23
Людмила, конечно, обиделась и “настучала” матери как я “неблагодарно” поступил покинув её, променяв на какую-то девчонку. Так что дома, на другой день, мне был устроен форменный допрос с пристрастием. И я чистосердечно рассказал маме, как я встретил Галю, и как она мне сразу понравилась.
Матушка сыновних восторгов почему-то не разделяла; это было видно сразу и невооруженным глазом. А когда выяснилось, что девушка живёт в общежитии и работает на ХБК, то мне начались, осторожно, но настойчиво, приводиться примеры (естественно слышанные от хорошо информированных приятельниц и знакомых) о якобы развесёлой жизни этих, слетевшихся со всего света в Херсон, девиц.
В отличие от мамы, и от соседских кумушек, я на этот счёт был более осведомлён; и притом так сказать лично. Разный там жил девичий народ; ничем не хуже, и не лучше сидящих под родительским крылышком, в домашнем уюте, а не за три девять земель приехавших из сельской нищеты, искать счастья в большом городе.
Вообще-то мамино предубеждение было мне понятно; ларчик тут открывался довольно просто. Как и большинство родителей, и моя мама, и мой покойный отец из кожи вон лезли, только бы дать детям высшее образование. Всё было подчинено этой цели: во всём строжайшая экономия, лишь бы любимые чада стали жить лучше и престижней их — своих родителей.
В отношении сестёр заветное желание осуществилось ещё при жизни отца. Обе закончили институты, удачно вышли замуж.
Теперь, все великие надежды возлагались на меня. Уже за меня... и без меня... вся жизнь моя, в мечтах матушки, была расписана наперёд: обязательный диплом института или высшей мореходки; если женитьба, то исключительно на девушке с таким же, соответствующим, “верхним” образованием,... ну и дальше там, само собою, престижная карьера, и всё такое прочее.
— Мама, ну почему ты считаешь, что интеллигент это человек имеющие диплом о высшем образовании? Интеллигентность — это не образование, это состояние души, — напрасно старался я её переубедить.
Так и не убедив маму, я отправился на свидание. Если честно, то меня немного мучила совесть. Вчера, при знакомстве, я представился слесарем судостроительного завода. Сделано это было мною намеренно, потому как моряки, у нас в Херсоне, котировались, у местных красоток, очень высоко и считались женихами высшей пробы. Мне же хотелось, чтобы на меня обратили внимание просто потому, что я — это я, а не за звание моряка “загранзаплыва”. Похоже, это удалось и теперь приходилось ломать голову как же оправдать перед Галей свой обман.
Часов в десять утра я был перед входными дверями общежития. Покрутившись у крыльца, и так и не дождавшись кого-нибудь из девчонок, кто бы смог вызвать мою подружку, я обошел вокруг, выбрал камешек поменьше и запустил им в окошко.
В стекле враз появились три девичьих личика; а минут через десять мы уже прогуливались с Галинкой по припорошенной свежим снежком Приднепровке.
Обман мой был великодушно прощён; вот только времени проведенного вместе оказалось до обидного мало. После обеда Гале нужно было идти на работу.
А пока я отправился в гости к своему закадычному дружку Генке. Побродив немного по родной мореходке, я, наконец, нашел его в актовом зале, где он, в компании с другими участниками училищного ВИА “Атлантида”, пел, наяривал на электрогитаре:
“ Чернобровую дивчину, мою светлую кручину
И наряд её венчальный, я рисую целый вечер
Наши встречи наши встречи до обидного случайны
Словно радость мне на плечи, наши встречи, наши встречи...”
Ребята готовили свежую танцевальную программу к Новогоднему вечеру.
Генка, как и я, два года тому назад, совсем недавно вернулся из Атлантики, с плавательской практики; и теперь, после восьми месяцев относительной свободы, только начинал, с трудом, опять привыкать к полувоенной жизни в родной “бурсе”.
Последний, выпускной курс, в обеих херсонских мореходках, считался, у местных невест и их мамаш, золотым жениховским фондом, и имел неофициальное звание — “Позор неженатым!”.
Генка мне сообщил, что он тоже собирается обмотаться цепями Гименея вместе с одной очень симпатичной девочкой Наташей.
Я не стал долго мешать творческому процессу. Договорились собраться дома у Генки, в субботу вечером, двумя парами; и отправиться в один из только что появившихся в нашем городе коктейль-баров.
