17. Пришла война
Войну ждали, и о ней много говорили. События на озере Хасан и Халкин-Голе, финская кампания, – все эти военные конфликты для нас, мальчишек, не прошли даром; мы, как и взрослые, ждали большой войны, когда наша славная Красная Армия разобьет врага на его собственной территории.
Но всё случилось не так, как нам представлялось. И как ни ждали войну, ошеломляющая весть о её начале свалилась на нас неожиданно.
Выступление Молотова по радио застало нашу семью за поздним завтраком. В это воскресное солнечное утро никто никуда не спешил, и все члены нашей семьи долго сидели за столом, на котором, как всегда, шумел самовар. Мама заплакала, а отец недовольно пробурчал что-то вроде того, что с такими, как она, плаксами и войну можно проиграть. А мудрая бабушка Клаша, пережившая три войны, пожар, потерю мужа и много другого горя, примирительно сказала: «Живы будем – не умрем». Она всегда говорила что-нибудь оптимистичное, успокаивающее, например: «Бог даст день, Бог даст пищу».
Вот она, долгожданная война! Война, о которой еще вчера пели: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». Такая новость – разве усидишь дома, и Валя уже тут как тут. Еще не все знают ошеломляющую новость, не все слышали радио. Там, на улице, в соседних домах, есть люди, которые находятся в неведении. Надо всех оповестить. Мы выскакиваем из дома, бежим на улицу, останавливаем прохожих, забегаем в соседние дворы, обращаясь ко всем, кого встречали: «Вы слышали? Вы знаете? Началась война!» Мы находились в каком-то радостном возбуждении. Радость наша была неуместна и кощунственна. Но никто нас не одернул, не пресек этой неуместной радости.
Валя долго будет помнить об этом нашем «шумном веселье» и наступившем после него «похмелье», и в 1943 году, в Ташкенте, напишет замечательные стихи «Роковая чаша».
Война! Секирой над головою
Ее внезапная прямота.
Весть о ней чашей круговою
Переходила из уст в уста.
И все мы пригубили, все мы выпили
Из чаши грозившей каждому гибели.
И каждый, кто ждал ее поздно иль рано,
В то утро был ею застигнут врасплох.
И каждый по-своему, все были пьяны,
Все дико: и крик, и молчанье, и вздох.
И если иные с сухими глазами
Молчали, предвидя жребий свой,
И если, захлебываясь слезами,
Плакали женщины наперебой,
То мы от убийственного вина
Носились по улицам в шумном веселье,
Самозабвенно кричали «Война!»,
Наслаждаясь тупым металлическим звоном
Слова этого, эхом сырым повторенным,
Пока не пришло похмелье…
Похмелье пришло скоро. Во дворе, где жил Лёсик, мы уже побывали. Еще не были у Клевцовых. Забегаем к ним во двор, там тетя Оля, мать Вали Клевцова, о чём-то разговаривает с матерью Володи Зиновьева. Валя первым выпаливает возбужденно и радостно: «Тетя Оля, война!» В ответ, как ушат холодной воды, укоризненно: «Чему радуешься, дурень?» Радоваться, действительно, было нечему. Мы еще не знали, что такое война и сколько горя она несла, а тетя Оля знала. Но даже и она, как и многие другие, не представляла тогда весь размер надвигавшегося бедствия.
Радость наша прошла, и в молчании мы пошли к себе по домам.
Ей дали порядковый номер. Сполна,
По титулам называя,
Парадно ее именуют – Война
Вторая, Отечественная, Мировая…
С первых дней войны Калуга стала менять свое лицо. Из магазинов исчезли соль, сахар, мыло, керосин. Исчезли и спички, и курильщики вернулись к старому дедовскому способу добывания огня – к кресалу. Пройдет немного времени и вместо «лампочек Ильича» в квартирах появятся коптилки, а вместо мыла хозяйки для стирки белья станут использовать золу.
Другой приметой войны стали кресты на окнах:
Все окна –
Перечёркнуты крестами,
Весь город сделав
Кладбищем одним…
Это написал киевский поэт Аркадий Соколовский. У Вали не так трагично:
Полоски из бумаги мать резала красиво.
И чтоб волна взрывная окно не разнесла,
Наклеила крест-накрест…
В садах и огородах начали рыть щели – примитивные бомбоубежища для жителей близлежащих домов. Нашу щель рыли в саду дома Черновых, который располагался на нечетной стороне нашей улицы. Руководил работами (был прорабом) дядя Петя, муж сестры моего отца, тети Лизы. Он прошел окопную войну во время Первой империалистической и знал в этом толк. У Вали, в саду их дома, тоже была сооружена щель.
У домов было организовано дежурство. Дежурные следили за соблюдением правил светомаскировки и вообще бдели. Магазин Домогацкого стал магазином военторга и, когда наши отцы ушли на фронт, наши мамы получили туда пропуска.
