РАЗМЫШЛЕНИЯ У ГОЛОВЫ ИОАННА
Первым пуктом в программе показа « нашей красавицы Москвы»,
который я запланировал для впервые приехавшего в Россию
знакомого итальянца, был Кремль. Выйдя из «Интуриста», мы
направились к билетным кассам. Мой гость бросал взгляд то на
низкое хмурое небо, то на снующую под ним серую толпу, и весь
его вид говорил о том, что он чувствует себя не в своей тарелке.
Когда перед нами возникли торчащие из земли стеклянные купола
торгового центра, Элио ,зная, что гостиницу, в которой он
остановился собираются снести ,спросил, не уберут ли заодно и
эти конструкции .
- Не нравятся ?
- Странно смотрятся на фоне кремлевских стен…
Как бы то ни было, купив в кассе билеты, которые для
иностранцев стоят в три раза дороже, чем для граждан России, что
определенно не способствует развитию туризма, мы бегло
осмотрели выставку алмазного фонда , где моего гостя удивил
лишь размер некоторых камней и слитков, и вскоре оказались в
одном из кремлевских соборов.
Около первой же иконы, которую с явным сопереживанием
рассматривали мои соотечественники, итальянец замер в
недоумении.
- Что это ? – спросил он наконец.
- Голова Иоанна, - объяснил я канонический сюжет иконы, на
которой без всякой заботы о стиле и привлекательности мастер
изобразил голову Крестителя, скорее похожую не на голову
отошедшего в небытие человека, а на голову лишенного жизни
звероподобного существа.
- ?
- Разве у вас этот сюжет не распространен?
- А вы – христиане ?
- ?
Взгляд моего гостя устремился к выходу. Через дверной проем
было видно, как на улице медленно падал отягощенный серым
светом мокрый снег. На душе было по-русски тоскливо. Как это
хмурое настроение отличалось от того простого желания жить, что
постоянно сопровождает человека в Италии ! “ Италия ,- вспоминал
по возвращении на родину американский писатель и историк Генри
Адамс,- была в первую очередь эмоцией…” Английский писатель и
политик Bulwer-Lytton восторгался страной, говоря: “ Кто бы ни
посещал тебя( Италия), он будто, оставляя позади себя мир с его
жестокими заботами, вступает в обитель грез.” “ Есть лишь одна
страна в Европе,- заметил Александр Герцен, - способная дать тебе
ощущение умиротворенности, заставить тебя проливать слезы, но
не от отвращения и разочарования, а от радости, - и эта страна –
Италия.” Гоголь по этому поводу писал: “ Кто побывал в Италии,
может забыть все другие страны:кто побывал в раю,не захочет на
землю”. “Я все же нашел красоту,-признавался в Италии Аркадий
Аверченко ,- и ее у меня не отнять… Боже, как далеко от меня
Россия, Петроград, холод, грабежи, грязные участки, глупые
октябристы, мой журнал…” За несколько десятков лет до этого
Гоголь сказал Жуковскому: “Я здесь родился.
Россия, Петербург, снег…мерзкие люди - все это было лишь
страшным сном.” В 1869 году, в первый день пребывания в Риме,
почти теми же словами описал в дневнике свои ощущения
американский писатель Генри Джеймс: “ Наконец-то я живу”. “
Слава Богу, наконец-то снова воздух, свобода, солнце и широкий
горизонт! - писал в 1901 году в “Венецианском дневнике” немецкий
писатель Герман Гессе .- Все мои чувства снова говорят мне, что я
еще молод и способен ценить и любить этот прекрасный мир.” “
Просто существовать ,-заметил его соотечественник Генрих Гейне ,-
в Италии - чудесно.” Но иногда это чувство жизни и это желание
жить пронзают все ваше естество c такой силой, что неизбежно
хочется постичь всю глубину их постоянно проявляющейся
природы. Что на итальянской земле неизбывно дает человеку это
яркое жизнеощущение, которое заставило однажды английского
поэта Роберта Браунинга воскликнуть: “ Разорвите мое сердце и вы
увидите, что там написано: Италия.” ? Что толкает многих
миллионеров со всего света периодически приезжать инкогнито
именно в эту страну, останавливаться в небольших гостиницах,
заводить знакомство с простыми людьми и по ночам бродить в их
компании по улицам? Что здесь во все времена возвращало
старикам молодость, наделяло их уверенностью в том, что “можно
и вставными челюстями впиться в плод жизни”? Почему сюда едут
люди, цели которых нередко взаимоисключают друг друга? В чем
секрет непреложного очарования Италией - этого fatal charm, как
определял его Байрон ? Что порождает эту силу, которая, как
считает ряд социологов, “ требует серьезного изучения, поскольку
она не только в некоторой степени оказывает влияние на
формирование идей и вкусов большинства и способствует в
утешение, но может также роковым образом повлиять и на оценки в
международной политике и привести к опасным ошибкам”?
Генри Джеймс полагал, что удовольствие,
доставляемое Италией, неразрывно связано с
людьми, которые на протяжении веков “создавали ее
“пейзаж” почти что своими руками”.
Желание жить, охватывающее здесь человека ,
по его мнению вызвано “ сплавом
человеческой истории и страстей с элементами земли ,
воздуха, цвета, композицией и
формой.”
Стендаль, сравнивавший очарование Италией с состоянием
влюбленности, считал, что оно
порождается “великим искусством быть счастливыми”,
в котором , по его мнению, сами того
не понимая, итальянцы большие мастера.
