ДЕДКА БЕЗВРЕДКО
Рассказ
Поначалу он ничего не заметил. С хрустящим шумом шуршала по мелкому гравию метла, сгоняя в кучу накопившийся за несколько дней мусор. Но, когда замёт подкопился и дед Иван стал ссыпать его в ведро, случайным взглядом обнаружил пропажу, и сердце его больно екнуло. Из многолетнего деревянного узора на створках ворот пропала пятиконечная звезда, и на ее месте застенчиво зияло обнаженное застарелое тело тесины. “Едри твою налево!” — выругался дед, и рука его растерянно засребла кудлатую бороду.
За всю его долгую жизнь такая кража вышла впервые, и он поторопился восстановить испорченный узор. Отколол от березового полешка плашку, гладенько обсругал ее, вырезал стамесками объемную звезду, аккуратно отпилил от нее “лишек” и, обождав, когда высохнет масляная краска, пошел прибивать звезду на пустое место.
И тут с ним чуть дурно не стало: пока он возился с плашкой, кто-то отодрал от ворот золотистый ромбик, с вырезанной на нем рубиновой гроздью рябины. “Да что же это такое!” — дед выругался еще круче и вторично побежал к расколотому полену.
Прибил новый ромбик, умышленно громко хлопнул калиткой, грузно протопал по резному крылечку, а сам, прихватив метлу, на цыпочках вернулся к воротам и притаился.
И час, и два простоял Иван Порфирьич у ворот, но вор в третий раз не явился. Ни в этот, ни на другой день краж больше не было. И совсем позабылось это происшествие, как вдруг в один из июльских дней неожиданно о себе напомнило.
Запряг дед Порфирьич свою Гнедуху, поехал сено косить в ближайший березнячок, расположился возле шалаша, понес в него жбанчик с ключевой водой — и ахнул: над входом, где скрещивались стропильца, увидел прибитую к ним украденную звезду. “Так, так, так!” — сказал он вслух, потеребил бороду и засеменил на другую окраину березняка.
Там, под старой березой, стоял второй шалашик, и над входом его еще издали дед увидел пропавший ромбик. “Ах, вы, шельмецы, шельмецы, едри твою налево!” — подумал Порфирьич, сел на пенек, набил махрой самодельную резную трубку и от волнения поперхнулся крепким дымом.
Воришки выдали себя. Ими могли быть только соседские ребятишки, уже несколько лет воевавшие меж собой в березовой роще. “Вот уж выслежу я вас тут, сопляков этаких!” — сказал сам себе дед и, действительно, вскоре выследил.
Засел в разросшемся островке крапивы, наломав брезентовой рукавицей злой, жгучий веник. Не просидел и получаса, как прибежали к шалашу со звездой Петька Ярыгин и Венька Пузанков.
— Мы им сёдня такой налет устроим, век не забудут! — захлебываясь словами, проговорил Венька и — остался с открытым ртом, так как услыхал из крапивы сердитый голос Порфирьича.
— Я вот вам устрою налет! И тоже век не забудете! — дед Порфирьич, жалясь сквозь штанины, торопливо выбрался из убежища и с крапивным веником надвинулся на ребятишек.
— Кто же это из вас, черти окаянные, звезду мою отодрал? Сознавайтесь по-хорошему!
Перепуганные ребятишки во всем признались. Оказалось, что звезду своровал Петька Ярыгин, а ромбик Витька Медяков, главарь “кубистов”. Хотел дед походить веником по Петькиной спине и ниже, да раздумал: мыслишка одна мелькнула.
— Петька! — сказал он, усмехаясь. — Если не хочешь, чтобы батька тебя выдрал, приходи ко мне завтра поутрянке...
На другой день шел к нему Петька Ярыгин не без опаски: “И чо это надумал старый хрыч? Хоть и прозывают его Дедкой Безвредкой, а вот возьмет да и выпорет крапивой. Вон какой букетище нарвал...”
Дедко Безвредко, однако, драть его не стал, а повел в столярку, устроенную в сарае, который, как и всё у Порфирьича, походил на резной деревянный терем: на краю крыши сидел взмахнувший крыльями петух; обшитые стены были густо усыпаны цветастыми штуковинами — словно их причудливые водоросли оплели; окна блестели стеклами из наличников, с забавными узорчатыми завитушками.
В сарае, тускло сверкавшем развешенными по стенам инструментами, дед сказал:
— Раз ты напакостил маленько, будешь мне помогать всю неделю. Заказец у меня срочный, подручным моим станешь.
