Закрываю четвёртую тетрадь и беру последнюю. Поднимаю глаза. Оказывается, уже светает.
23 июня
Вчера после речи Молотова один находиться уже не мог и сразу поехал к Сашке. Кажется, город притих, хотя внешне ничего не изменилось.
Сашкина мать плачет. Она понимает, что троих ей провожать сейчас, да и Сашке почти шестнадцать. Он хорохорится и вроде бы жалеет, что война скоро кончится, а он и повоевать не успеет. У меня есть силы только молчать. Если бы, если бы…
Мы помогаем собираться старшим. Хотя повесток ещё нет, но какая разница…
Вдруг Сашка возвращается к тому вечеру в общежитии:
– Так что у тебя было тогда? И вообще с того вечера ты какой-то не такой…
Я в двух словах без подробностей рассказал историю с билетами. Сашка ошарашенно посмотрел на меня:
– Так ты знал?..
– Знал.
– И знаешь, что дальше будет?
– Знаю.
Мы замолчали. Первым не выдержал Сашка:
– И что с кем будет, тоже знаешь?
– Что с кем – не знаю. А вот вообще – очень многое.
– Но откуда? И почему ты?
Может, рассказать ему о себе хотя бы в самых общих чертах? Всё-таки единственный друг, не выдаст. Да и как это – выдаст? И кому? Завтра хоть на всю улицу кричи – кто внимание обратит? Не то чтобы я боюсь обо всём этом говорить, просто стесняюсь, что ли. Решаем отложить разговор до вечера, когда в город приедем. Утром рабочий день.
25 июня
Уже в понедельник город перевели на угрожаемое положение (военное объявили накануне в день начала войны). Как-то сразу на улицах появилось много военных. После одиннадцати вечера без пропусков ходить нельзя, выезжать из города тоже. Нас, правда, выезд вроде бы не касается – малы ещё. Но практика на заводе идёт, а рабочие говорят, что сверхурочных будет много и наверняка выходные отменят. Но всё это не сожалением, а с пониманием.
Получил вторую телеграмму от Юли (первая, что доехали благополучно, была дней десять назад). Бабушка Рива приехала, и от всех большое спасибо. А что ещё можно сказать в телеграмме, особенно сейчас?
Двадцать второго вечером Сашка напомнил о дневном разговоре. Положение – как тогда со Стёпкой. Но ему я сказал в последний свой день там, а тут совершенно другое. А, будь что будет. Такая война началась, её бояться надо, а не всякой ерунды! Вместо ответа подаю ему паспорт. Он читает, поднимает глаза, брови вверх. Я так же молча киваю. Сашка отдаёт мне паспорт. Мы продолжаем молчать.
Дальнейшие наши разговоры были самыми обычными. Сашка ни о чём не спрашивал – боялся? А я что сорок один год назад, что сейчас просто не знаю что делать. В этом случае надо молчать, если спросит – подумать. Впрочем, я же не какой-то там историк-всезнайка. Основные события вроде дня окончания войны все знают. Спросит – почему бы и не ответить. А о каких-нибудь тонкостях, которых в школьных учебниках нет, мне сказать нечего.
Понятно, что о судьбе Сашки, его отца и братьев, Юли и её родителей не знаю совершенно ничего, что к лучшему, когда впереди такая война... Если бы они в будущем стали широко известными людьми или моими близкими – тогда понятно. А так…
Вчера после работы, отпросившись на день – проститься, поехали на Слип. Повестки уже получены на всех троих, мы успели проводить, и не только их. На обратном пути чётко понял – детство кончилось.
15 июля
Неожиданно пришло письмо от Юли. На конверте штамп военной цензуры. Видимо, поэтому написано как-то очень аккуратно, много общих слов, ссылок на знакомые нам обоим книги, по которым я о чём-то должен догадаться. Отцу сообщили, чтобы собирался на новое место, маму прямо из Свердловска направили на курсы фронтовых хирургов, так что сама она останется с двумя бабушками. В конце надежда увидеться. Показалось, они считают меня частью своей семьи. Мне это тоже кажется, особенно с того вечернего разговора. Что загадывать, за четыре года случиться может многое.
Написал ответ (впервые писал девушке, поэтому сидел долго). Рассказать о себе так и не решился. Если останусь здесь – будем переписываться в любом случае, адрес выучил наизусть.
22 июля
Уже месяц идёт война. Сводки пересказывать нет смысла. В городе появились первые беженцы, с каждым днём их всё больше. На железнодорожном вокзале много людей, сидят на чемоданах и мешках, а то и прямо на полу. Когда там бываю, вижу военные эшелоны. Они проезжают через город без остановок.