Известный итальянский журналист Луиджи
Бардзини , возражает французскому мэтру,
утверждая, что итальянцы прекрасно понимают,
что все в их стране подчинено их опыту,
является продуктом их изобретательности и
проникнуто их духом. Вспоминая страницы
мемуаров влюбленного в Италию американского
консула в Венеции William Dean Howells,
где тот признается, что для него “было бы
предпочтительней вечно любоваться улыбкой официанта,
приносящего по утрам кофе,
нежели Святым Георгием Донателло”, Бардзини пишет,
продолжая полемизировать со
Стендалем: “Итальянцы знают, что в действительности
нет никакой необходимости
выбирать между улыбкой официанта и Святым Георгием Донателло,
как, впрочем, и то, что
незачем противопоставлять классицизм и природный пейзаж.
Это все – произведения искусства - “великого искусства быть счастливыми”
и делать счастливыми других, искусства, которое в Италии
вбирает в себя и вдохновляет любое проявление творчества, -
единственного достойного постижения,
но не поддающегося полному овладению, искусства
жить на Земле.” По мнению Бардзини , волшебство,
которым завораживает Италия , сегодня
можно выделить как химический элемент:
это ощутимая уникальность итальянского образа
жизни. Именно она, усиливающая любое чувство, наделяющая значимостью
индивидуальные склонности человека, привлекала сюда во
все времена людей, каким бы ни был официальный повод
посещения ими страны. Подтверждение своего вывода Бардзини
находит в самой противоречивости причин, которыми люди
объясняют свое стремление попасть на итальянскую землю.
“Уже века люди приезжают в Италию ,- продолжает
Бардзини ,-потому что их привлекает некая качественность итальянской жизни.
Расшифровывают они для себя как-то это понятие или же нет,
но что-то заставляет здесьих кровь бежать по венам быстрее.
Неизбывно дает им ощущение свободы, Сатурнову радость
освобождения. Создается впечатление, что окружающие иностранцев
итальянцы давно разобрались в вопросах, которые еще оставляют
в раздумье другие народы. Кажется, они уже знают все короткие пути
- некоторые из них, возможно, не совсем чисты и просты ,-
которые помогают избежать случайных тропинок жизни.
Они будто изо всех сил стараются разработать надежную систему,
чтобы сорвать банк истории. Но система эта так и остается
не совсем совершенной: она, похоже, срабатывает хорошо лишь тогда,
когда ставки низки.
Как бы то ни было, это согревает сердца людей и создает иллюзию того,
что они обманывают судьбу. Итальянцы кажутся счастливыми.
Во всем ,что они делают, они проявляют добрую волю и рвение,
которые действительно заражают. Один из спутников
Гете пытался раскрыть ему этот секрет.
“ Что вы так много думаете? Зачем думать?- сказал
он молодому поэту .- Человеку не cледует думать, от дум только старишься.
Нельзя человеку сосредотачиваться на одном предмете, а то он сойдет с ума.
В голове должна быть тысяча предметов , целая сумятица.”
То есть, нужно позволять развиваться противоречивым тенденциям,
нужно взращивать противоположные идеалы ; не надо следовать
только рассудку, не надо печалится из-за несовершенства жизни на земле.
Нужно идти вперед.
Удовольствие от пребывания в Италии объясняется в первую очередь тем,
что здесь живешь в мире, сделанном человеком, для человека, под человека.”
Есть в итальянском языке слово “garbo”. Точно перевести его на другие языки
невозможно.Словари дадут вам значение: “вежливость”, любезность”,
но они не отражают всей полноты этого исключительно итальянского понятия.
“Garbo” - это то изящество, с которым бармен готовит и подает вам кофе,
это та непосредственность, с которой прохожий может
поздороваться на улице с вашей собакой, эта та умеренность, с которой
сообщают неприятные новости…“Garbo” проявляется также и в том,
что в быту итальянцы никогда н используют повелительного наклонения,
заменяя его вопросительными фразами с модальными глаголами, а к нищим
обращаются , называя их синьорами… Конечно, это своего рода лесть,
но лесть эта не преследует никаких личных целей, кроме одной: создать
приятный фон для жизни. Она настолько распространена в Италии,
что почти незаметна.Она здесь растворена в воздухе, подобно запаху
фиалок в весеннем лесу вдыхая который,вы все же не понимаете до конца,
что является источником ваших благостных ощущений.
В Италии все хвалят друг друга. Больному говорят, что он воплощение здоровья.
Старой мегере, что она похорошела по сравнению с прошлым годом.
Дантисты неизменно будут восклицать, что у вас зубы, как у древнего римлянина.
“Garbo” дает человеку самое ценное из всех итальянских ощущений: позволяет
ему ощутить себя исключительным экземпляром человечества.
Итальянец считает своим долгом культивировать эти иллюзии в
себе подобных и, главное, в себе самом. Никто в здесь не признает
себя посредственным человеком, каждый уверен, порой по самым невероятным
причинам, что он самое любимое чадо богов.
Самым скучным и незначительным моментам жизни в Италии придается декор, они
наделяются неким смыслом при помощи соответствующих слов, ритуалов, прикрас жестов,
или же наоборот, - путем умолчания. Некрасивое не должно смущать зрения,
неприятному и трагичному место под ковром. Все что неприглядно должно
блестеть. “Пасмурный” день,простой обед, пустой разговор, грязное предательство,
унизительная капитуляция - все это приукрашивается, облагораживается ,
в зависимости от того, что уместно, эвфемизмами ,витиеватостями, утонченными
объяснениями или пафосом. Но в отличие от того, как кажется
иностранцам, эти правила изобретены не веселым и оптимистичным народом, который
более всего любит жизнь, а народом, который, по опыту знает, что нельзя доверять
судьбе и в ходе истории научился быть пессимистичным, терпeливым и смиренным.
Этот народ украшает жизнь не для того, чтобы она была еще краше, а потому,
что очень часто она отвратительна и он ее боится. Итальянцы в большинстве
своем уверены, что зло до конца не устранимо, что превратностей чаще
всего уйти нельзя, а можно только смягчить их удары.