Приехавшие в Калугу столичные гости стали поспешно разъезжаться по домам. Уехала и Ляля Пчёлкина, совсем недавно приехавшая из Москвы к своей тетке. Проститься с ней мы не успели. Случилось так, что в первый день войны Валя подарил Ляле букет диких роз – шиповника, и теперь мы, узнав, что она уезжает, хотели попрощаться с ней по-рыцарски: с цветами. Но где взять цветы? Раздумывать времени не было. Я рванул в сад к Черновым, где сооружалась щель, – там росли чудесные пионы, - а Валя остался у ворот. Когда с огромным букетом я выскочил на улицу, Ляля была уже в конце квартала. В руках у неё был маленький чемоданчик, и никто её не провожал. Я недоуменно посмотрел на Валю. Оказалось, что когда Ляля вышла на улицу и пошла в сторону вокзала, Валя ни окликнуть её, ни остановить не посмел. Догонять Лялю мы не решились, и букет, за который мне могло попасть, был выброшен. Следующие приезды Ляли в Калугу состоятся уже после войны.
А случай с букетом диких роз я совершенно запамятовал, хотя был его свидетелем, поэтому снова должен обратиться к письму Ларисы Васильевны Соколовой. Она вспоминает, что случилось это в первый день войны. Она вместе с двоюродной сестрой Алевтиной возвращалась домой из бани. Шли они по улице Ленина и когда дошли до пекарни, Алевтина на другой стороне улицы увидела меня и Валю. «Вон твои кавалеры идут», - сказала она Ляле и поспешила вперед. В руках у Вали был букет диких роз. Почему в этот роковой день мы с Валей шли в сторону базара и откуда у Вали были эти цветы, – теперь не вспомнить. Ляля остановилась, ей хотелось поделиться с нами мучившими её горькими мыслями. Мы подошли к ней, и она стала сетовать на то, что ей придется срочно уехать домой, так как отца могут мобилизовать на фронт, и она его не увидит. Мы стали утешать Лялю, и тут-то Валя протянул ей букет цветов. Приняв цветы, Ляля успокоилась, пришла в себя. Этот жест внимания и доброты она сохранила в своей памяти на всю жизнь.
Новости с фронта были всё тревожнее и тревожнее. Моя двоюродная сестра Нина под бомбёжкой, с толпою других беженцев, пришла пешком из Гродно, где проходил службу её муж Борис Прокопцев. В первый же день войны он – к границе, в бой, а она - пешком в Калугу, к маме. Рассказы Нины были горестными и неутешительными. Вот тогда и появились в Калуге первые беженцы из Белоруссии:
Не по-русски, а вроде по-русски.
Необычен распев голосов.
Белоруски они, белоруски –
Из лесов. Из горящих лесов.
За ними – беженцы уже из Смоленской области, других российских областей. Стада гонимых на восток, жалобно мычащих, не кормленых и не доеных коров, подымали густую пыль:
Пейзажа не было. Его смели и смяли
И затоптали… Лишь густая пыль
Да медленное умирание солнца.
И снова пыль. И люди, люди, люди.
Стада, телеги – все одним потоком
Катилось. Шумы, окрики, слова
Слились в единый гул, роптавший глухо.
И желтые вечерние лучи
Ложились тяжкими последними мазками
На спины уходящих… Вот когда
Я распростился с детством.
Да, наше детство осталось там – в довоенном времени. Мы взрослели, взрослели уже не с каждым новым годом, даже не с каждым наступающим месяцем, а с каждым днем.
А на запад, навстречу беженцам, шли и шли наши войска, а за ними – калужане рыть окопы и противотанковые рвы. Готовился к обороне и город: на его улицах появились «ежи», а окна некоторых общественных зданий были заложены мешками с песком.
Хождение «за питанием» для Виталия продолжалось. И однажды на улице Кирова, где располагалась детская кухня, мы с Валей увидели колонну идущих на Смоленск бойцов. Впереди колонны с цветами в руках шел бравый усатый командир. Громко играла музыка. Женщины, стоявшие на тротуаре, махали руками и что-то кричали, тут же в киосках покупали газеты, журналы, какую-то мелочь и совали всё это в руки бойцам.
Возможно, об этих уходящих на фронт бойцах Валя и написал:
Навеки из ворот сосновых,
Веселым маршем оглушен,
В ремнях скрипучих, в касках новых
Ушел знакомый гарнизон.
А возможно, Валя действительно видел, как из казарм на улице Герцена уходил на фронт наш калужский «знакомый гарнизон».
Потом, когда Вали уже не было в Калуге, это было в первых числах октября, я видел другую колонну бойцов: не идущих навстречу врагу с музыкой и цветами, а отступающих, усталых и изможденных, в выгоревших, пыльных гимнастерках. С длинными трехлинейками, обвешанные амуницией, со скатками через плечо, бойцы шли устало, не в ногу. И никого не было на тротуарах, никто не приветствовал, не вручал цветов. Два молоденьких бойца несли пулемет «максим», один – станину, другой – ствол. И вдруг один из них упал, наверное, от усталости, он долго, с трудом поднимался, а у меня от жалости к этому бойцу подступил комок к горлу, и я поспешил прочь.
