20 октября 1940 года
Начинаю писать и сам не знаю зачем и для кого. Если это прочтут здесь – мало что поймут. На всякий случай постараюсь быть поаккуратнее в мыслях. Об этих временах разное приходилось читать. Попробую политературнее, с диалогами: столько всего было – хоть писателем становись.
Начну с первого дня. Утром мне показалось сначала, что я почти дома. Большой сосны нет. Значит, всё правильно, сейчас пойду в Бокастово на поезд. Это потом я понял, что весь был в эмоциях и не обратил внимания на большой пень. Пень, а не кочку. А будь я понаблюдательней, ещё много чего мог заметить. Да откуда мне природу знать, что мы такого в городе видим?
С удовольствием потянулся, сделал разминку и пошёл в деревню. Сразу бросились в глаза столбы с проводами. Уже хорошо. С независимым видом сверну вправо и через час…
На краю деревни никого. Спят? Навстречу явно бомжеватого вида старый дед. Покачивается. Пьян, ежу понятно. И какое мне до него дело?
Смотрит на меня слишком внимательно. Что во мне такого увидел? Прохожу мимо. Уже сзади слышу заплетающееся:
– Стой, паря, погоди!
Чего ему от меня надо? Может, послать подальше да побыстрее уйти? Всё равно не догонит.
– Погоди. Не бойся, ничего тебе не сделаю.
Чего мне его бояться? Если что, увернусь да убегу. Всегда успею. Но на всякий случай отвечаю спокойно и вроде бы даже вежливо:
– А я и не боюсь.
– Чего ж меня бояться, не кусаюсь.
Дед вроде спокойный, неопасный. Сейчас начнёт какой-нибудь пьяный бред. Нечасто, но приходилось слышать. Был у Лукерьи Матвеевны такой сосед. Как выпьет – сразу поговорить. И почему-то всегда меня в слушатели выбирал. Ладно, попробую побыстрее отвязаться. Дед тем временем продолжал:
– Кого-то ты мне напоминаешь. Вроде даже знакомы были. Давно когда-то.
– Как давно? Вам лет-то уже много, а мне всего пятнадцать. Путаете Вы меня с кем-нибудь.
– Может, и путаю. Но когда мне как тебе было, сдаётся мне, что тогда.
– Но меня тогда и на свете не было!
– Может, и не было. Кто тебя знает? Но приезжал тогда к Стёпке, дружку моему, два лета подряд пацан вроде тебя одетый. Постой, как же его звали? Никита? Точно, да. Никита.
Я остановился. Так что, с этим дедом мы позавчера на Волге наперегонки плавали? Но тогда ему должно быть лет сто двадцать, а то и больше! Или…
Тем временем дед продолжал:
– Говорили, что это его двоюродный брательник какой-то. Да какое мне дело? Брательник, не брательник… Помню, он плавать нас научил как-то по-особенному.
Тут и мне в нём показалось что-то знакомым. Пашка?
– Так я на кого-то похож? Да? А может, Вам это кажется?
– Может, и кажется. Или допился ты, Павел Иваныч, что уже мерещиться стало?
Точно Пашка. Сколько же ему лет?
– Павел Иваныч, а давно это было?
– Да почитай лет сорок с чем-то назад.
Как сорок? Значит, ему явно не сто двадцать, должно быть около шестидесяти. Так что, сейчас тысяча девятьсот сороковой или что-то в этом роде?
Я почувствовал себя примерно так же, как в день знакомства со Стёпкой. Только тогда всё шло как-то постепенно, а тут сразу обухом по голове. Я понял, что в Бокастово сегодня точно не пойду. И завтра, вероятно, тоже. Пришлось показать заинтересованность.
– Павел Иваныч, а Стёпка – это кто? И Никита тоже…
Тут уж он на меня посмотрел:
– А тебе что, интересно?
– Конечно, всё-таки человек, на меня похожий. Правда, жил давно, интереснее бы встретиться вот как с Вами, просто так. Представляете, друг перед другом как перед зеркалом. Но всё равно интересно.
– Знаешь, на дороге рассказывать долго. Да и выпить мне что-то хочется. Уж извини, что я такой.
Он повернулся и пошёл в сторону дома. Того самого, где когда-то жил Пашка пятнадцатилетний. Мне ничего не оставалось, как пойти за ним.