Работаем много, но выходные дни пока есть, по крайней мере у нас. В свободное время просто неприкаянно брожу по городу. Поймал себя на каком-то странном чувстве вроде зависти к Сашке: у них трое ушли на фронт, есть за кого переживать и молиться (мать повесила иконы на видное место и часто ездит в город в церковь). А я всё при ком-то – в прошлом году недолгое время при Пашке, потом при Юлиной семье, сейчас при Сашке. Молча сочувствую, верю с ними вместе, что все вернутся живыми, но прекрасно понимаю, что кроме этой веры ничего нет, а её ох как недостаточно.
(Правда, знаю, воюют два моих прадеда, один из них не вернётся – но воспринимаю я их, как и моего сына и возможного внука, если можно так сказать, виртуально. А как иначе может быть? Я же никогда никого из них не видел, даже на фотографиях.)
В выходной опять поехали на Слип. Пока никого не было в комнате, чуть ли не стесняясь, вдруг подошёл к иконам. Вдруг – потому что ещё за минуту до этого ни о чём таком не думал, как и вообще весь год. Но – ни одной молитвы в голове, даже страшно стало. Или здешняя жизнь в другую сторону уводит? Сашка вошёл, удивился, что я стою у икон, но ничего не сказал. На обратном пути, на переправе, молча смотрел в воду. Неожиданно в памяти стали всплывать какие-то отрывки церковных служб – то гимназических, то отца Александра из Сельцова – и вроде бы к месту подходящие. Сашка стоял рядом и тоже молчал.
Вечером, когда погасили свет и легли спать, как-то сам по себе возник вопрос – почему меня никто ни о чём не спрашивает? Никто – это Сашка, который прекрасно понимает, что хотя бы основные события до конца двадцатого века мне известны, так сказать, по определению, это Юля, Наум Семёнович и Полина Львовна, которые явно должны были предположить, что я и ещё что-то кроме сказанного (предсказанного?) могу знать. Но сразу встречно ставлю себя на их место. Я дома, в своём двадцать первом веке, и есть шанс всё узнать на полвека вперёд. Не только хорошее, но и страшное. А потом жить да дни считать? И я понял, что подобных знаний просто боюсь.
Седьмое августа спряталось в каких-то дальних закоулках памяти (красивый оборот получился, ладно, пусть останется), хотя иногда напоминает о себе. Может, забыть о нём? Здесь я нужнее. Работы прибавилось, токарей на три смены не хватает. Да и вообще не время отъездов, даже самых законных, в своё время (и какой здесь закон?). Или действительно будь что будет?
25 июля
Всю эту неделю в ночной смене, так что днём свободен. Вчера пошёл на набережную безо всякой цели, просто отвлечься. Собор, мимо которого в прошлом году ходил в гимназию, ободран. Ни крестов, ни колоколов. Тоскливо его таким видеть, но сейчас просто не до этого.
Там тоже много беженцев – и внизу у пристаней, и наверху. На том месте, где впервые встретил Мишу (чуть не написал названого брата, да играть совсем не хочется), почему-то обратил внимание на одну семью. Немолодой уже человек, его жена и пацан моих лет или чуть младше (скорее внук, чем сын) на узлах и чемоданах. На лице у старших какая-то беспомощность, у пацана растерянность. Почему-то захотелось помочь.
Оказалось, приехали поездом. Дальше должны пароходом, но никак не могут разобраться, когда и откуда. На пристани не протолкнуться, узнать ничего не могут и почти буквально ждут у моря погоды. Здесь они впервые, города совершенно не знают. Старик какой-то от всего отрешённый, что-то шепчет, будто не от мира сего. Женщина, похоже, боится его оставить даже ненадолго, а пацан вообще боится за них обоих.
На меня что-то такое нашло. Я посмотрел их эвакуационные документы, понял, что им ехать в какой-то неизвестный мне Чистополь, чуть ли не в чистое поле. Они сказали, что это где-то в Татарии, так что им сначала вроде бы до Казани. Побежал на пристань, потолкался там у окошек, пролез к какому-то начальнику. Тот прочитал документы, поохал (такой известный человек мучается!) и дал мне посадочные талоны на завтрашний вечер. С ними я поднялся на набережную и с некоторым налётом небрежности вручил их женщине.
Слова благодарности пропустил мимо ушей и было собрался идти, но вдруг сообразил, что ждать им парохода больше суток, и ждать негде. Крикнув, чтобы никуда не уходили, быстро сбегал на Казанский, где живёт Серёга из нашей группы, договорился с его матерью, что приютит до завтра сестру моего деда с семьёй, и вернулся на набережную. Всё это получилось как-то быстро, на скоростях двадцать первого века.