Поэтому во всех видах своей деятельности они предпочитают скользить по должным
образом декорированной поверхности и не опускаться в трагические глубины.
Это и есть то знаменитое искусство жить на Земле, которым славна Италия.
А “garbo” - один из инструментов средиземноморских маэстро,
при помощи которых они ваяют из окружающегог мира мир под человека.
Жизнь нужно творить и жить, а не бороться с ней.
Таков, наверно, мог бы быть лозунг Италии, где каждый играет выдуманную
им самим роль и вежливо втягивает в это непрекращающееся действо других.
Люди из стран с гораздо большим достатком,
где тот же достаток делает жизнь более регламентированной и
отчужденной, потоками стекаются в Италию, будь то в Рождественские каникулы,
на Пасху или во время отпусков, и если они мысленно обращаются
к своей родине, то делают это, как заметил немецкий писатель Герман Гессе, без
ностальгии. Италия - словно волшебная земля: позабытые чувствуют себя здесь желанными,
незначительные – важными, а те, у кого нет никакой цели, наполняются
здесь уверенностью в том, что единственно умный способ прожить жизнь как раз
и состоит в том, чтобы не иметь никакой серьезной цели в жизни.
Словом, иностранцы всегда участвуют в общенациональном итальянском представлении.
“Их этот спектакль поражает вдвойне, - пишет Луиджи Бардзини.- Они никогда не
испытывали столь пьянящих ощущений. Как дикарей, которые впервые смотрят фильм, их
пленяют тени реальности и переполняют исходящие от них чувства. Они подозревают, что
во всем этот есть какой-то трюк, но не утруждают себя тем, чтобы раскрыть его.
Редко они задаются вопросом, почему же жизнь в Италии столь захватывающа и трогательна и
почему итальянцы должны быть актерами, режиссерами, комедиографами и хореографами своей
личной и национальной жизни. Они ограничиваются тем, что наслаждаются спектаклем. Но
однажды иностранцы обнаруживают, что нет необходимости всегда принимать
действительность такой, какой она представляется, даже тогда, когда она навязчиво
тошнотворна, и что вполне можно, хотя бы некоторое время, жить иллюзиями и наделять
иллюзиями других, или же просто делать вид, что поддаешься иллюзиям. Они понимают, что
бессмысленные события можно складывать в умные схемы. Когда люди делают это
открытие, они меняются: оно очень значительно. Оно преображало не только обычных
путешественников, которые возвращались неузнаваемыми из своих поездок, но и меняло
коренным образом литераторов, прямо или косвенно сталкивавшихся с Италией, и через них
оказывало влияние на всю Европу. Необычайная воодушевленность ,которая чувствуется
в произведениях, написанных по возвращении на родину такими новаторами, как Чосер,
Мильтон, Гете, Гоголь, или же людьми, которые никогда не уезжали из своих стран, как ,
например, Шекспир и Пушкин, и были знакомы с Италией “из вторых рук”, лишь частично
объясняется тем, что некоторые из них знали итальянский или же читали итальянских
авторов в переводе, копировали итальянские литературные образцы и прибегали к
итальянским приемам; в первую очередь она объясняется тем
фактом, что они проникли в суть итальянского национального
секрета, то есть поняли, - что жизнь простой материал, придавая
которому форму, человек может делать произведения искусства.”
Иными словами, можно, тусуя компоненты жизни, делать из реального нереальное и жить
в нем, получая от этого удовольствие.
Италия страна ремесленников - artigiani, говорят
итальянцы , используя слово, происходящее от латинского “artis” –
“искусство”, “искусственность”, “неестественность”, “моральные
качества”, “хитрость”, “ловкость”, “уловка”... В далекой древности,
после распада некогда единого племени, каждый из племенных
“осколков”, осваивая мир самостоятельно, оказался в новой
географической, климатической и исторической ситуации,
определившей своеобразие его этнопсихологических
характеристик, позднее перешедших к сформировавшемуся на его
основе народу. Понятия, отражающие эти взаимосвязанные
индивидуальные качества каждого нового этнического
образования , развивались из базовых корней ранее единого
племенного языка. Устойчивые особенности новых жизненных
обстоятельств определили для каждого этноса свой корень.
Господь в своем промысле, сказал бы теолог, расколол свое
Слово и стал в назидание Человеку писать новыми народами
очередную страницу историю. История, заметил бы материалист,
будто поделила базовые корни племенного языка между
этническими образованиями, позволяя внимательному
наблюдателю определить через них суть отношений каждого из
них с миром. Это своего рода национальные корни, вычленяя
которые в современных языках , можно как лингвистически
проследить своеобразие развития того или иного народа, так и
низвести суть многих пышных современных понятий к
примордиальной простоте. Для италийцев несомненно таким
корнем был примитивный индоевропейский “ ar-”, к которому
восходит латинское слово “artis” и который объединяет в себе
представления о сочлененности , гармоничности, привнесенности в
окружающий мир человеческих правил, ритуализме, преодолении
естественной заданности фантазией и рукой человека,
преобразовании, а не постижении, действительности...
Учителями италиков в преобразовании действительности стали
этруски - древнейшие обитатели Апеннин, еще связанные в своих
верованиях с Великим Вселенским знанием, добиблейским
монотеизмом , о тоске по которому
чувствовавшемуся в египетской религии , пророк заметил : не
солнце, не луна , но свет их обоих… Своим искусством этруски
растормошили дремавшую в окружающих их италийских народах
потребность в красоте и невольно научили эти народы
декорировать и эстетизировать свойственный им «сухой и
практичный подход к действительности и религии.» Украшение
окружающего, земного, мира - именно так восприняли италийцы
назначение той деятельности человека, что впоследствии назовут
искусством, в отличие от этрусков, для которых деятельность эта
была созданием сложной системы символов, отражающих
древнейшее вселенское знание и не затрагивающих
эмоциональную сферу. «Синтезирующее выражение чудесной
науки, ныне позабытой людьми, показывающее все, что было и что
будет..», - этими словами французского исследователя Марка
Сонье можно определить значение символов для этрусков, у
которых появление любого предмета, узора или рисунка,
характеризующегося ныне как произведение искусства , было в
первую очередь обусловлено их космологическим видением.