Вошли в дом. За сорок лет мало что изменилось. Разве что появилась лампочка под потолком да икон в углу не видно.
Пашка подошёл к столу, налил себе в стакан из какой-то бутыли, выпил и посмотрел на меня.
– Тебе не налью, молод ещё.
Я промолчал. Хотя будь я взрослым, может, и выпил бы. Слышал, что стресс так можно снять. А со мной начиналось что-то вроде того.
Мы сели. Пашка (или Павел Иваныч?) смотрел будто сквозь меня. Потом заговорил, обращаясь непонятно к кому.
– Стёпка – это пацан здешний. Пацан как пацан, как все. Мы одногодки, всегда вместе. Нам лет пятнадцать было, когда Никита появился. Странный какой-то, одежда непонятная. Но из себя ничего такого не корчил, быстро своим стал. Плавать нас как-то по-особенному научил. Потом в город учиться уехал. На следующее лето вернулся, побыл сколько-то, а потом уехал и больше никогда сюда не приезжал. Вот на него ты и похож.
Пашка достал жестяную баночку, оторвал кусок газеты, насыпал табаку и свернул самокрутку – я это и тогда у деревенских видел. Пришлось потерпеть запах – куда денешься.
– Так вот, Стёпка. Он нам наговорил чего-то, что Никита уехал домой, а потом они далеко куда-то собираются. Так что вряд ли он сюда хоть когда вернётся. Ну уехал и уехал, нам-то что? А потом к зиме вдруг узнаём – Стёпка женится! Ладно бы мужик – а тут пацан! А на вид так младше нас всех. Мы сначала даже рассмеялись. И на ком – на Стешке, она же старше его. Так не положено, мужик старше быть должен. Да и какой он мужик – в пятнадцать-то лет! Одно название. А потом видим – Стешка-то с пузом ходит! И поняли сразу – Стёпкиных рук дело. Ну, не рук, конечно…
Пашка засмеялся, потом продолжил:
– Нас никого на свадьбу не позвали – малы ещё, говорят. Вот те на – жених, значит, не мал! Стёпка сразу к Стешке переехал, а весной она пацана родила. Никитой назвали.
Я глаза вытаращил. Если весной, то… При чём здесь Стёпка? Так это что, ребёнок – мой? У меня – сын? Я – отец? Как это? У меня дух перехватило. Миша только недавно на свой счёт в этом смысле пошутил – и на тебе! Ладно, Пашка в окно смотрел и моё лицо не видел. Но сразу новый удар – так с тех пор сорок лет прошло! У пятнадцатилетнего отца сорокалетний сын? Но моему отцу сейчас сорок. Стало быть, у меня и внук может быть. Такой как я сейчас. Понять это можно только логически, формально. Встретить пожилого Стёпку ещё куда ни шло, к старому Пашке я за этот час вроде бы уже привык. Но увидеть перед собой собственного сына, которого явно неспроста так назвали, который тебе в отцы годится, и ровесника внука – это вообще непонятно что делать. Признаться – за идиота сочтут. Стёпка, может, и поверит. А остальные…
Между тем Пашка продолжал:
– А через год Стёпка со Стешкой да с Никитой в Мологу перебрались. Работу он там нашёл на каком-то заводишке да ещё и учиться стал. Приезжали иногда с пацанами, они вроде погодки были. Потом всё реже и реже. А как мальчишки выросли, так они и вовсе из Мологи уехали. Или кто-то их вовремя надоумил? Нет теперь Мологи. Разломали всё, а народ выселили. Плотину строят, скоро затопят, только название останется. Так вот.
Я понял, что ни Стёпку, ни Никиту не увижу. Здесь их нет. В Мологе найти ещё туда-сюда… Видимо, судьба за меня решила, избавив от всех сомнений. Слушаю дальше.
– А я здесь изо всех один остался. Женился, девки пошли, тоже погодки. Потом революция, царя скинули. Нам-то всё одинаково было, кто наверху правит. Наше дело простое – весной сей-сажай, осенью убирай. Потом, мне уж за сорок было, сын родился. Девки выросли, замуж повыходили, разъехались кто куда. А три года назад жена умерла, и остались мы вдвоём. Думал, будет мне пацан опорой какой-никакой в старости, так прошлым летом уехал куда-то, ничего не сказал – и до сих пор нет. Где он, что – не знаю. Вот так и живу.