Мы с пацаном подхватили вещи, взрослые покорно пошли за нами. Вдруг по дороге старик остановился, достал потрёпанный блокнот, карандаш и стал что-то записывать, ни на кого не обращая внимания. Видимо, это было в порядке вещей, потому что женщина и пацан тоже остановились и терпеливо ждали. Иногда старик что-то проговаривал вполголоса. Я расслышал что-то вроде «седьмого нет прибора на столе, седьмой свече вовеки не гореть…» и понял, что старик сочиняет стихи.
Хозяйка встретила их сочувственно, сразу поставила чайник и пригласила меня передохнуть, но времени уже почти не оставалось, я попрощался и побежал прямо на завод. Кстати, менять Серёгу у нашего с ним станка.
Хотел прийти назавтра и проводить своих новых знакомых, но не получилось: пришлось задержаться в цехе ещё на несколько часов, потом хоть немного надо было поспать перед сменой.
Перечитал две строчки. Что-то знакомое, вроде бы попадались они в той жизни в каком-то стихотворении. Так кто же это был?
2 августа
Случайно вспомнил, что сегодня суббота. В нашем далёком будущем – выходной день и вообще месяц каникул и отпусков. Что это такое, здесь понемногу начинают забывать. Слушают сводки, молчат и вздыхают.
Хотя некоторые школы уже заняли под госпитали, улицы днём выглядят достаточно мирно. Городская газета заполнена военной темой, но написано как-то неэмоционально. Местные журналисты войны, конечно, не видели, а фронтовые материалы какие-то обтекаемые, общие. Может, панику не хотят сеять, может, что другое. Город ещё не бомбят, но похоронки уже приходят. Начинаю понимать: если вернусь домой, за стрелялки точно не сяду. Никогда.
6 августа
Сегодня вдруг вызвала табельщица. Оказалось, отделу кадров срочно нужна какая-то справка из сельсовета, и чтобы поехал завтра утром, мне дают выходной. Но завтра же седьмое, о котором я уже почти не думаю. Это что, знак какой или опять случайность?
Сейчас мы с Сашкой в одной смене, так что вечером вместе. Разговариваем последнее время мало. Может, он действительно боится? Или просто не знает, о чём теперь со мной говорить? Я начинаю первый:
– Завтра в деревню еду, справку требуют, что я это я.
– А ты – действительно ты?
– Что, не похоже?
– Почему не похоже? Вот только ты родишься через шестьдесят лет, у меня к этому времени правнук может быть твоим ровесником, а так всё остальное нормально. Пацан как пацан. Интересно было бы такую справку увидеть.
– Куда уж интереснее…
– А ты вернёшься? – Сашка вдруг меняет направление разговора.
– Почему ты спрашиваешь?
– Не знаю. Сейчас многие на фронт хотят, фашистов бить. Военкомату, говорят, команда дана – если кто с завода добровольцем придёт, возвращать назад чуть ли не силой как дезертира с трудового фронта.
– Понятно. Дезертирство с завода на фронт – это здорово.
– А может, ты домой собрался?
– В деревню? А что там делать? Это тоже дезертирство…
– Я не о деревне.
– О моём времени?
Сашка молчит.
– Понятно. Дезертирство в будущее?
– Ну да. Война давно кончилась, живёте вы там очень хорошо и всё такое прочее… Это только нашему времени не повезло с войной? А вы на всём готовеньком?
Мне показалась интонация какого-то презрения:
– Зачем ты так? Я же не виноват, что родился там. И сюда попал не по желанию или нежеланию. Так получилось…
– Как получилось?
– Откуда мне знать? Но я же работаю как все, ничуть не хуже. И на фронт пойду, если…
Тут я осёкся, но продолжил:
– … если призовут. Да я вообще не знаю, что со мной даже завтра может быть! Не знаю, почему попал сюда. И в училище – сам я пришёл или это без меня как-то получилось. И если вдруг уйду на фронт – сам или опять-таки…
– Так ты на фронт собрался?
– А разве ты не хочешь бить фашистов? Понимаешь, послезавтра ровно год, как я здесь. Из своего времени я пропал седьмого августа.
О гимназии и всём остальном рассказывать не стал, чтобы совсем Сашку не запутать. А дома я не был уже два года.
– И хочешь вернуться в тот же день?
– Хочу? А это от меня зависит?
– Откуда мне знать? Может, в этом вашем будущем куда захотел, туда и попал. Хоть на фараонов египетских посмотреть, хоть Зимний штурмовать – пожалуйста!
– Не волнуйся, чего нет, того нет.
– Но ты же попал сюда?
И что я мог ответить?
– Знаешь, если я завтра вечером не вернусь, пусть все думают, что на фронт сбежал. Скажешь?
