Интересная штука – майская ночь на Волге. С вечера достаточно тепло, потом понемногу свежеет, к рассвету бывает и зябко. Вода в мае ещё не очень нагрелась, отдавать ей ночью нечего. Потому на утренней рыбалке свитер да тёплая куртка или демократичная фуфайка – самое то. Но странное дело – на мне только обыкновенная тонкая рубашка, а не холодно. Немного прохладно – это да.
Дурдин уже почти замолк, мыслей у него осталось на один глоток, не более. Что ж, собеседник на эту ночь, которая изначально предполагалась более чем длинной, оказывается вполне достойным. В какой-то момент мы даже пытаемся перекинуть мостик от литературы конца девятнадцатого века к литературе начала века двадцать первого. Наши писатели всегда кого-нибудь жалели. Маленького человека, униженных и оскорблённых, русского мужика… А кого им сейчас жалеть – новую версию Башмачкина, офисный планктон? Самый незащищённый слой общества, маленькие человеки, они же самоуниженные? У нынешнего русского мужика, каковой всегда был, есть и будет, хотя бы руки из нужного места растут. Захочет – работу найдёт. В самом крайнем случае грядку вскопает, и не одну – сытым будет. А у иного вдобавок и кандидатский-докторский диплом в столе найдётся, что в сочетании с нормальными мозгами и руками, из нужного места растущими, совсем замечательно. А планктон, даже если у него и дипломишко какой сыщется, всё равно планктоном и жить будет. Такой уж он есть.
Последняя короткая фраза совпала с последней такой же короткой репликой Дурдина. В торбочку его, наверху для него урночка найдётся.
Встаю, руки-ноги разминаю. В мае в это время уже должно быть достаточно светло. А сейчас – будто бы и не май с вечера был. Только где-то через час ложится густой туман, у природы начинается предрассветная полудремота. Сегодня буду умнее и по камням не пойду. Ещё полчаса, и глаза хоть что-то увидят.
Слева в тумане появляется непонятный пунктир, ведущий куда-то вперёд. Память услужливо подсказывает, что это могут быть огни на мосту. Вскоре я в этом убеждаюсь. Затем в сотне метров слева проявляется ровная серо-мокрая полоса. Асфальт? Можно идти?
По камням всё же надо поаккуратнее. Иду медленно, полоса приближается, и я понимаю, что это не обман зрения. Наконец, ноги, а вслед за ними и голова окончательно осознают, что глаза их не обманули.
Вроде бы я должен сейчас плясать неизвестно какой танец, бурно радоваться и прочее в том же роде. А вместо этого в голове очередное раздвоение. Город, к которому я привык, уступил место другому, немного подзабытому. О Мологе, из которой я приехал всего-то несколько дней назад, и говорить нечего. Аксён, Флегонт, Игнат, Стёпка, Анна, Мокей, книгочеи, Александр Степанович – вас всех давно уже нет? Ника самый маленький, которого я месяц назад боязливо брал на руки – даже ты давно уже всю свою жизнь прожил… А мне ещё только предстоит сказать твоему отцу о появлении тебя на свет.
Так бывает. Долго и упорно к чему-то стремишься, бог знает что преодолевая и превозмогая. Но вот достиг. И наступает самая настоящая апатия, когда и радость не в радость. Длится это неделю-две. Только после них по-настоящему оцениваешь сделанное.
Сейчас – другое. Я понимаю, что долго буду привыкать к своим потерям…
Достаточно уверенно иду по нижней набережной и почти упираюсь в гранитный балкон. Вот она, биржа, на месте! Робко кладу руку на камень. Настоящий!
Поднимаюсь вверх по знакомой лестнице, затем через площадь, по которой много ходил последние дни, уже не наискосок, а по центральной аллее, выхожу на Крестовую. Далее можно бы и пешком, всего-то полчаса по рассветному городу, но всё-таки чувствуется усталость. Да и голова естественным образом сомнамбулическая. Потому пустое такси оказывается более чем кстати. Называю адрес и минут через десять расплачиваюсь полуголым Аполлоном, который таки дождался своего дня.
Двор пуст. Это к лучшему. Может, меня здесь весь год с собаками ищут, безутешные родственники рыдают от Ближнего Востока до Дальнего Запада. И на тебе – выхожу из такси как ни в чём не бывало. Захожу в подъезд, совершенно естественно поднимаюсь на лифте. Открываю дверь, прохожу на кухню, включаю свет. Самые обыкновенные действия самого обыкновенного человека.
Спотыкаюсь о сумку. Ну да, чтобы не забыть. Или не разбирать, а всё сразу? Переложить в пакет да и в мусоропровод. И без неё голова пухнет.
Открываю молнию и вываливаю содержимое сумки на пол. В куче газет сразу бросаются в глаза несколько тонких тетрадей. Старые и весьма пожелтевшие. Со школьных времён таких не видел. Беру в руки, читаю на обложке «Под знаменем Ленина – Сталина вперёд…» Ни фамилии, ни класса, ни школы. Перечитываю лозунг. И куда вперёд, и где это знамя? На последней обложке вечная таблица умножения, какой-то Лесбумпром и тысяча девятьсот сороковой год. Видимо, тогда тетрадь на свет появилась. Остальные такие же. Тетради пронумерованы, всего их пять. Открываю первую. На внутренней обложке короткая надпись карандашом. Почерк странно знакомый. Читаю. Перечитываю. Ещё раз перечитываю. Всё то же.
Миша, не знаю, попадут ли эти тетради к тебе. Оставлю их на чердаке твоего будущего дома, куда попрошусь посмотреть резьбу. Похоже, мои расчёты оказались слишком простыми, чтобы быть верными. Весь год старался вести что-то вроде дневника и всегда носил тетради с собой. 7 августа 1941 года. Ника.
Раскрываю наобум. Почерк действительно его. Как в прошлогоднем письме. Странные фиолетовые чернила. Я такие только в старых школьных тетрадках видел да на отцовских благодарностях за пятёрки в начальной школе, которым полвека, если не больше.
В голове полный раздрай. Думал, всё закончилось. Вроде бы да. Я вернулся, Ника должен быть здесь уже год. Кому – должен? А здесь – это в каком году? Но тетради сорокового года, заполненные его почерком да ещё с пугающей датой последней записи? Всё понятно – он там был. Всё понятно? Как это – был? Он что, по времени путешествует туда-сюда? Такси с голубой каёмочкой? И тогда где он сейчас?
А я где? Впрочем, где – это понятно. Квартира моя, это точно. Двадцать седьмое августа – вполне может быть, светает против июня заметно позже. Пётр и Павел час убавил – это в июле. Илья-пророк второй уволок – это второе августа. А тут явно и ещё кто-то от дня отщипнул. Год – не раньше, так сказать, убытия, поскольку сумка посередине кухни. А точнее?
Перевожу взгляд на первую страницу.