Всё это Пашка говорил будто сам себе или в никуда, а потом и вовсе задремал. Я же сидел и совершенно не понимал, что делать дальше. Посмотрел по сторонам, увидел на стене численник, подошёл. Восьмое августа тысяча девятьсот сорокового года. Если, конечно, Пашка регулярно листы отрывает. День как рассчитывал, только год далеко. Значит, что-то было верно. Но это же меньше года до начала войны! Кричать везде надо, предупреждать! И тут же вспомнил, что и без меня много кто посерьёзнее предупреждал, да всех паникёрами назвали. И как я всё это объясню? Только рот открою, наверняка сразу арестуют, и уж точно навсегда здесь останусь.
Сейчас я никто и без документов. Ещё год, может, обойдётся как-нибудь. Но вот года через два, а учитывая мой далеко не детский по здешним меркам рост, даже и раньше, рослый красавец (с ударением, понятно, на последнем слоге) на улице сразу подозрение вызовет. Чего ж не на фронте? Да и по законам военного времени… Прошлый раз повезло с документами, и время другое, и с пацана какой спрос, а сейчас что будет?
Открылась дверь, на пороге появилась какая-то тётка:
– Пашка, спишь что ли? Опять пьян? А работать кто будет? Смотри, попадёшь куда следует за саботаж.
Заметила меня:
– А ты кто такой будешь? На Мишку вроде не похож. Или приятель его какой? Буди его да скажи, что бригадир приходила, пусть на работу идёт, а то худо ему будет. На обратном пути ещё раз зайду, пусть собирается.
Она ушла. Я попытался Пашку разбудить, да какое там…
Однако мне-то что делать? На новую игру под старым ником непохоже. Ни на какую игру. Жизнь – но такого ещё не было. Прошлый раз Стёпку как-то сразу встретил, и всё завертелось. А тут ничего. Даже если я Пашке всё расскажу и он поверит. Жить у него? И что дальше? И о каком Мишке тётка говорила? Это Пашкин сын? Михаил Павлович – звучит красиво.
Бригадирша пришла скоро:
– Не разбудил? Я так и думала. Пропадёт он совсем. Как Мишка сбежал, так он и совсем запил.
И тут у меня неожиданно вырвалось:
– Так, может, я за него сегодня пойду?
– Иди, если хочешь. Навоз на ферме убирать. Только переоденься, слишком ты чистенький для такой работы.
– Подождите, я сейчас.
Она вышла, я быстро нашёл какие-то старые сапоги, штаны и фуфайку, переоделся и выскочил во двор. Мы пошли к ферме.
Как всё меняется! Скажи мне вчера вечером, что наутро я пойду в полудраном прикиде навоз убирать – ни за что бы не поверил. А теперь вон иду и пытаюсь ни о чём не думать. Хотя бы сейчас.
Бригадирша представила меня дояркам как Пашкиного племянника, дали мне лопату и вилы, и весь день у меня была довольно интенсивная тренировка в духе ОФП. Работал с азартом, за что удостоился всяческих похвал. Главное было отвлечься. Доярки постоянно подшучивали надо мной. Похоже, они видели во мне достаточно взрослого парня, единственного в тот день мужика на ферме, и демонстративно не особо стеснялись. Да и я себя чувствовал совсем не желторотиком времён поездки в мышиный музей. По обычному календарю и то прошло больше года, а по моему – сто десять лет назад да ещё сорок вперёд – полтора века!
Мысли мои всё равно сворачивали в определённом направлении. Если бы расчёты были совершенно неверны, утром я должен был проснуться в том же девяносто девятом году. Но сорок один год день в день всё-таки прошёл. Или Миша прав, я за два года вырос – не только в смысле роста-веса, но и в голове что-то прибавилось. И встреча со Стешкой в сарае меня здорово изменила. А в том временном туннеле какой-нибудь несусветно точный сканер стоит, на всё происшедшее во мне и со мной чётко отреагировал, потому и энергии хватило только на эти самые сорок один год. Если так, то шансы попасть домой минимальны.
Но это всего лишь мои умозаключения, и что на самом деле происходит, я вряд ли когда-нибудь узнаю. В любом случае пока придётся просто жить.
Всё это иногда разбавлялось болтовнёй и шутками доярок. Я достаточно внимательно вслушивался в надежде что-то узнать о своих прежних знакомых, но так ничего и не услышал.
