятно их собственного позора, поставить точку на этой неприятной традиции, расправиться с их вечным врагом. Дерзающий поменять традиции и порядок должен быть готов к любому исходу событий, как в свою пользу, так и себе во вред.
Ни самая изощрённая спортивная обувь, ни обнажённые ноги никому не помогли поднять незримую перчатку и сбросить обидчика с седла: труба не сдавалась. Он был бы даже рад, если бы её расспилили и увезли. Ведь он слышал, что по районам много магистральных труб распилили и растащили по домам для хранения воды. Их заваривали с двух сторон и куски трубы превращались в резервуары, вещь весьма нужную и сподручную в хозяйстве. Но эту ненавистную трубу никто не трогал. Никто. И она продолжала оставаться на своём месте сродни памятнику. Ей даже не нужен был постамент. Она, видно, и без постамента чувствовала себя комфортно и продолжала справляться со своей общественной нагрузкой. Немой укор человеческой трусости. И его трусости тоже. Её никто не трогал и было ощущение, что она за эти годы завоевала себе собственное пространство и право на существование. Простым лежанием в земле она делала то, на что другие могли тратить годы своей жизни и мешки денег: она оставалась в памяти людской. Она, бросившая вызов им всем, продолжала занимать своё место и делать вид, что её нет, он не мог.
Однажды он даже попытался со сверстниками уничтожить её при помощи костра. Они разгребли над ней землю, притащили доски и сучья, бумагу и чиркнули спичкой. Костёр был высокий, ребята радовались, пытались прыгать через пламя, держали в огне палки и затем крутили, восторгаясь рою искр, поднимающихся от кончиков тлеющих палок и огненно-кровавым линиям. Кто-то пытался быстро-быстро написать своё имя, чтобы оставить его в воздухе, кто-то тушил палки в земле, посекундно вытаскивая их из земли, чтобы убедиться, насколько ему это удалось, а он всего лишь ждал, когда костёр потухнет и им удастся разгрести его остатки, чтобы посмотреть, что стало с ненавистной трубой. Ему до того не терпелось этого, что он даже не разрешил закопать в оставшийся уголь и золу картошку. И напрасно: труба была целёхонька. Он подумал, что завтра, при дневном свете он увидит следы непоправимого урона своему врагу, с которого и начнётся закат этого врага. Но он ошибся, ни ночной, тусклый, ни дневной, яркий и солнечный свет не принесли ему облегчения. Следов урона не было видно, разве что след от сажи, которая легко оттиралась рукой.
Он не смог победить эту чёртову трубу и перешёл в другой возрастной класс, нехотя оставив эту проблему следующему поколению подростков. Он помнил, как он сам впервые познакомился с трубой, и как надеялся поломать традицию поражений. Ему было неуютно от мысли, что он так и не совладал с этим мёртвым врагом. Да и чёрт с ней, с этой трубой, он понимал, что этот барьер в земле, этот кусок трубы он забирал с собой. Он был необустроен в жизни, закончил школу без аттестата, был драчливым, и поэтому не был на хорошем счету во дворе, отец был бедным и безработным, и не мог обеспечивать его растущих потребностей. Он по другому оценивал себя, как и любой юноша он верил в собственную исключительность и то, что он достоен большего, чем он имел на этот момент. Он также понимал, что ему пока не поздно попытаться что-то поменять в своей жизни. Но проклятая труба была в начале списка его проблем и он был убеждён, что не разрешив эту проблему, он не разрешит другие.
Ему исполнилось восемнадцать лет. В республике было неспокойно. К личным и семейным проблемам добавились и гражданские. И ни одна не решалась.
Как-то раз ночью, к ним постучали представители военкомата с участковым. Он знал, что они ходят по домам, а он уже был призывного возраста. В армию, или вернее, на фронт не хотел. Спал в одежде, с туфлями на балконе и при первом же стуке бросился через заднюю комнату в палисадник, и затаился там. Пошумев и не найдя его, пришедшие ушли, обещав возвращаться каждую ночь: «Не прячьте его, мы всё равно его найдём».
