"Ни одна дверь в нашей жизни не закрывается
навсегда…”, - Макс Фрай.
Был прохладный летний вечер. На улице моросил легкий дождь. По оранжево-алому закатному небу изредка проплывали седые облака. Накинув на плечи плащ-дождевик и, прихватив с собой зонт, я вышел на веранду и покинул квартиру. Спустившись по лестнице, я вышел на улицу. Решив на прощание окинуть взглядом дом, с которым на тот момент была связана немалая часть моей жизни, я на мгновение остановился. В этом строении почти ничего не напоминало о его былом облике: высокие арочные окна, увенчанные красивой лепниной под самой крышей, многовековые толстые стены, плавно переходившие в изящные белые линии, огибавшие дугами оконное пространство – все поменялось с тех пор. Немного задержавшись взглядом на дверном проеме, единственной части постройки, сохранившей прежний облик, я раскрыл зонт и двинулся в неопределенном направлении по улице. Дождь начинал усиливаться. По куполу зонта застучали капли. Те же, что падали на асфальт, разбивались на еще более мелкие частички, после чего отлетали на небольшое расстояние от поверхности земли и снова сливались с основным водным потоком, создавая на дороге, в свете машинных фар, некое подобие миниатюрных фонтанов, поднимавшихся из земли. Завернув в ближайший магазин, я встал в очередь и, чтобы расплатиться, вынул из кармана бумажник, но в попытке достать купюру случайно наткнулся на старую фотографию. Это была одна из моих лучших фоторабот, на которой и было изображено то, чего так недоставало в нынешнем облике настолько близкого моему сердцу места, в котором я провел большую часть своего детства. Это было тем, единственным, что напоминало мне о ней…
Она была рядом со мной на протяжении всех моих ранних лет. Будучи намного старше меня, она впустила меня в этот дом еще ребенком. Судьба свела нас случайно. Совершенно не помня свое детство до 6-7 лет, я узнал о нем впоследствии из уст родителей по их рассказам, в которых совершенно ничего не говорилось о ней, возможно потому, что они не придавали ее существованию серьезного значения. Настолько сильно они привыкли к ней, что зачастую скупились на слова, которые могли бы выражать благодарность. Когда меня принесли домой в возрасте семи дней от роду, она торжественно пустила меня в дом. Родители рассказали мне, что самостоятельно я пошел в год. Именно с этого периода я стал сам, практически без помощи взрослых, выходя на улицу, и, возвращаясь назад, управляться с ней. Ее величие меня всегда завораживало, она казалась мне до неба.
Всякий раз, когда мать с отцом вывозили мою коляску из дома на прогулку в парк, она беспрепятственно выпускала нас на улицу, словно заботясь о моей безопасности и, скрипя сердцем, благословляла нас на удачу, молча провожая взглядом. По нашему же возвращению, она столь же бережно и покорно пропускала нас домой.
Тогда я был еще не то чтобы не способен выговорить что-либо, но не мог даже произнести и простого слова, ограничиваясь в словоупотреблении лишь несуществующим в языке сочетанием звуков. И все-же, несмотря на то, что я не мог ни вести с ней диалог, ни понять того, что она возможно хотела бы мне сказать, мне казалось, что у нас с ней существовал свой особый и неповторимый язык общения, который был понятен каждому без слов.
Так прошли первые годы моей жизни…
К двум годам я начал неплохо говорить, а спустя четыре года я уже пошел в школу. Мать с отцом бывали дома редко, приходили с работы только под вечер, когда уже темнело. Когда один из них уезжал в командировку или же они решали съездить куда-нибудь на выходные, не имея возможности взять меня с собой, я проводил время в доме у родственников, живших неподалеку. Так прошло несколько лет. Один год походил на другой, недели были похожи друг на друга, будто сестры-близнецы. Лишь мое совместное времяпровождение на отдыхе с родителями в конце недели инородной капелькой вина разбавляло однообразие застоявшейся жидкости в бокале повседневности.
Повзрослев, я стал много читать и мое воображение рисовало образы девушек, прихорашивающихся перед большими овальными зеркалами в старинных кованых рамах, шуршанье платьев дам, сбегавших по лестнице встречать гостей, ... Дело в том, что ее красота и изящество контуров вдохновляли меня гораздо больше, чем, скажем, даже архитектура нашего здания, приводившая в изумление не только обычных людей, но и профессиональных проектировщиков зданий. Мне нравилось наше короткое общение с ней, да и она никогда не выражала недовольства по поводу моего присутствия. Иногда же, когда я безмолвно смотрел на нее, не находя нужных слов, чтобы вступить с ней в диалог, она начинала беседу первой, делясь со мной интересной информацией об истории этого дома и всем том, что она уже успела повидать. Она рассказала мне о проезжавших экипажах и молодых людях, подававших барышням руку на выходе из них; о бричках и дорогих каретах, молодых парах, прохаживавшихся в тусклом свете ночных фонарей вдоль по набережной реки Фонтанки, смеющихся детях, что выбегая поиграть на улицу, проносились мимо нее... Менялись люди, года, столетия. И вот уже по той же самой дороге проезжали не красивые кареты, а шикарные авто. Люди спешили по своим делам в разные концы города, но среди городской суеты она, как и прежде, не оставляла никого равнодушным: редкий прохожий не устремлял на нее своего взора. Люди чувствовали ее магическую тайну!