Обедали там же. Со мной поделились, при этом всё выспрашивали кто я да что я. Отвечал односложно, боялся сказать что-нибудь не то. Впрочем, разговоры шли вполне бытовые. Разве что иногда меня доярки в краску вгоняли, и видно было, что намеренно и с удовольствием. Но и в самом простом разговоре со взрослыми я часто краснею – что есть, то есть.
Так прошло недели две. Пашка привык, что я живу у него и целый день на ферме. Вечерами слышу его пьяные стенания, жалобы на жизнь. Называет меня Никитой, хотя я официально, так сказать, не представился. Или догадывается, что я – это я?
В деревне многое изменилось. Появились новые дома, старые постарели. В домах электричество. Увидел странный трактор – колёса не на шинах, а с какими-то треугольными шипами. Машин нет, возят, как и раньше, на телегах. Что меня особенно поразило – у храма почти никого. Ещё недавно видел там всех деревенских да ещё окрестных, а сейчас тишина. Я, конечно, знаю о гонениях на церковь после революции, но увидеть вот так сразу как-то неожиданно. Встретил местного батюшку – старенький, не отец Александр, другой. Хотел было зайти в храм, да он отсоветовал. Будут, сказал, с тобой разбираться, ничего хорошего не жди. Да и крестик нательный особо не показывай. Да чего ж, говорю, его показывать – на то он и нательный. А мало ли где рубаху снимешь? Старики да старухи ещё ходят – им бояться нечего. Пока, говорит, жив, служить будет. Вроде обещали не закрывать. Что дальше – о том только Бог ведает. А ты помни: Бог не в храме – в душе.
Пошёл на Волгу, туда, где вроде бы недавно с пацанами купались. Берег изменился мало. Плавал один, с нынешними деревенскими ребятами почти не пересекаюсь – все какие-то замкнутые (боятся?). В прошлом веке были более открыты – хоть в городе, хоть в деревне.
С Волги отправился домой (Пашкин дом уже моим стал?), и так на этой самой душе нехорошо стало. Если бы жил эти сорок лет со всеми вместе – может, и понял бы что да почему. А тут только разобрался, как жить в конце девятнадцатого века – пожалуйте в середину двадцатого! Прими как должное.
Но главное – всё это время я совершенно один. Как не хватает Стёпки, того, прежнего, или Миши! Общение – Пашка, бригадирша, доярки – но всё это взрослые люди, и никаких мало-мальски товарищеских, а тем более дружеских отношений с ними быть просто не может. С Пашкой разговариваем мало, с бригадиршей только по делу, с доярками иногда пытаюсь отшучиваться с переменным успехом. Взрослые тётки, и как с ними себя вести – не знаю. Им нравится называть меня нецелованным и всё такое прочее – на лице что ли написано? Вот бы им о Стешке рассказать – да ведь на смех поднимут!
Ну вот, уже и плакаться начал. Дневнику – бумага всё стерпит. А там, глядишь, очередной посланец из будущего появится, блудного сына утешит. Но почему блудного? Я-то не по своей воле!
Сходил в Полужьево, посмотрел будущий Мишин дом. Сейчас, в сороковом, хорошо выглядит, резьба понравилась. Зашёл на знакомую опушку, набрал грибов, поужинали. Пашка вроде поменьше стал пить. Моё влияние?
На ферме оказалось хорошо. Хотя бы сытый. Да и единственный парень среди доярок, а две даже в бабки годятся. Стешку и Стёпку они должны были знать. Интересно, спроси я сейчас о них напрямую – что бы обо мне подумали? Потому как-то за обедом поинтересовался вообще о прежней жизни, при царе.
Наговорили много чего. Жили не то чтобы лучше или хуже – по-другому. Вспомнили молодость, дошли и до Стешки со Стёпкой – оказалось, об их свадьбе много чего в тот год говорили. Но о Стешке женщины рассказывали только хорошее – так что, Стёпка о ней всё врал? Зачем? И почему ни с того ни с сего женился? Да ещё в пятнадцать-то лет? Будто его заставил кто-то. Но про сарай-то он знал! Что Стешка похвастала – судя по этим рассказам, вряд ли. Может, сам случайно чего увидел? И о ребёнке будущем на Рождество просто не мог не знать.