Всё дело в проклятой трубе, не останавливаясь повторял он себе. И как-то он решился. Он понял, в чём была проблема всех этих неудачных покорителей. Они останавливались там, где было ещё не поздно остановиться. Они оставляли себе шанс смалодушничать, поменять курс, вернуться к исходной точке. Для того, чтобы взять любую вершину, надо довести себя до той точки, когда у тебя просто не останется лазеек и ты выплывешь, как всплывает брошенный в воду и никогда не плававший до этого щенок, понял он. В конце концов покорить эти несчастные пятнадцать метров – это же не переплыть океан. И ранним утром он пришёл к этой трубе. Как к берегу какой-то реки, за которой его ждали новые земли, новые покорения, новые возможности изменить свою жизнь к лучшему. Он стоял и ждал, мысленно измеряя трубу сотни раз, пытался отогнать от себя картины и мысли: что с ним будет если он упадёт; и как он будет падать; как у него может соскользнуть нога; что у него нет ни одной опоры, чтобы подстраховать, если он споткнётся. Мысленно зажмурив и открыв глаза он пошёл по трубе. Он понял, что надо как можно быстрее дойти до середины, до той точки, откуда расстояние в оба конца будет одинаково, но будет неудобно разворачиваться и возвращаться, и что стеснённый этим неудобством он пройдёт вперёд и покорит наконец эту трубу. И это сработало. Прямо на середине он остановился и... после короткой паузы продолжил свой путь. Он даже не стиснул зубы, не сжал руки в кулаки. Он прошёл до конца. Коряво, пару раз чуть не потеряв равновесие, некрасиво, совсем не так, как он себе это рисовал в мыслях, без оваций, восторженного визга толпы и заслуженного признания всех, кому эта труба насолила, а может быть также открывала список всех последующих неудач. В кустах, на другом конце мочился мальчуган. Сонный, даже не продрав глаза, он рассеянно смотрел по сторонам и заметив человека идущего по трубе пацан не задержал взгляд, так как сознание пока ещё не осознало самого факта. И вдруг поняв, что по трубе, по той самой трубе, непокорённой и гордой трубе идёт человек, и он уже почти прошёл её всю, мальчуган застыл, забыв мигать и закрыть рот, продолжая при этом журчать струёй. Взгляд снова вернулся и застыл на этом балансирующем на трубе человеке. Слюна набравшись пацану в рот, неохотно вылезла и растянувшись, капнула ему на рубашку. Мальчишка запоздало попытался втянуть её обратно, продолжая таращиться. Он прошёл рядом с мальчиком и указательным пальцем легко коснулся его носа, чтобы привести того в себя.
Утром того же дня он был в конторе военкомата. Его отсылали из комнаты в комнату и он раздражённо думал «То они за мной, как за зверем ночью охотятся, то я им в пасть лезу, они меня не замечают». Дошёл до нужного кабинета и отстояв в очереди встал с документами перед пожилым офицером. Офицер был не с покрытой головой, фуражка лежала рядом, в ней была какая-то бумажка. Верхняя пуговица рубашки была растёгнута, галстук от узла развязан. Виски седые, сзади проплешина, глубокие залысины. За спиной что-то печатала девушка, и он часто переговаривался с ней, отворачиваясь от посетителя. Офицер повернулся к нему:
- И что вам надо?
- Ко мне приходили с военкомата.
- С нашего?
- Да. Я у вас на учёте, полагаю, что с вашего.
- Фамилия, имя.
- *** Кочкар.
- Гошгар?
- Нет, Кочкар.
- Странное имя. Секунду.
Офицер углубился в список, исподлобья наблюдая за Кочкаром. Кочкар следил за ним и списком в журнале. Но безуспешно, до того почерк был неразборчив.
- Мы вас не искали.
- Как же не искали? Вчера вечером приходили.
- А вы дома были?
- Я? – он запнулся. – Нет. Мне домашние сказали. Я у тёти ночевал.
- Это не наши. И вас в списке нет.
- Странно. Ну тогда я пойду?
- Иди.
И он ушёл. Ушёл оттуда, с военкомата. А потом ушёл на фронт. Добровольцем. С убеждением в сердце, что он прав. И с первой, самой важной победой в своём новом списке.