Солнце всё ещё смеётся, а приближающаяся осень то здесь, то там даёт о себе знать. Появилась первая проседь на берёзах, цветы на клумбах, как уставшие бабы, развалились и теперь уж совсем не держат спины. Дождь срывается не весёлым очищающим ливнем, а занудной изморосью. Дворники гоняют мётлами по улочкам первые опавшие листья.
Все эти чуть наметившиеся приготовления к неминуемым переменам странным образом будоражат и питают надежду: еще чуть-чуть и …
Что «и…»? Череда бесконечных ошибок связала путами, проблемы, как опавшие листья, шуршат въедливым «с ума сошла…». Не раздышаться. Обиды гримасой отпечатались на лице. Но что-то вот-вот должно произойти. Кто-то придёт и решит, посмотрит и скажет, послушает и согласится. Не приходит, не слушает, не говорит… Моросит дождь, листва, как застиранная тряпка, неуклюже висит на деревьях. Не хочется обходить ни лужи, ни брошенные кем-то на асфальт бумажки. Всё не так, всё мешает.
Через двор, мимо старой кочегарки, скорее на эту маленькую улочку в три, притулившихся друг к другу, дома… Здесь так, как в детстве: странно тихо и пахнет баб Нюриным вареньем из окна на углу. У того окна — черёмуха, под ней старые-старые кусты крыжовника, а с другой стороны — сирень и шиповник. Всё с собой привезли давние новосёлы на когда-то новые городские квартиры. Весной, у тёплой стены, здесь первыми показывают зелёные носики листочки, дурманят запахами цветущие деревья и кусты. Здесь всегда чисто, выметено из всех ямок старого асфальта. Здесь чуть замедляешь шаг и вздыхаешь глубже. Здесь улыбаешься просто так, беспричинно.
***
Он тихий, как его улочка. Этот старик невысок, сух и сутул. Растоптанные ботинки, чуть коротковатые брюки, лёгкая куртка и кепка с помятым козырьком. Я так и смотрю на него: снизу вверх, ищу глаза. А он ловко заметает в самодельный — с длинной ручкой — совок брошенные кем-то бумажки. На меня накатывает нежность к незнакомому старику, и даже повисшая у него на носу капля не отталкивает:
— Какой же Вы молодец! Как здесь всегда чисто! всё-то за нами грязавами убрано!
— Благодарю, — его взгляд-молния пригвоздил меня на месте.
Не «спасибо» или ворчливое «всё загадили!», а это, будто с небес спустившееся, «благодарю». Всё оказалось таким логичным, таким правильным и таким… забытым. А моя белая юбка и высоченные каблуки такими неуместными и смешными в своём придуманном превосходстве.
— …простите… я только хотела…
Он остановился и внимательно посмотрел на меня. Стыд парализовал меня, и я промямлила:
— …я не хотела Вас обидеть.
Глаза зажглись:
— человека обидеть нельзя, он сам обижается. Сам.
Глупо улыбнувшись в ответ, я побрела дальше: «...сам обижается… сам… сам обижается»
Оглянулась… Тихий дворник чистил наши души.