В какой-то момент мне показалось, что тот Стёпка – действительно мой брат. И не какой-нибудь там придуманный двоюродный, а самый что ни на есть родной. Доведись сейчас встретиться – было бы о чём поговорить, поняли бы друг друга. Вот только увидеться нам вряд ли придётся…
Накануне первого же выходного народ со станции потянулся. Оказывается, почти в каждой здешней семье кто-нибудь в городе работает. Дети их уже городские. Кто от завода комнату получил, те только раз в неделю приезжают. Утренний поезд называют рабочим, поскольку с ближних станций на нём каждый день в город едут, а вечерним, в шестом часу, домой возвращаются. Так вот почему в наше время такое расписание, хоть и на работу из деревень давно никто не ездит.
Вечером на площади перед закрытой церковью устроили танцы под баян, здесь это почему-то беседой называется. Доярки помоложе и меня зазвали. Присмотрелся, что танцуют, вспомнил гимназический бал на Рождество, изобразил что-то подобное. Получилось не хуже других. Никто особо мной не интересовался, потому легко в тот же день со многими перезнакомился. Пацаны учатся, как они сказали, в ФЗУ, и приезжают только на выходной. Это вроде нашего ПТУ. Называется это ещё фабзавуч, а они, соответственно, фабзайцы (весело, правда?). Учатся на токарей и сверловщиков. Что это такое – я представлял в самом общем виде, особенно первое, какая-то металлообработка, потому без всякой задней мысли спросил, в чём разница. Надо мной посмеялись, чем окончательно приняли меня в свой круг, а потом популярно эту разницу объяснили. Мне же кроме работы с навозом похвастаться было нечем. Не компьютерными же презентациями!
Через неделю вечером, я уже спать собирался, Пашка совершенно ни с того ни с сего как-то особенно на меня посмотрел. Сначала я ничего не заметил, потом стал делать вид, что не замечаю, но он продолжал смотреть. Первым не выдержал я:
– Что случилось, Павел Иваныч?
– Да ничего, Никита, не случилось. Просто понять не могу. Я стал тебя Никитой называть, потому что ты мне того парня напомнил, ты откликаешься, а ведь я твоего имени и не спросил.
– Очень просто, меня тоже Никитой зовут.
– Это ладно. Но утром, пока ты ещё неодетый, в плавках ходишь, как тот Никита. И рисунок на них точь-в-точь такой. А плавок таких и посейчас ни у кого нет, и само слово это мы тогда от того Никиты узнали. Нам всем матери сшили похожие, а потом они истрепались, да и мы выросли, и всё забылось.
Я промолчал.
– И ещё. Тот Никита непонятно откуда взялся. Думалось мне ещё тогда, никакой он Стёпке не брательник. И ты тоже чуть ли не из лесу вышел. А ведь пацан ещё, стало быть родители должны быть, дом, где живёшь. А сирота – так детский дом какой-нибудь. А тут пришёл и остался, будто своего нет.
– Так мне уйти? – сказал я немного вызывающе.
– Зачем, не мешаешь ты мне. Просто понять хочу. Если ты – это он, то почему не постарел как все мы. Может, ты внук его, тогда так и скажи.
Я отвёл глаза.
– Молчишь? Значит, точно это ты и есть. Понять я всё это не могу, просто не знаю как это всё так.
Он налил себе из той же бутыли и молча выпил.
– Не бойся, не гоню я тебя. Понимаю, что тебе идти некуда. Живи пока живётся.
Пашка в ту ночь долго ворочался, потом вроде бы уснул. Утром я встал тихо, стараясь его не будить, собрался и пошёл на ферму. На дежурные шутки доярок почти не обращал внимания. Вилы – лопата, вилы – лопата… И как теперь отношения с Пашкой строить? Он же понял, кто я такой. Чуть было не написал, что он всё понял. Что – всё? Я сам ничего не понимаю. Вилы – лопата, вилы – лопата… Дальше что? Год, два, всю жизнь?..
Вечером пришёл домой. Бутыль на столе пустая, Пашка спит, но как-то совершенно тихо. Подошёл ближе, смотрю – что-то не то. Дотронулся – а он холодный. Не сразу и понял, что случилось – никогда до этого покойников не видел. А тут – рядом.