«Каждый аспект искусства ,-пишет этрусколог Джулио Ленси
Орланди,- был включен в четкую иерархию психологических и
метафизических ориентиров и в этом упорядоченном комплексе
ценнностей имел особую функцию, постоянно пребывая в
гармонии с трансцендентной нормой. Для этрусков цель искусства
заключалась в том, чтобы представить невидимый и потрясающий
мир, мир, высшего существования, дабы понять его и соотнести
себя с ним». В целом создание « произведения искусства» было
движением per visibilia ad invisibilia – через видимое к невидимому –
созданием указателей, могущих заставить осознать
сверхъестественные или метафизические истины –
метафизические в действительном , полном смысле слова; это
было исследованием неведомого и , парадоксальным образом,
коммуникацией с некоммуницируемым , поскольку посредством
символа достигается частичное приоткрытие непостижимых истин .
Для италиков же, не ориентировавшихся по координате ведущей в
невидимое измерение и перенявших от этрусков лишь технику
создания произведений искусства , то, что для этрусков было
символом метафизического, стало исключительно выражением
земного: знак превратился в «эстетический образ, лишенный
какого то ни было возвышенного значения ».
Те обитатели Италии, которых принято называть римлянами,
считали бесполезным космогоническое восприятие жизни,
свойственное более развитым народами, и, весьма напоминая
своей позицией атеистов, навсегда отринули этот подход к
действительности, что породило в них не проникнутое
философской мыслью настороженное отношение к природе,
устойчиво сохраняющееся на Апеннинском полуострове еще и
сегодня. В свою очередь сырьевые ресурсы Италии еще в
древности исчерпали себя, что развивало в ее населении
творческие способности обработчиков и художественную
фантазию .Так сформировался альтернативный принцип
существования, по которому Италия жила во все времена:
эстетическое преобразование мира, оформление
действительности. Итальянец - человек “поверхностный”: он не
идет в глубь недр своей земли, потому что они отвращают его
своей пустотой; и не углубляется в философию потому что, она
утомляет его своим содержанием. Его мир - это мир понятный
чувствам, в котором все относящееся к области мысли, включая
этику, подчинено эстетическому началу. Главное на земле
Италии - то, что зримо и ощутимо. И это зримое и ощутимое во что
бы то ни стало должно быть красивым и оригинальным. Мы
испытываем потребность в красоте , иногда признаются
итальянцы, потому что мы сами – страшные. “ Когда мы сетуем на
то, что итальянцам недостает высшего трагического воображения ,-
писал английский историк Джон Эдингтон Саймондс, - что чувства
их по своей природе не романтичны, или же , что ни одно из их
произведений искусства - или только немногие - доходят до
возвышенного,- мы всего лишь настаиваем на их
предрасположенности к реализму, которая сделала для них ценным
ощутимое, пальпируемое, проверенное, постижимое чувствами...
Реалистичность, предпочтение осязаемого и конкретного
представляемому и абстрактному, определенного –
неопределенному, приоритет того, что относится к епархии чувств, -
перед тем, что входит в область идеального, - определяют
характер их гения во всех его проявлениях.”
Бог Италии - это Янус,бог начала, инициативы и преобразования, и развивая
предприимчивость и свою практичную по сути художественную
фантазию, итальянцы вынуждены безостановочно
перерабатывать все, что попадается им под руку, придавать ему
форму, образ, создавать вторую - искусственную - и для них
единственно ценную -действительность. Обученные древними, они
покорно следует своей участи - преобразовывают мир эстетически,
маскируя его погрешности и опасности, обрабатывают его так, что
он начинает вызывать блаженство чувств. Свойственные всем
людям космическую тоску и ощущение вселенской бесприютности
итальянцы преодолевают не стремящимся к сути размышлением, а
«системирующим» действительность и облегчающим жизнь
искусством. Их искусство - легкокрыло, отрешено от земной
тяжести, оно не должно переходить ту ясную мелодическую линию,
за которой взамен человеческих голосов начинают неистово и
страстно звучать голоса вечных стихий. Этот основополагающий
принцип итальянской жизни превращает ее в подобие зрелищной
оперетты средь потрясающих декораций, либретто которой не
отягчено заумью и грустью.
« Во всем мире,- пишет Луиджи Бардзини,- для людей
первостепенным в чем-либо является содержание ,смысл, суть.
Внешняя сторона имеет определенное значение, но значение это
второстепенно. У нас же, в Италии, эти понятия перепутаны:
изображение для нас так же важно, как и реальность, пожалуй,
даже гораздо важнее. Так для многих простых верующих, статуя
какого-нибудь святого - это сам святой. Объяснений этой
национальной особенности - множество. Возможно, она определена
климатом, который позволяет итальянцам находится почти всегда
вне дома, на улицах, площадях и черпать знания не столько из
книг (как это делают народы-мыслители, народы, проводящие
большую часть времени в помещениях),сколько непосредственно
из собственных ощущений. Возможно, это объяснятся тем фактом,
что итальянцы по натуре склонны к инсценировке, розыгрышу; или
же тем, что показное и декорированное тешит нас более чем,
других, причем до такой степени, что сама жизнь становится нам в
тягость, когда она низводится к голой правде. Может быть, это
происходит потому, что спектакль становится для нас утешением,
суррогатом, заменяющими то,чем мы обделены в
действительности; или же тем, что превыше всего итальянцы
ценят артиста, способного растрогать их, эффектный
драматический контраст, вызывающий состояния души, которые
может вызвать только искусство. Какова бы ни была причина, из
нее следует, что форма и содержание постоянно смешиваются и
возникает сильнейшее искушение не делать между ними различий.