Однажды, пребывая в плохом настроении, я возвращался домой. Под моими ногами расстилался ковер из листвы. Несмотря на изобилие окружавших меня красок осени, все вокруг казалось серым и неприятным. Не зная, куда себя деть и не имея особого желания возвращаться в квартиру, я уселся на свою любимую скамейку по другую сторону тротуара перед домом.
На улице не было ни души. Стояла тишина, едва прерываемая еле слышным шумом ветра и тихим шорохом листвы. Глубоко погруженный в себя, я не обратил внимания на ее неожиданное появление: она стояла прямо напротив меня, словно барышня, в прекрасном, коричнево-желтом одеянии, стильных туфлях, в тон ее платью и черной шляпе, поверх зеркальных очков, скрывавших зеркало ее души. Она была красива как никогда. Каждое время года открывало мне ее красоту по-новому, с другой стороны, но такой я не видел ее еще никогда. Теперь я был уверен, что именно осень была ее любимым временем года.
- “И почему со мной всегда происходит что-то не так?!”, - произнес я вслух, не надеясь что-то услышать в ответ.
Взглянув на ее отсутствующее выражение лица, я отчаялся. Как бы мне хотелось знать, о чем она думает и что возможно хотела бы мне сказать, но она молчала.
- Видишь ли, чем сильнее ты привыкаешь к чему-либо, тем тяжелее тебе это терять, - я обратился к ней, не глядя на нее.
- Знаешь, что самое ужасное? Обнаружить, что все, во что ты раньше слепо верил - полная чушь. Эх, если бы ты только меня понимала… Понимаешь, самый главный наш враг внутри нас и если не научиться с ним бороться, то...
Я посмотрел ей в глаза: она по-прежнему продолжала безмолвно смотреть на меня. Бог знает, о чем она думала и думала ли вообще. В зеркальных стеклышках ее очков отражались листья, кружившиеся с ветром в осеннем вальсе, проезжавшие мимо машины, люди, пересекавшие по мосту со сфинксами канал Фонтанки, серо-голубое небо с проплывавшими по нему белыми, как снег, облаками... За все это время я настолько привязался к ней, что ее молчание, смешанное с легким безразличием всегда очень огорчало меня. И все же мне до сих пор никак не удавалось смириться с тем, что она проживала свою отдельную, ничем не связанную со мной жизнь. Я никак не хотел осознать того, что наши жизни будут все время идти параллельно одна другой, но так и не пересекутся. Как бы то ни было неприятно, я осознавал, что по-настоящему близкими нам с ней уже никогда не суждено было стать…
Через несколько лет я решил переехать из родительского дома, присмотрев неплохую съемную квартиру. После этого мы стали видеться с ней гораздо реже. Семья, работа, отсутствие времени – все это наложило отпечаток на наши взаимоотношения…
Тот день был неизгладимо памятен.
В этом году по случаю юбилея моей бабушки, в доме происходил ремонт. Я собирался навестить своих родных. Свернув на канал Грибоедова, я очутился перед домом своих родителей. У входа толпились рабочие, пытавшиеся освободить дверной проем. Подойдя поближе, я понял, в чем было дело.
- “Постойте! Подождите!”, - я попытался приостановить работу, но было уже поздно.
Это была она. Вынеся из дверного проема, ее аккуратно положили перед домом. Рассохшееся, некогда украшенное необычайно красивыми резными узорами, дерево выступало из дверной коробки. Колер, корректирующий природный цвет древесины, истерся. Она лежала передо мной, словно пожилая женщина: лицо усеяно глубокими морщинами, волосы немного растрепаны... Лишь одно в лице оставалось неизменным: в ее зеркальных очках отражалось дивное голубое небо. Прожив свой век, она покидала этот мир, уступая дорогу новому поколению…
Странные ощущения испытывал я, поднимаясь по старой деревянной лестнице к квартире родителей. Я понимал, что, покидая этот дом, она уносила с собой ту самую ценную частичку истории нашего дома, а вместе с ним и этого уголка города на Неве, с которым она была связана. И, несмотря на то, что я знал, что теперь этот новый, полностью отреставрированный дом окончательно утратил для меня всякую значимость, я все же понимал, что в моей памяти эта часть Питера сохранит свой прежний облик, пропитанный историей. Дверь, однажды открывшись передо мной, уже никогда не закроется навсегда.
“С вас 158 рублей 50 копеек”, - послышался за мной голос продавщицы.
Расплатившись на кассе, я вышел из магазина. Дождь прекратился, и тучи немного рассеялись. Я решил навестить своих внуков. Нужно поведать им о ней, пока это было возможно.