— Так я же ничо не умею...
— Сумеешь. Покажу раз-другой — приноровишься.
Поначалу ничего хитрого не было. Приносил Иван Порфирьич березовые, кленовые да сосновые плашки, а Петька оглаживал их рубанком (что, что, а уж это-то он умел делать). Потом, когда плашек скопился целый пригорок, Порфирьич нарисовал на одной из них простой узор, сам обточил его разными по размеру стамесками на виду у Петьки, потом второй такой же узор нарисовал.
— Давай ты. Приду — посмотрю.
Вот тут и начались всяческие закорючки. В одном месте надавил Петька на узенькую стамесочку чуть пошибче — и она, вильнув, выскочила из желобка и кривой линией срезала выпуклые волны узора. “Ничо, пока Безвредко ходит, я новую обделаю”. Начал срисовывать узор, но и узор не получился: запутался Петька в завитушках. А тут и дед подошел.
— Не-е, Петро! Доделай сначала подпорченную. Наловчись. В одном месте ошибешься, в другом получится. Сильно на стаместку не дави — мозолей понатрешь. Левой рукой подсобляй помаленьку.
Словом, кое-как доточил Петька первый узор, подпортил его крепко, да и мозолей насадил на ладони. “Ну уж фигушки, — подумал. — Завтра еще покручусь маленько, и с приветом. Ребятишки в роще, а я тут как проклятый...”
Второй раз пришел Иван Порфирьич, усмехнулся в усы, увидев закисшее лицо мальчишки.
— Для начала недурственно. Когда я пацаном первый узор работал — совсем ничего не вышло.
Петька недоверчиво, исподлобья взглянул на Безвредку: свисти, мол, дядя!
— Показать?
Порфирьич повел Петьку в дом, и того, как только он переступил порог, оторопь взяла. Такого он нигде и никогда не видывал! Никакой магазинной мебели. Стол был рукотворный, из какого-то красного, видимо, тяжелого дерева, но точеные круглые ножки, обвитые ветвями с широкими листьями и диковинными цветами, делали его почти воздушным. Из такого же дерева стояли вокруг него стулья, с высокими спинками, сплошь украшенные выпуклыми узорами, и на ножках вились все те же ветки с листьями и цветами. И длинные лавки вдоль стен, и подоконники смотрели на Петьку такими необычными, теплыми узорами, что мигом улетучилась неловкость.
Однако больше всего Петьку поразила горница — напомнившая ему цветные картинки из сказочной книжки, которую не так уж и давно читала ему мать. Всё в резьбе! Всё в ярких цветах! А на стенах, как в городской картинной галерее, куда они ездили с классом, — большие и маленькие дощечки, то с узорами, то с рисунками, то с портретами молодых и старых людей.
Не знал, не мог знать Петька Ярыгин, что через пяток лет в этой “галерее” появится и его портрет, на котором он будет изображен в пилотке и гимнастерке, с такими ясными и удивленно-печальными глазами. А пока он шел вдоль этих деревянных картинок и так дошел до “первого узора” дедки Безвредки.
В самом деле, узором его можно было назвать смеха ради — всё тут было криво и косо, и случайных сколов и прорезей было здесь, действительно чуток больше, чем на первой Петькиной плашке...
После вкусной тушеной картошки с крольчатиной и душистого чая с домашним печеньем, которыми щедро угощала хозяина и гостя тетя Марта, жена Ивана Порфирьича, дед запустил руку в бороду и незаметно улыбнулся:
— Завтра для разминки мы с тобой автомат сделаем.
— Какой такой автомат?
— А такой, что ваша “шайка кубистов” от зависти лопнет...
Автомат получился почти как настоящий, с двумя сменными рожками, которые можно было вставлять и вытаскивать: Безвредко хитрую такую защелочку придумал. Петька резал орнаменты на дощечках, но то и дело брал в руки “АКМ”, словно боялся, что его “личное оружие” может с верстака исчезнуть.
Порфирьич поусмехался-поусмехался и сказал:
— Ладно уж, беги к ребятишкам. Но завтра, как всегда, к восьми.
Наутро Ярыгин даже раньше прибежал. С автоматом.
— Расстаться, что ли, не можешь?
— Да не-е, дедушка. Тут, знаешь, такая заварушка вышла... Вся моя гвардия автоматы запросила. Прямо не знаю, как и быть...
— Как быть... Да так и быть. Делай помаленьку. Рисунок закончишь, за автомат берись. И так дальше.