Побежал к бригадирше. Она заохала-заахала, созвала соседей. Оказалось, и хоронить Пашку некому. Дочери как уехали, так и не приезжали ни разу, и адресов ни у кого нет. Сын тоже неизвестно где. Я вроде как единственный родственник, если он меня пустил, то так оно и есть.
Впервые услышал фамилию – Рябов. Павел Иванович Рябов. Похоронили Пашку у храма рядом с женой его. Ночью накануне бабки-соседки чуть ли не тайно привели батюшку, чтобы отпеть чин по чину. Крещёный же. На поминки – кто что принёс, то и было. Народу было немного – оказалось, Пашка жил замкнуто, ни с кем не общался. Ну и с ним тоже…
Дня через два на выходной приехали фабзайцы (слово мне понравилось) и стали звать меня с собой учиться. Чего тебе здесь делать и всё такое. А там общагу дадут, специальность получишь.
Наутро стал разбираться в доме, ещё до конца не понимая, зачем это делаю и вообще что дальше. Учебный год на носу. Школа здесь только начальная, в ней мне по-любому делать нечего. Может, действительно фабзавуч, а там видно будет? Но документов-то – никаких! Приду этаким Ломоносовым, в двери постучу. И что?
В доме бедно, хоть дверь не запирай. Добрался до шкафа, нашёл какие-то брюки, рубаху простенькую, в нижнем ящике башмаки разношенные. Надел – вполне всё подошло. Но главное – свёрточек небольшой попался. Развернул – бумаги. Оказалось – свидетельство о рождении Рябова Михаила Павловича и его же справка об окончании начальной школы. Лет почти шестнадцать, на год старше меня. Оценки – так себе.
Опять – судьба? Вот и документы есть, живи. Разве что не гимназия, как в прошлом году. А что ещё делать?
Подошёл к осколку зеркала, внимательно посмотрел. Понял, что давно себя не видел. Показалось, что стал старше, детского вроде бы поменьше. Или последние недели так отложились? Провёл по лицу ладонями, будто умываюсь. Смою всё с себя и окажусь дома в ванной, мама из кухни завтракать зовёт? Всё тот же осколок перед глазами. На верхней губе пальцы что-то почувствовали. Пригляделся внимательнее, провёл пальцем вверх. Ещё не усы, но что-то явно начинается. Будь я потемнее, может, было бы даже со стороны заметно. Значит, действительно взрослею.
И тут же чуть не рассмеялся. Взрослею? А сыну сорок лет – это что, в порядке взросления? Впрочем, как считать. По моему времени он только будущей весной родится. Но весной какого года? Запутаться можно.
Ещё раз посмотрел. Рябов Михаил Павлович, родился двадцатого октября тысяча девятьсот двадцать четвёртого года. А что, прилично звучит. В нормальной жизни это называется подлогом. А я в какой существую?
На следующий выходной утром зашёл бригадиршин муж. Он на заводе чуть ли не начальником какого-то цеха, а бригадирша, оказывается, ему обо мне рассказала ещё прошлый раз. На неделе сходил куда надо и сказал, что хочет взять себе ученика. Пойдёшь? А там и в ФЗУ примут, если на заводе будешь. Жена говорит, ты работы не боишься (а чего её бояться?). Тем более что не колхозник, просто за Пашку работал. А теперь не за кого.
Я подумал было, что у ФЗУ и престиж как у наших ПТУ. Оказалось, совсем наоборот – попасть туда нелегко. Если просто так с улицы придёшь, этаким Мишей Ломоносовым (это он так пошутил), то и разговаривать не будут. С завода вроде как на повышение квалификации – другое дело. Вот не думал!
Но у меня же справка только о начальном образовании! Стало быть, умею читать-писать-считать и вряд ли что ещё. Вот он я, Мишка Рябов, почти шестнадцати лет с четырьмя или сколько там классами. И на что ещё такому неучу рассчитывать?
В понедельник рано утром все вместе пошли на рабочий поезд. Кроссовки, джинсы, футболку и бейсболку вместе с мобильником и теми ещё деньгами плотно свернул и засунул в какой-то самодельный рюкзак, который здесь вещмешком называют. Может, когда и пригодятся. О деньгах здешних я понятия не имел, что сколько стоит, сколько это – много и сколько мало, разве что видел в руках у деревенских. В доме нашлась какая-то мелочь да доярки с бригадиршей немного скинулись – работал же. И пошёл я в люди.