Одно, впрочем, не может существовать без другого. И
заканчивается все тем, что выражение заменяет выражаемое.
Если вы хотите понять Италию, ее цивилизацию, разобраться в
перепитиях ее истории, обычаях, привычках и предвидеть ее
будущее, вам необходимо иметь ясные представления о том
доверие, которое итальянцы оказывают образам… О нем нельзя
забывать, дабы не впасть в заблуждение. Это основная черта
национального характера. Она помогает человеку справляться с
личными трудностями. Доминирует в общественной жизни.
Ориентирует политику. Она же одна из причин, определяющих
лидерство итальянцев в тех областях деятельности, в которых
форма является основополагающей.: в архитектуре,
изобразительных искусствах, организации празднеств,
декоративных ремеслах, лирическом театре, промышленном
дизайне, автодизайне, ювелирном деле, моде и кино. В период
Возрождения итальянские воинские доспехи считались в Европе
наиболее изысканными. Они были элегантны, изящно отделаны, с
умом изготовлены, удобны, но в то же время - слишком легки,
чтобы пользоваться ими в сражении. На войне сами итальянцы
предпочитали облачаться в доспехи немецкие, неприглядные, но
зато - надежные.
Поэтому вполне естественно, что итальянцы склонны с большим
восторгом встречать те замыслы, которые дальше других и с
наибольшей чреватостью уходят от реального: те, для
воплощения которых используются самые неподходящие с общей
точки зрения материалы; те которые даже не претендуют на
подражание уже существующим образцам, но все равно
получаются эффектными, убедительными, трогательными или
забавными.
Слово, которым определяют мастерство такого рода, как известно –
виртуозность. Однако, виртуозность - это необязательно чистая
демонстрация мастерства и ловкости. Порой она приобретает и
практическое значение. Взять к примеру войны периода
Возрождения. За пределами Италии они представляли собой
широкомасштабные кровавые побоища. Победу в них одерживал
тот, кто уничтожал большее количество врагов. В Италии же они
превращались в элегантные бескровные пантомимы. Хорошо
оплачиваемые военачальники со своими яркими небольшими
отрядами инсценировали внешнюю сторону сражений, украшая
театр военных действий( именно так он и называется)
великолепием вооружения, знаменами, разноцветными палатками,
блеском убранства кавалерии, осадными орудиями, плюмажами;
действие разворачивалось под музыку военных маршей,
барабанный бой, вдохновляющие на битву песни и леденящие
кровь крики. Командиры убедительно маневрировали своими
подразделениями, водя их взад и вперед, шествовали через
провинции завоевывали и теряли крепости. На самом же деле
победа была уже определена во время тайных переговоров или
выплатой откупных. В конечном счете это был крайне
цивилизованный способ ведения войны. Случалось, он не мог
разрешить противоречия , как впрочем бывало не всегда
разрешали их и настоящие сражения, зато он обходился
меньшими затратами, человеческими потерями и страданиями.”
Наверное, доминирующий в жизни Италии принцип примата формы
лучше всего иллюстрируется ее национальной живописью.
« В галерее Уффици, в Брере или Ватиканских музеях,- пишет
публицист и германист Саверио Вертоне, -выставленные картины
не разделены по национальным школам. Но в берлинской
«Гемелдегалерие» переходишь из зала немцев в зал каталанцев, от
фламандцев к голландцам, от испанцев к французам, следуя, так
сказать, по географическому маршруту истории искусств.
Насытив глаз Дюрером, Мемлингом, Пуссеном и Зурбараном,
неожиданно оказываешься в зале, где собраны, правда, в
некоторой тесноте, все итальянцы.
Не знаю, случилось ли это только со мной, но уже на пороге, когда я
не мог еще отличить Липпи от Поллайоло, с головой не отошедшей
от психологической тяжести Дюрера, кропотливых анекдотов
Брегеля и алхимичных наставлений Босха, мне показалось, что я
вхожу в чистилище образов. Я говорю « чистилище», чтобы
обозначить место, где вещи начинают скидывать с себя
отягощающую их материю, а человеческие фигуры освобождаются
от гнетущей их психологии - так , что предметы и люди, горизонты и
перспективы становятся чистыми идеями, фантазмами очертаний.
Входя в зал итальянцев, краем глаза замечаешь, что происходит
неожиданный скачок из мира вертикального в мир горизонтальный,
из царства глубины и тяжести, где каждая вещь таит за собой
другую, в царство поверхностности и легкости, где значения не
утаиваются и все сущее сплочено в некий освещенный мираж.
Жизнь животных, человеческую жизнь и христианскую мораль
итальянская живопись обрабатывает, как стиральная машина –
грязное белье: в этой стирке мира преображается все видимое и
отделяется все, что незримо.”
Порожденная принципом примата формы потребность итальянцев
в постоянном обновлении радости для чувств, которая, по
замечанию художника Бруно Мунари, нередко «заставляет
итальянских дизайнеров идти вопреки технологии, лишь бы
создать что-нибудь необычное», особенно хорошо заметна в
бытовой эстетике. Ни в одной стране мира внешний вид упаковки
товара не обновляется так часто, как в Италии. Этикетки, коробки,
флаконы, банки с такой скоростью здесь устаревают и исчезают с
полок супермаркетов, уступая место другим – с иными рисунками,
шрифтами, формами, цветами,- что суть итальянских рекламных
лозунгов практически сводится к формуле : новый образ –
знакомое качество.
Определенная требовательность к эстетике предметного мира и
некоторое умение делать этот мир красивым наблюдаются в
странах, на территории которых в древности присутствие
«развитых этрусками римлян» было значительным и
продолжительным, то есть у народов, называемых сегодня
романскими.