Около одиннадцати часов вечера я был на конечной троллейбусной остановке, возле проходной третьей прядильной фабрики ХБК. Закончилась смена, и народ повалил за ворота.
Однако доложу я Вам и ощущение, когда мимо валят непрерывным потоком одни девчонки, и в упор расстреливают тебя глазами, усмешками, шуточками.
Наконец девичий поток иссяк, а моя Галя так и не появилась. Господи! Не мог же я её просмотреть. В чём же дело? Что могло случиться? Но стоять так, “тормозом коммунизма”, тоже не годилось; нужно было быстрее соображать и что-то делать.
И вот я снова у Галиного общежития, бросаю камешком в знакомое зажженное окно....
Забившись в уголок, в подъезде соседнего дома, мы робко целуемся и рассказываем, рассказываем друг дружке как расстроились, как переживали не увидев, не встретив другого на месте рандеву. Здорово всё таки, что у третьей прядильной фабрики ХБК две проходные; иначе бы не узнать нам так скоро как мы любим друг друга. Жаль только что уже без пяти двенадцать, и ровно в полночь двери Галиного общежития закроются крепко-накрепко до утра.
...............
У стадиона “Текстильщик” особняком расположилось новенькое двухэтажное здание из белого силикатного кирпича. На первом этаже его находятся кафе и фабрика-кухня, а на втором — коктейль-бар и ресторан “Белая акация”... в просторечьи “Колючка”.
Бармен — в белоснежной рубашке, с чёрной “бабочкой” на шее, весь серьёзный, с преувеличенным усердием священнодействует над коктейлями. Их в меню, — полтора десятка: крепкие, средние, слабые.
Мы сидим у стойки, на высоченных кожано-никелированных круглых одноногих табуретах, похожих на банники для орудийных стволов главного калибра; тянем через виниловые соломинки свои коктейли и слушаем вялую музыку из магнитофона. Чинно и скучно. Одна лишь общительная Наташа пытается растормошить мою застенчивую подружку.
Первым не выдерживает Генка:
— Да ну её в баню, эту “Колючку”! Поехали в “ Орбиту”.
Мы допиваем коктейли, идём одеваемся, выходим на улицу, ловим такси и отправляемся на Жилпосёлок — совсем в другой конец города.
Такси останавливается у точно такого же здания-близнеца, на крыше которого вдоль карниза прилепились большие неоновые розовые буквы: “Орбита”.
Обстановка в коктейль-баре непринуждённая. Громоздкий бобинный магнитофон “Маяк” орёт почти на полную мощность. Народ весело отплясывает быстрый танец. Генка с Наташей с ходу присоединяются к танцующей публике, мы же с Галинкой занимаем зрительские места, у стойки бара, на высоких одноногих сидениях.
— Два крепких и два слабых коктейля, пожалуйста, — заказываю я краснолицему бармену, в сбившейся набок “бабочке” на вспотевшей шее.
— А у меня, они, все одинаковые, — беззаботно заявляет тот выставляя на стойку четыре высоких, тонкого стекла, стакана с разноцветной жидкостью и с кружочками лимона, надетыми, как на шампур, на пластмассовые соломинки.
Прикрутив на мгновенье звук у “Маяка”, он громко вопрошает:
— Ну, у кого лучше: у меня или в “Колючке”?
— У тебя! — дружно вопит толпа.
— Ну, то-то же, — говорит он, снова накручивая звук.
Да, действительно, в отличии от “Белой акации”, в “Орбите” царило настоящее, неподдельное веселье.
Закончили мы вечер прогулкой по Суворовской, а затем спустились вниз по проспекту Ушакова до самой набережной Днепра. Тёмная, стылая вода тихо плескалась об облицованный гранитом берег, иногда захлёстывала последнюю, широкую каменную ступеньку, и затем скатывалась обратно вниз. Припорошенные снежком деревья зимнего сквера у набережной, с причудливо растопыренными голыми ветвями, отбрасывали длинные тени, в свете ночных фонарей. За широкой чёрной полосой Днепра, на противоположном, низком берегу виднелись редкие огоньки, на фоне прерывистой зубчатой ленты прибрежных деревьев и камышовых плавней.
Действительно чуден Днепр, тихой зимней ночью!
Ровно в двенадцать, как обычно, ворчливая бабка-вахтёрша, пропустив Галинку, захлопнула, перед самым моим носом, входную дверь общежития.
Продолжение следует