В то время, когда Сан Саныч был живым, он не верил ни в бога, ни загробную жизнь, а когда возникал такой разговор, то только посмеивался по себя: «И стоит ли копья ломать? Все одно не проверишь, пока сам не увидишь». Смерти он не боялся, а когда, случалось, думал о том, что станется за последней чертой, то утешал себя тем, что быть покойником ему вроде бы уже приходилось. Рассуждал он при этом примерно так: после смерти его, вероятно, не будет так же, как не было до рождения. А кем еще, как ни покойником, можно назвать того, кто еще и не жил даже? При попытке же вспомнить себя, не рожденного, перед глазами у ничего не представало, кроме ровной серой тьмы, теплой и совсем не страшной.
Сан Саныч не мог сказать, давно ли он умер. В том, что жизнь его закончилось, он не сомневался, и об этом говорили даже не перемены в окружавшем, а чувство внутренней убежденности, полное и окончательное знание. Это знание состояло в том, что далеко позади (быть может, вечность назад) остался мир простых и грубых вещей, людей и чувств, а теперь его окружало посмертие. Оно никак не соотносилось с тем, что он знал раньше, но в то же время было и знакомым, как реализованное предчувствие, как осуществившийся сон.
Теперь он подолгу бродил по бесконечным ветвящимся коридорам, стен которых было не разглядеть. В сером сумраке громоздились мягкие холмы слов, с шорохом осыпавшиеся, когда он устремлялся к ним. Это оползание воспринималось как шепот, в котором нельзя различить фраз, как тихая вечная жалоба на ненужность и забытость.
Иногда Сан Саныч удивлялся: а почему он здесь один? Где те, кто умер раньше него или вслед за ним? И где те нерожденные, кому только еще предстоит наполниться жизнью? Иногда ему казалось, что во-он за тем поворотом кто-то проскальзывал, он устремлялся следом – но вокруг все так же разваливались шелестящие кучи забытых слов, внизу раздражающе повторялись полустертые (или еще не прорисованные) символы, что-то вроде бы мерцало, замечаемое боковым зрением. Или не зрением? Во всяком случае, Сан Саныч не чувствовал своих глаз, да и тела вообще, и это его мало трогало, поскольку там, где он обитал теперь, только так и могло быть.
Сан Саныч иногда пытался вспомнить о жене и сыне, которые остались где-то в том, что называлось жизнью, но образы их были размытыми, а слова, которыми он пытался оживить память, не значили ничего и ускользали, соединяясь с тем словесным мусором, что окружал его теперь всюду. Такой же незначительной казалась ему теперь и его смерть – и смерть как отсутствие жизни, и смерть как процесс умирания. Ну, что-то там занеладилось в износившемся теле и причиняло неудобства и боль, но какое это могло иметь значение рядом с той вечностью, что уже утекла и которая, быть может, была впереди? И, главное, боль жизни казалась ему почти привлекательной, когда он снова и снова слышал шепот обрушивающихся в сизых сумерках слов.
Иногда Сан Саныч выхватывал несколько слов и начинал перебирать их. Слова мучительно что-то напоминали, казалось, еще чуть-чуть – и смысл их станет ясным, но стоило вслушаться внимательнее – и опять оставался лишь сухой шорох падающей трухи. В Сан Саныче рождалось что-то, похожее на страстную ярость: должно же, в конце концов, отыскаться что-то значимое в этом хаосе из серого сумрака и шелестящих звуков! Он взметывал пыльные ошметки слов и думал: вот, раз я могу их перемещать, то, быть может, смогу наделить их и смыслом? В один из растянутых до невозможности мигов Сан Саныч подхватил очередное слово и, волей своей оттесняя в сторону все лишнее, заорал: «Ты – Слово! Ты – Слово!»
И стало так.
Подхватив Слово, Сан Саныч увидел то, что всегда было в нем, но ускользало: не сила, но воля правит всем, и он-то и есть средоточие этой воли. И, чтобы реализовать себя и наполнить смыслом бытие, волей своей Сан Саныч сначала сотворил небо и землю.
Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною….
И сказал: да будет свет. И стал свет.
И увидел свет, что он хорош, и отделил свет от тьмы…