А “дальше” еще чуднее вышло. К концу июля чуть свет постучался в безвредкину калитку Витька Медяков, командир “кубистов”. Попереступал с ноги на ногу, вытащил из кармана завернутый в газету украденый ромбик. Был он цел и невредим и даже гвоздик в центре “хозяйский” остался.
— На, дедка Иван. Это я тогда упер. Прости дурака... Вчера я сам такой же ромбик сделал.
— Прямо такой же? — спросил Безвредко и седые брови насупил. — Куды мне ромбик-то. Мы его с Петькой восстановили... А хотя ладно. Я его в свой музей возьму. Как экспонат. Тоже диковинная штука. Первая — сворованная...
Дед как бы уходить собрался, а Витька все стоял у ворот.
— Ты чего?
— Дедушка, а ты не разрешишь мне автомат у тебя сделать. Не такой, как у Петьки, а с диском, как на войне были. Я бы и дома сварганил, да инструменту нужного нет.
— Ну, приходи. Раз уж ты ромбик вырезал, автомат и подавно сделаешь.
Забавно было наблюдать Безвредки, как “противники”, Петька и Витька, сошлись в его слесарке. “Ты чо тут?” — спросил Петька удивленно. “Да так”, — хмуро ответил Витька. Потом, когда Порфирьич выделил ему материал и нужные стамески, процедил зловредно: “Скоро и у нас вооруженье будет не хуже вашинского...”
В душе дед Иван зла на мальчишек не держал, порадовался даже. Никогда в своей сарайке в одиночестве он не работал. Всегда, и нескольких месяцев не проходило, появлялось у него новое подмастерье. И когда помоложе был, и сейчас. Крутились под рукой его и мальчишки, и парни постарше. Присматривались, опыта набирались. Недаром на всех улицах села яркими красками и прихотливыми узорами расцвели пятистенки. Свои привыкли. А вот приезжие ходили от дома к дому, неторопливо рассматривали петухов, голубей, хитрую вязь орнаментов. Удивлялись. Несколько раз приезжали к Безвредки из районного города — просили сделать покрасивше то стулья, то тумбочки, то наличники, то петуха на крышу, то ставни с голубями. Деньги предлагали хорошие, но Порфирьич брал чисто символическую сумму — ни рублем не больше своей пенсии. Правда, за месяц пенсий до пяти набегало...
Как ни странно, но дела у “кубиста” тоже пошли недурно. Таланту у Петьки было побольше, но и Витька скоро освоился, и из-под его руки узоры выходили вполне приличные; без стыда можно было отделывать ими дом Семена Заречного — тепершнего заказчика. И вот, к середине августа,настал очередной праздник, каковым для Безвредки становился очередной день отделки.
Снова запряг он свою Гнедуху, бережно уложил в телегу заготовки да тяжеленный плотницкий ящик, и двинулся с сидевшими на тележных бортах пацанами к Семену Заречному.
— Чо там! — рассуждали дорогой ребяшки. — Завитушки эти мы быстрёхонько поприбиваем. Главное — всё уж готово.
А Безвредко только посмеивался да вожжами подергивал. Правило было у Порфирьича: каждое украшенье своими руками приспособить и на такое место, какое ему самому понравится. Неопытный человек такого может понаделать, что и лишней работы, и конфуза потом не оберешься. Так что роль подмастерья (а к Петьке и Витьке еще и сам хозяин приобщился) сводилась к подаче орнаментов и к удержанию их на обшивке дома, пока дед Иван не приживит их гвоздями.
Чего они только от Безвредки в тот день не услышали! Оказалось, что конек, накрывающий крышу, это не просто сбитые под углом доски, а старинный славянский символ дальней житейской дороги, которая предстоит хозяевам дома; что резной петух на краю конька первым в доме встречает рассвет и отгоняет от спящих сон, призывая к будничной работе; что если не “посадить” голубей и голубок на створки ставней — никогда в доме не будет мира да любви; и что лучистое солнце на фронтоне и звезды на воротах — не что иное, как наша Вселенная, приносящая людским душам покой и гармонию.
“Вот заливает дедка!” — недоверчиво думал Витька Медяков и поставил ему-таки вопрос-закорючку:
— А чо, и эти вот зеленые ветки с листами чего-нибудь значат? Таких веток на улице миллион...
Безвредко потеребил бороду и ответил с верхней перекладины лесенки, из-под ската крыши:
— Это ты так, Виктор, думаешь. Предки наши — славяне думали инако. Весь мир был для них громадным зеленым деревом, а каждая веточка — как частичка жизни. Чем больше сплеталось таких веточек, тем жизнь должна была быть дольше и интересней...