Территории, которые практически оставались для Рима terra
incognita, представляя собой, по выражению английского историка
Эдуарда Гиббона, запасной магазин народов, живут сегодня по
иным правилам. Так, например, в супермаркетах Германии вы из
года в год будете видеть одни и те же удручающего вида упаковки,
одни и те же блеклые этикетки, наклеенные на прозрачные пакеты
из ломкой пленки, вы редко встретите здесь консервные банки,
открывающиеся без консервного ножа… Для немцев сегодня, как и
в древности, главное –содержание, суть. Эстетика – второстепенна.
“ У них не заметно ни малейшего стремления щегольнуть
убранством, - писал о германцах римский историк Корнелий Тацит.
– Строят же они…, не заботясь о внешнем виде строения и о том,
чтобы на него приятно было смотреть.
Они … не сажают плодовых деревьев, не огораживают лугов, не
поливают огороды. От земли они ждут только урожая хлебов.
Да и кто … стал бы устремляться в Германию с ее неприютной
землей и суровым небом, безрадостную для обитания и для взора,
кроме тех, кому она родина ?” “ Понятно,- развивает мысль Тацита
Эдуард Гиббон,- что народ, который ... так мало заботился о своей
собственности, не мог быть знаком ни с промышленностью, ни с
искусствами и что он был в высшей степени проникнут чувством
чести и независимости.” В германских землях, можно сказать,
глубокие представления о долге и чести - устойчивых этических
понятиях стали своего рода компенсацией за отсутствие искусств,
где главное - не скованная философскими принципами фантазия.
Разве могла из других земель двинуться на католичество реформа?
Разве мог Лютер родиться в ином месте ?
В недалекой же от Германии России , сами то, вряд ли, осознавая, в
национальном эстетическом бессилии расписываются широко
используемым в качестве рекламной приманки словом
“евроремонт”, подразумевающим, увы, даже способности поляков,
что у человека наблюдательного неизбежно вызывает вопрос: если
русские, как нередко пытаются доказать, во всем первые и в
истории самые великие, то почему же они такие убогие?
« … с того времени, как москвитяне вышли из рабства татарского ( чему едва
минуло двести лет,- писал о русских в своей записке префекту
Пропаганды, кардиналу Антонио Барберини , обращенный в
католичество славянин Юрий Крижанич, -они будучи хитры и
обманчивы начали сразу мерить все на свой ум и относиться
подозрительно ко всем другим нациям, кроме греков, и воспретили
общение с ними, потому что опасались быть всеми обманутыми,
так что поддерживались отношения с одними только греками,
которые ими считались необходимыми для дел религиозных .Но
так как в настоящее время греки не занимаются ни искусствами, ни
науками, так что они сами слепые и вожди слепых, то каковы были
учителя , таковыми свойственно было стать и ученикам, то есть
грубыми и необразованными .» «Не эстетично?- исподволь
формулирует подход русских к эстетике герой известного
советского фильма. - Зато – дешево, надежно и практично. »
Примат формы с древности отмечался в Италии во всех жизненных
проявлениях. Не исключением была и юриспруденция.
В Древнем Риме первым законодательным сводом, регулирующим
жизнь общества, были Законы ХII таблиц, относящиеся к V в. до
н.э. и представляющие собой письменно закрепленные жестокие и
прямолинейные обычаи архаической эпохи. В римском праве эти
нормы обозначались терминами mores maiorum (обычаи предков) и
usus (обычная практика). Примерно в IV веке до н.э общественные
отношения в Риме стали усложняться, вследствие чего старые
неподвижные и весьма ограниченные количественно нормы
цивильного права перестали удовлетворять запросам жизни. Но ни
претор, ни другие магистраты, издававшие эдикты, не были
компетентны отменять или изменять эти законы, издавать законы
новые: это были обычаи предков. Тогда , следуя основному
италийскому принципу « все должно быть красиво», римляне
выдумали хитрый ход: преторы стали переносить
рассматриваемые ими дела из реального контекста в условный. В
некоторых случаях, отправляя дела судье, они писали в
сопроводительном документе: “Ты, судья, рассмотри дело так, как
если бы было бы…”. Можно сказать, что, уходя от тяжести жизни –
ее естественной заданности - в сослагательное наклонение,
римляне выстраивали более легкую - искусственную -реальность.
Так появилась юридическая фикция - формула, составляющая
основу римской юриспруденции и показывающая, что на самом
деле “dura leх sed leх”(суров закон,но закон) и “ pereat mundus et
fiat iustitia” (пусть погибнет мир,но да здравствует юстиция) -всего
лишь красивые латинские фразы.
Примерно по такому же пути шло и развитие римской религии.
“ Национальное римское богословие,-писал немецкий историк Теодор Моммзен,- старалось
выяснить для себя все сколько-нибудь значительные явления и их свойства и затем, дав
каждому из них надлежащее название, распределить их по разрядам( согласно с той
классификацией лиц и вещей, которая лежала в основе частного права) , для того, чтобы
знать к какому богу или разряду богов следует обращаться и каким способом, и для того
чтобы указать этот правильный способ народу.
Римское богопочитание было , в сущности, основано на привязанности человека к земным
благам и только второстепенным образом на страхе, который внушают необузданные силы
природы…
… поэтому латинская религия и впала в невероятную трезвость и сухость и рано
превратилась в мелочное и бездушное исполнение религиозных обрядов. Бог италика был
прежде всего вспомогательным орудием для достижения самых реальных земных целей, а
это влечение италиков к тому, что удобопонятно и реально, отпечатлелось на их
религиозных воззрениях и не менее ясно заметно на теперешнем почитании итальянцами их
святых. У них боги противопоставляются человеку, точно так же как кредитор - должнику...