Слава Богу, что от таких картин, как и от бомбёжек, Валя был избавлен.
Вырытые в садах щели недолго ждали новосёлов. Совсем скоро начались еженощные воздушные тревоги.
Каждый вечер так было. Заноют, завоют гудки.
Женский голос из рупора твердо и строго
Повторит многократно: «Тревога! Тревога! Тревога!»
Это вражеские самолеты летят бомбить Москву. Первые бомбежки Москвы начались в ночь с 21 на 22 июля и продолжались вплоть до нашего бегства из Калуги. Воздушные тревоги стали для нас привычным явлением.
И вновь сквозь стены вой сирен.
Скорей из ненадежных стен.
С узлами, не застлав постель,
На новоселье мчимся в щель.
Лезть в щель нет охоты. Над щелью черное всё в ярких звездах небо. Всматриваешься в него: где же эти проклятые «юнкерсы» и «мессершмидты», летящие бомбить Москву? Но их не видно, слышен только нудный, прерывистый гул их моторов. Калугу еще не бомбили, это случится позже, когда Вали уже не будет в городе, и об этих бомбежках я расскажу ему при нашей встрече через три года.
«Мчаться на новоселье в щель» скоро нам надоело, и мы с Валей решили: будем оставаться дома. На предупреждения моей бабушки, что оставаться дома опасно, я бурно возражал, подкрепляя свои возражения утверждением, что это летят не немецкие самолеты, а наши и, следовательно, опасаться нечего. Иногда после сигнала тревоги, не сговариваясь, мы с Валей сходились вместе, садились на парадном крыльце нашего дома и, забыв о войне, разговаривали о чём-то своем.
Помню, что мы снова и снова возвращались к вопросу: а есть ли жизнь в других мирах. Мы еще не изучали астрономию, но Млечный путь, Большая медведица и Северная звезда в ней, некоторые другие созвездия нам были известны. Мы верили, что где-то там, в глубине Космоса, а возможно, и на планетах солнечной системы, хотя бы на том же Марсе, жизнь существует. Эти разговоры были уже не те, что мы вели в 10-11 лет, уединившись на печи и грызя бабушкины сухари, нам исполнилось по тринадцать, и мы были уже не так наивны, как тогда, и всё же наивная вера нас не покидала. К тому времени, кроме книг Жюля Верна, мы прочитали и «Борьбу миров» Герберта Уэллса, и «Аэлиту» Алексея Толстого, и считали, что всё, о чём пишут фантасты, со временем в той или иной мере сбывается. Может быть, и нам удастся побывать на других планетах, может быть, и мы совершим полет по маршруту «Калуга-Марс», о котором говорил калужский мечтатель К. Э. Циолковский.
Мы смотрели и смотрели в звездное небо – в нём столько тайн. Где берет начало Вселенная? Где её конец? И если есть конец, что за ним находится? А может быть, Вселенная есть всего лишь атом какого-то непостижимо великого космического тела? А возможно, наоборот, внутри нас, в окружающих нас предметах, находятся мириады непостижимо маленьких миров? Вот такими вопросами мы мучились, пока снова не слышался гул моторов. Это фашистские самолеты, отбомбившись, возвращались на свои аэродромы. Значит, скоро будет сигнал отбоя. Мы прощались и расходились по домам, чтобы продолжить прерванный сон.
Поползли слухи, что где-то под Калугой немцы сбросили парашютистов и что в самом городе появились диверсанты. Для борьбы с диверсионно-разведывательными группами немцев формировались истребительные отряды. В один из таких отрядов был направлен «белобилетник» дядя Коля, мамин брат.
А нас с Валей захватила новая идея – поймать диверсантов, хотя бы одного, но как искать диверсантов, мы не знали. Начинаем делать рейды по улицам города, подозрительно приглядываясь ко всем мужчинам. Но никто из них не выглядит диверсантом, по крайней мере, так, как по нашему представлению он должен был выглядеть. Вскоре эта безрезультатная беготня по городу стала надоедать, и я сдался, не вышел в очередной рейд. Но Валя был более упорен и ушел с кем-то другим. И вот однажды Валя прибежал ко мне в сильном возбуждении. Какую новость он принес? Валя выпаливает: «Мы поймали диверсанта!» И рассказывает, что он и его новый напарник повстречали мужчину, поведение которого показалось им подозрительным. Они увязались за ним, он – от них, что усилило их подозрения. Как им удалось сдать «диверсанта» милиции, уже не помню. Помню только, что Валя был очень горд поимкой диверсанта. Был ли это действительно диверсант или какой-нибудь пугливый обыватель, ставший жертвой сверхбдительных юных пинкертонов, осталось неизвестным. Валя был твердо убежден, что это был настоящий диверсант, и хотелось бы, чтобы так оно и было. Через много лет мы не раз вспоминали, как ловили диверсантов.
Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/24/450