С каждым часом пятистенка Семена Заречного преображалась и все больше превращалась в разноцветный резной дворец. Один за другим подходили соседи, смотрели, похваливали и тихонько интересовались у хозяина ценой безвредкиной работы. Случайно Петька подслушал один из таких шепотков:
— Смех курям, Андреич, — говорил на ухо соседу Заречный. —Так-то он рублей триста-четыреста берет. А нам, как на грех, в совхозе полгода зарплату мукой да тушенкой дают. Словом, за три мешка муки сторговались.
— Дешевит что-то Порфирьич, — ответил сосед. — Фирма в городе простую обшивку за полторы тыщи делает...
Но для Петьки разговор этот ветерком в одно ухо влетел, а в другое вылетел. Вспомнил он про него лишь на другой день, когда они подвезли к красавцу-дому Порфирьича, действительно, три мучных мешка и Безвредко сказал мальчишкам:
— Сейчас два мешка старухе моей отдадим, пусть оладьи нам начинает печь, а мешок к вам повезем.
— Куды к нам? — удивился Витька.
— А по домам по вашим. Делите поровну. Это вам получка будет. За ударный труд.
Мальчишки начали отнекиваться, но вышло по-безвредковски; знал дед Иван, что не дюже богато живут Петькина и Витькина семьи...
Не то чтобы военные баталии между “звездовцами” и “ромбистами” вскоре после этих событий закончились, но пошли заметно на убыль. Командиры воюющих армий все чаще встречались в столярке деда Ивана. И когда пришла пора заканчивать им школу, Безвредко одел костюм с галстуком и отправился на другой конец села, где долгие годы после войны работал в совхозной столярной мастерской.
Мало чем снаружи изменилась мастерская. И забор, и огромные ворота, и дом-контора стояли все в тех же узорах, лишь кое-где обновленных учениками деда Ивана (он бы мог без ошибки сказать, где и чья была работа). Но мастерская была уже не совсем и совхозная. Столяры образовали товарищество и заказы делали не только для совхоза, а большей частью для горожан — кто что пожелает: столы, стулья, кресла, наличники и т.д. И по мере того, как совхоз жил все беднее и беднее, мастерская неожиданно начала процветать — в ограде ее построили три новых длиннющих цеха, в окрестных городах и даже в Екатеринбурге своими фирменными магазинами обзавелись. Конечно, столяры обслуживали и своих деревенских, однако славы дедки Безвредки перебить не могли: местные чаще обращались с заказами к деду Ивану...
Порфирьич поднялся по резному крылечку в контору, прошел к директору мастерской — тезке и ученику своему Ивану Ивановичу Седельникову. Поспрашивал, как дела идут, и в минуту решил “свой вопрос” — пристроил Петьку и Витьку.
— После школы пусть сразу к нам, — пожал дедкину руку Седельников, наперед зная, какие это должны быть работники. Да, по правде, он и сам уже знал, что к чему: как-то под вечер осматривал обновленный дом Заречного и, по незнакомой, но вовсе неплохой манере, выделил узоры ребятишек. Должен был толк из них получиться.
Вот, правда, порадовался Седельников новому пополнению раньше времени. Не так много случилось им поработать. Заказы делали удивительные. Но пришли повестки из военкомата, и Витьку с Петькой вот-вот должны были призвать в армию. Прошел слух — пошлют в Чечню: там страшная бойня только-только разворачивалась.
Безвредку словно пуля под сердце толкнула, как было под Москвой в начале войны. Тогда мелькнула мысль: “Да ведь так и убить могут”, а сейчас подкатило удушьем: “Ухлопают там ребятишек. Тысячами гибнут...”
Вырядился дед Иван в свою военную майорскую форму, ничего жене на ее беспокойное “Куда это ты в парадном-то виде?” не ответил; поехал на рейсовом автобусе в районный центр, в военкомат. Тяжелый был разговор с тамошним капитаном.
— Так ведь парни-то золотые! Таких мастеров по дереву и в области не сыщешь...
— Что же я могу сделать, товарищ майор, — хмуро вздохнул военком. — Освободить не в моей воле. Самого с работы выгонят...Да и, может, еще не в Чечню попадут...
Безвредко решился на последнее:
— Сейчас ведь — как это? — альтер... альтер... ну, по-другому служить можно. Мы бы, знаете, какой мебелью кабинеты в военкомате обставили!.. Вот только не под пули бы пацанов... Разве можно талантами разбрасываться...