С богом даже пускаются на спекуляции: данный богу обет как по своей сущности, так и по
своему названию, не что иное как заключенный между богом и человеком формальный
договор, по которому этот последний обязывается уплатить первому за известные услуги
соответствующее вознаграждение…
Хотя страх, который внушали римские боги, и имел сильное влияние на толпу, он
нисколько не был похож на тот тайный трепет перед всемогущей природой или перед
всесильным божеством, который служил основой для пантеистических и монотеистических
воззрений; на нем лежал земной отпечаток, и он, в сущности, немногим отличался от той
робости, с которой римский должник приближался к своему правосудному, но очень
пунктуальному и могущественному кредитору.
В Лациуме воплощение понятий о божестве было таким совершенно прозрачным, что на нем
не могли воспитаться ни художники, ни поэты; а латинская религия всегда чуждалась
искусства и даже относилась к нему враждебно. Так как бог не был и не мог быть ничем
иным,как одухотворением земного явления; то он находил и постоянное для себя
местожительство ( templum), и свое видимое изображение именно в этом земном явлении;
созидаемые человеческими руками стены и идолы могли лишь исказить и затемнить духовное
представление. Поэтому первоначальное римское богослужение не нуждалось ни в
изображенииях, ни в жилищах богов, и хотя в Лациуме - вероятно, по примеру греков - уже
с ранних пор стали чтить бога в его изображении и построили для него домик ( aedicula)…
Разве только за исключением двуглавого Януса, в римской религии не было ни одного
созданного ею самой божеского изображения , и еще Варрон подсмеивался над толпой ,
требовавшей кукол и картинок. Отсутствие всякой творческой силы в римской религии было
также главной причиной того, что римская поэзия и еще более римская философия никогда
не возвышались над уровнем совершенного ничтожества.»
Во время жертвоприношения , в отличие от греков, которые подымали глаза к небу,
римлянин покрывал свою голову, потому что у греков молитва была созерцанием, а у римлян
- мышлением. Но именно формальность римской религии потребовала начально
противоречащего ей предъявления божества взору поклоняющихся , его формализации:
ведь невозможно вступать в договор с абстрактным понятием. Так в VI веке до н.э. образ
божества, его культовое изваяние заменили римлянину самое божество. По сути оставляя
свою религию все так же договорной, жители Вечного Города делают ее все более
праздничной внешне, заимствуя у греков и этрусков то, что касается оформительского
аспекта культа, и никогда, в отличие от них, не углубляясь в его существо: отставая на
шаг в развитии от этих народов, римляне могли видеть и бесполезность для повседневной
жизни философского содержания, коим наполняли свою религию греки, и нелепость
фаталистического трепета перед божеством, свойственного этрускам, которые сначала
скрупулезно выясняли его волю при помощи дивинации и затем беспрекословно ее
исполняли. Свое cухое общение со сверхъестественными силами, основанное на
контрактном принципе “ do ut des” ( я делаю это с тем, чтобы и ты сделал мне; ты мне, я
тебе)в Риме начали орнаментировать религиозной архитектурой и изысканными
церемониями .
Если греки “помещали” в храмах свое космогоническое видение, то римляне - облеченную в
красивую форму практичность. Да и божеству в качестве вознаграждения “за услугу” со
временем они уже стали обещать красоту и веселье. Склоняя на свою сторону чужих богов,
это называлось у римлян эвокацией, они так взывали к ним: “Бог ли, богиня ли, в чьей
опеке состоит народ и город карфагенский, вас я прошу, вам поклоняюсь, у вас молю
милости,чтобы вы оставили народ и город карфагенский, покинули их урочища, ограды,
святыни и стены, отделились от них и навели на этот город страх, ужас, забвение и,
свободные, пришли в Рим ко мне и к моим; чтобы наши урочища, ограды, святыни и стены
были вам приятнее и предпочтительнее, чтобы вы стали покровителями мне, народу римскому
и воинам моим так,чтобы мы это знали и чувствовали; если вы это сделаете, я даю обет
построить вам храм и учредить игры в честь вас”.
Так римская цивилизация окончательно оборвала связь с древнейшим- некогда единым для
всех, а затем расколовшимся на множество фрагментов, составивших основу различных
религиозных учений - вселенским знанием и положила конец ощущению человеком его
планетарности и космичности. Религиозные ритуалы римлян, которые уже были
проникнуты пониманием того, что в первую очередь отношение к божеству должно быть
красивым, все более стали приобретать характер зрелища . В Италии активно
развивалась эстетика языческих культов, впоследствии нашедшая свое продолжение в культе
обожествленного императора, а затем - в католической литургии.
В 1830 году известный немецкий композитор Феликс Мендельсон заметил в своих
итальянских письмах: “ Они (итальянцы) в свою религию не верят, над папой и правителями
- смеются, свое прекрасное прошлое - ни во что не ставят.”
“ Итальянцы считают Италию католической страной,- почти через 170 лет пишет живущий в
Италии английский писатель Мартин Солли,- хотя к своему духовенству относятся без
всякого почтения и совершенно игнорируют папские запреты…Показательным фактом их
сомнительной религиозности может служить то, что, когда Италия победила Польшу в
четвертьфинале мирового первенства 1992 года, толпа молодых римлян высыпала на
площадь перед Ватиканом, и в знак вызова девушки обнажили вернюю часть тела, а юноши -
нижнюю. Однако если бы папа соизволил выйти, все они попадали бы на колени.
Религия воспринимается как нечто видимое и осязаемое, поскольку изображения Мадонны,
папы , святых фигурируют наряду с портретами звезд футбола повсюду - в общественных
местах, в частных домах и даже в персональных компьютерах.”