– Ладно. А Юля знает, откуда ты?
– Нет. Если когда-нибудь её встретишь, скажи о фронте.
7 августа
С утра приехал в деревню. Вещмешок с собой. Мужиков совсем не осталось. Зашёл на ферму, доярки встретили по-доброму. Сказали, вчера Мишка приехал. Какой Мишка? А сын Пашкин, вы же вроде родственники?
Пошёл к дому, ещё не понимая зачем. Захожу. Ничего не изменилось. За столом сидит Мишка настоящий. Я его вижу впервые, но буду называть так. Самый обыкновенный деревенский почти взрослый парень (или все мы сейчас такими стали?). Он поднимает глаза и начинает совершенно неожиданно:
– Так это ты батю хоронил?
– Я.
– А я вот только вчера узнал, что его год как нет. Приехал и узнал.
Под его непонятным и совершенно взрослым взглядом (тяжёлым?) я внутренне собираюсь и молчу.
– В позапрошлом году просто сбежал из дома. Неинтересно здесь, да и отец после смерти мамы попивать начал. Вот так с бухты-барахты доехал до города, а там на товарняк – и куда получится, безо всяких документов. Оказался чуть ли не в Сибири, я в географии мало разбираюсь. Прибился к строительной артели, стал подсобником, потом кое-чему научился. А этой весной бревно на руку упало…
Он поднял левую руку, и я увидел, что она только до локтя.
– … и я понял, что никому там не нужен. Нет, меня не гнали, жалели, даже кормили, но я же понимаю. А тут война началась. Вот и поехал домой, деньги кое-какие были. Из-за руки на вокзалах никакая милиция не останавливала – какой прок от инвалида? А документов у меня как не было, так и нет. Весь дом вчера перевернул.
Мишка всё это рассказывал и смотрел будто сквозь меня.
Подхожу к столу, достаю метрику, школьную справку (его? мои? наши?), удостоверение о присвоении токарного разряда (это точно моё) и кладу перед ним.
– Откуда это у тебя?
– Я целый год был тобой.
– И как?
Пожимаю плечами.
– Так я теперь токарь? Вот с этим? – он показывает на левую руку. – Станок токарный я, правда, видел… И что мне делать дальше? Да, зовут-то тебя как?
Я отвечаю.
– Так делать-то мне что, Никита? – повторяет он.
– Жить, – ничего умнее этого короткого слова мне в голову не приходит. И что я ещё могу сказать? Какие-нибудь до глупости очень правильные и потому совершенно бессмысленные слова из двадцать первого века? Так они и там никому не нужны, а уж здесь…
– Это понятно, а как?
– Тебе самому решать как, кто бы что ни говорил.
– Ладно. Я дома, даже с документами. Наверно, в колхоз пойду, на что-нибудь сгожусь. Мужики-то все воюют. А ты-то как?
– Не знаю. Может, на фронт сбегу, может…
Я не договариваю. В этот момент я действительно думаю так. Будущего – нет. Я даже хочу, чтобы временное окно сработало как пространственное, и я попал бы не на семьдесят лет вперёд, а на сколько-то там сотен или тысяч километров на запад, где наши войска отступают и даже моя пара рук лишней точно не будет.
Мишка встаёт из-за стола, мы на равных смотрим друг на друга. В его глазах я вижу что-то вроде надежды. На то, что я уцелею? Мысленно желаю ему того же, поворачиваюсь и ухожу.
У меня есть несколько часов. Убедился, что пень на месте. В город возвращаться нет смысла. Год я занимал не своё место, теперь по справедливости его освободил. Документов нет, никакую справку в сельсовете мне никто не даст.
С Сашкой попрощались утром. Просто обнялись, почти без слов. В какой-то момент почувствовал, что вот-вот появится слеза. Видимо, это было и у него, поскольку оба как-то одновременно отвернулись (стеснялись друг друга?). Мне так захотелось увидеть его – хоть после войны (чтобы оба с фронта вернулись!), хоть через шестьдесят лет. Какая разница! Таких друзей, как Стёпка и Сашка, у меня ещё никогда не было. И будут ли?..
Пойду поплаваю. Но что делать с этими тетрадями? Сюда я попал без них. Весят они, правда, немного, но и я за эти два года в весе прибавил. В росте, кстати, тоже. Если так дальше пойдёт, то джинсы скоро бриджами будут, разве что подвернуть немного. Но может быть, дело не в этом? Или на всякий случай всё же не держать тетради при себе? Мало ли что? В конце концов, прошедшее за последний год в памяти, схватило меня крепко и не отпустит очень долго, если отпустит вообще. И где я буду завтра утром – дома? На фронте?