Капитан крутанул крупной стриженой головой:
— А чем же, дорогой мой товарищ майор, те-то хуже, что уйдут? Ну, в Чечню хотя бы... У них, может, тоже таланты какие...
Ничего не вышло из этого разговора; вышло только хоть и не твердое, но все же подтверждение черного предчувствия. Отправили парней в Чечню. Витька без ноги вернулся, а Петька сгинул. В плену ли? Погиб ли?
Витьку в госпитале на металлической ноге ходить научили, вернулся он в мастерские. А Петька, его лучший ученик, не вернулся...
Надломилось что-то в душе Безвредки. Возьмется за работу, а рука выводить узор не хочет. Так и сидит часами над заготовкой.
— Ты бы, Вань, — сказала жена, — сходил к его родителям, карточку взял. Портрет бы его сделал. И себе, и им. Может, камень-то и выгонит из сердца.
Вырезал Прокофьич портреты, один — на стенку с другими своими работами повесил, а камень в сердце застрял, не выходит. В долгие летние вечера останавливался дед у барельефной дощечки, с которой смотрел на него Петька, в гимнастерке и пилотке, удивленно-светлым взглядом. Вздыхал Прокофьич: “Даже ни одного узора его не сохранил, вот жалость... Хотя бы тот, запорченный, остался...” И тяжело было старому столяру; на белый бы свет не смотрел...
А тут как-то вошла старуха в горницу, видит: стоит дед возле портрета и говорит с ним тихонько:
— Я уж тут, Петро, в церковь съездил, свечку купил да сплоховал малость. Надо было за упокой ее поставить, а я перепутал — и за здравие. Редко в церкви-то бываю. Ты уж прости меня, старика...
“Господи, — подумала Марта Ивановна, — заговариваться стал. Надо бы за работу старику взяться: совсем свихнется...”
Взяла старуха щипцы и долото, отодрала с ворот звездочку и ромбик, на кухне спрятала.
— Вань, а Вань! Там ребятня опять нахулиганила. Сходил бы ворота-то подправил.
Пошел Безвредко смотреть на очередное “хулиганство”, но ничего исправлять не стал:
— Ладно, старуха. И так проживем.
— Да как так-то? Заказов нет, деньги на исходе. И кур кормить надо, и кроликов. И мы с тобой перемрем вместе с ними.
— Ничего, пенсии скоро принесут. Как-нибудь...
Отпылало жаркими днями уральское лето, откружила листопадом осень, зима уж снежком заносить землю стала, — а дед Иван всё как не свой ходил, в столярку почти не заглядывал.
Но как-то утром заскрипел снег во дворе, постучался кто-то в дверь. С облаком морозца, прихрамывая, вошел в прихожую Витька Медяков, с хитроватой улыбкой. Вытащил из кармана листки с эскизами каких-то орнаментов:
— Посоветоваться пришел. Заказ из Екатеринбурга. Надо бы как-то получше сделать. А что-то не выходит.
Начал Безвредко просматривать карандашные узоры, а сам из-под насупленных бровей на Витьку посматривает: хитрит что-то парень, не договаривает.
— Ты чо там затаил-то? Давай выкладывай.
И Витька выложил, да такое, что сердце запрыгало в старой груди. Вчера пришло Ярыгиным письмо из Чечни — от сына. Жив он, только в плену. Скоро обменяют чеченца, и должен Петька домой приехать.
— Так что ж ты, едри твою налево, сразу-то не сказал! — заволновался дед. — Оставляй чертежи, я узоры поинтереснее нарисую.
А когда после рюмки водки и крольчатины Витька ушел, крикнул Безвредко жене, мывшей посуду на кухне:
— Эй, Марта! Ну-ка тащи орнаменты.
— Какие такие орнаменты?
— А какие ты за кадушкой припрятала... Пойду уж прибью.
Прибил дед Иван и звездочку, и ромбик. Отошел на несколько шагов, окинул створки ворот взглядом и подумал: “Надо будет у Ярыгиных размеры с избы снять. До приезда Петьки я им так ее отделаю, что будь здоров!”
А потом, когда, хрустя снегом, шел к крыльцу, вспомнил почему-то свечку, которую он в церкви поставил не туда, куда нужно. А оказалось, именно туда. Вот ведь как бывает! И, сняв рукавицу, запустил дед пальцы в прихваченную инеем бороду...