“ У итальянцев наблюдается поразительная двойственность, - заметил соотечественник
Мартина Солли, писатель Тим Паркс , -с которой я никогда не свыкнусь. Они кажутся
ревностными прихожанами, но потом вдруг обнаруживается, что взгляды их куда шире, чем
твои. Никто бы из них не стал осуждать Христа за колоски, сорванные в субботу. Они
похожи на протестантов или, даже скорее, свободомыслящих, которые, возможно, из любви
к стильности и эстетичности, привязались к католической литургии. Они ценят ее блеск .
Она развлекает их.»
Католическая Италия сегодня – это производящие впечатление искусственности и
наигрыша неоновые кресты на храмах, гремящие под церковными сводами электро-
музыкальные ансамбли, снующие на мотороллерах монашки, гоняющие в футбол монахи;
это кардиналы, утверждающие, что прелат, не любующийся луной, не разводящий канареек и
не играющий в “бочче” ( игра в деревянные шары), опаснее для христианства, чем ерезиарх;
это римские папы , играющие на скрипке, коллекционирующие автографы знаменитостей,
занимающиеся альпинизмом, лыжным спортом, плаванием и одобряющие предложенный им
во время непродолжительного авиаперелета обед из одиннадцати блюд ( для сравнения,
обед в честь одного из американских президентов и его супруги, который был дан в
президентском дворце Риме, состоял из бульона, риса, телятины, ананасового десерта и
вина) ; это священники, которые могут отказать в причаcтии за неуплату налогов…
Во внимательном наблюдателе “ощущение светскости и риторичности обстановки”
порождает и главная церковь Италии и всего католического мира - римский собор св.Петра.
“ Молиться здесь непросто ,- пишет Луиджи Бардзини. - Вас отвлекает изысканный мрамор,
сложная архитектура, совершенство скульптурных миниатюр, героические позы статуй,
небесная музыка, бесконечное хождение безразличных туристов. В какой-то момент
начинаешь понимать, что собор св. Петра это не только большой храм, место культа,
резиденция святой Римской церкви, но и драматическое представление всего этого.
Обнаруживаешь, что он не был спроектирован лишь для того, чтобы внушать религиозные
чувства : в задачу входило и поразить наблюдателя мощью, величественностью, богатством
и прочностью Церкви и уже затем - самой славой Господней. Если вам удастся попасть в
потайные помещения собора, где хранятся все необходимые для различных церемоний
украшения и одеяния, вы не сможете избежать непочтительного вывода: собор св. Петра -
это и священный театр Бога.”
А где же Бог ? “ Бог ,- сказал один итальянский мальчик ,-приносится вместе с ветром ”.
С закатом язычества противостояние украшенного формального отношение к религии,
свойственного римлянам, и ее философского осмысления, традиционного для греков,
перешло в противоречия между католичеством и православием , фактически сводящиеся «к
борьбе за лидерство» между формой и содержанием. Эти противоречия, которые
составляют основу утверждения «Россия - последняя территория Бога на земле», наглядно
отражает различие между радующими глаз, но “выстирывающими христианскую мораль” и
весьма поверхностными итальянскими религиозными полотнами, и неброскими, но
стремящимися своей строгостью обозначить глубину “космогонического содержания”
русскими иконами: различие между сориентированными на чувства произведениями
искусства и далекими от искусства ориентирующими душу примитивными религиозными
символами.
“Лики святых,- писал о русских в XVI веке папский посол в
Московии Антонио Поссевино, - они пишут с исключительной
скромностью и строгостью, гнушаясь тех икон, которые лишены
славянской надписи, и тех на которых есть непристойное
изображение обнаженных частей тела. А ведь это может служить
известным упреком нашим живописцам, которые, чтобы показать
свое искусство, на картинах до предела обнажают грудь, ноги и
прочие части тела, и скорее пишут легкомысленные, чем святые
картины.” В отличие от щепетильного Поссевино, метивший на
роль католического миссионера в Московии славянин Юрий
Крижанич, наоборот, считал, что для обращения московитян в
католическую веру им в первую очередь нужно привить любовь к
искусствам, искусствам, в которых в его время, как и всегда,
доминировали старатели формы - “скользящие по поверхности
итальянцы”. В одном из пунктов своей программы обращения
русских в католичество ,описывая то, что должен сделать миссионер,
Крижанич , предлагает использовать в качестве приманки внешнюю
красоту и блеск атрибутов католического культа, тем самым
косвенно признавая их первостепенную значимость : “ Пусть
возьмет с собой благословенный елей, форму для просфор, вместе
со священными одеждами и покровами, или тонкими занавесями из
шелка, чтоб украсить ими часовню. Все можно безопасно поместить
в малом месте, а между тем, когда развернешь, оно приводит в
восхищение и располагает души к католическим обрядам.”
Замыслам этим не суждено было воплотиться. Искусства в России
так и не прижились. И сегодня ,так же как и большинство славян,
многие русские поражаются итальянским творчеством, подобно
польскому воеводе Кшиштоф Завиша, который в XVII веке,
после посещения Сикстинской капеллы, потрясенный увиденным,
отметил в путевых заметках: фрески написаны художником
Гавриилом Архангелом… А итальянцам по-прежнему непонятны
русские иконы – эти лишенные искусственности и не щадящие ни
взор, ни вкусы убогие религиозные символы…
Мы спускались по ступеням храма. Мой гость выглядел мрачно..
- А ты веришь в Бога?- спросил я.
- У нас верят в Иисуса Христа – человека, давшего людям
правила жизни.- Взгляд итальянца тоскливо блуждал по фасаду
стоящего напротив собора и в нем не читалось ни малейшего
желания проникнуть внутрь. И мне вспомнились слова одного
итальянского архиепископа, сказанные им об Италии – этом
голографическом рае над земным адом: « Это страна, которую
нужно крестить.»
Андрей Мудров, итальянист.