Возвращение

1. Неестественно наклоняющаяся дверь, текучие линии стен, изумительно ясное небо в ирреально выгнутом проеме окна, но вдруг – пустота, гулкая тишина, и вот я уже совершенно свободно парю. Правда, ощущение границы между полетом и падением как-то размыто, и определить, что происходит в действительности, не представляется возможным.
     И все же я каким-то десятым чувством улавливаю, что сплю – внимание, пытаясь вынырнуть на поверхность, никак не сфокусируется на пробуждении и, бултыхаясь в сумятице сновидений, погружается все ниже, в супрематизм мысли, в черный квадрат ощущений, в сумеречную зону самоосознания.
     Вот так всегда – вроде бы взлетаю, а на деле безнадежно падаю… Во всяком случае точно куда-то плавно опускаюсь и вижу полупрозрачных голубых коромысликов: они садятся мне на лицо и цепко удерживаются на коже щек своими нитевидными острыми лапками, покачиваясь от легких дуновений воздуха. И вспархивают, задевая мои ресницы своими хрупкими и шелестящими, как органза, сетчатыми крылышками…
     Вчера ты посетил мой блог и оставил запись – не слишком похожую на тебя прежнего. Слова вроде бы из твоего лексикона, но ты будто забыл, как говорил раньше, в каком порядке располагал их в предложениях, забыл про наши капли меда, которые застывали и превращались в янтарь…Теперь ты пишешь совсем другие слова.  Или это со мной что-то не то? Конечно, со мной… И почему я не узнал тогда твой адрес в деканате, почему?!...

     Меня разбудила боль в затылке. Не открывая глаз, я нащупал на нем приличную шишку, но сознание упрямо продолжало цепляться за остатки сна. Среди тягучих водорослей дремоты память из отдельных деталей и фрагментов равнодушно сплетала вчерашние события. В фокус внутреннего взора проникали какие-то нечеткие обрывки фраз, отдельные расплывчатые пятна с неровными краями, короткие штрихи разрозненного пунктира. Все это никак не складывалось в осмысленные сочетания, а в итоге вообще обрывалось темнотой.
     Впрочем, внезапно схлопывающаяся картинка была слишком знакомой, да и вполне материальная болезненная припухлость устраняла последние сомнения в том, что накануне вечером со мной просто случился очередной обморок. И когда я падал, все мои упущенные шансы и неиспользованные возможности, все мои голубые коромыслики снопами сыпались на меня, как частицы сухой штукатурки…

     Подумалось об этом спокойно, но тут подключилась память тела – во всех реальных, мельчайших подробностях, до саднящего кожу ощущения острого, как ожог, контакта и спазма мышц в животе, которые рефлекторно сжались, словно ожидая удара под дых.
     Ладно, ладно, чего это я, никто меня и пальцем не трогал. И откуда только этот животный страх, меня ж никогда в жизни не били? Прав был Лысый, когда говорил, что я напоминаю ему зайца, прижимающего уши от каждого звука. Хотя почему, собственно? Я скорее на кузнечика похож.
     Таа-ак, что там Лысый советовал по поводу зайцев? У него ж на каждый случай своя особая теория имелась.
Не быть зайцем, не хочу зайцем, кем угодно, только не зайцем, я – не заяц!
Ну, надо же, вот сказал – и вроде действительно что-то изменилось, даже крылья как будто прошуршали за спиной и затихли. Зажим так уж точно сняло, хотя полное расслабление посещает меня крайне редко, и как убеждал Лысый – из-за многих проблем внутреннего плана. Вот они все, голубчики – упрямые хрустящие коромыслики с фацетными глазами,– выстроились в ряд частоколом, который чуть не из самого детства тянется… И с каждым требуется постоянно вести переговоры, дабы не мешал жить. Взять, к примеру, немотивированный и довольно болезненный стояк. Понятно, что утро, но как-то чересчур сильно, давно ведь не подросток.
     Минуту я напряженно соображал, с чего это так круто вставило мои пещеристые тела и один ли я сейчас дома? Явно не один.
     Странное это состояние. Воздух что ли дрожит не так, как обычно, или флюиды какие исходят от того – другого, незримо присутствующего рядом? Вроде ни тепла не ощущается, ни вибраций, да и тишина вокруг, слышен только ход часов. Что ж тогда?
     Я ощупывал воображением пространство рядом с собой и осязал – очень близко, очень… Причем, это точно не кошка и не собака, не птица или еще какая живность. Мне тут же представилось нечто желеобразное и извилистое, янтарного цвета, сгустком перетекающее из одной точки в другую, распластывающееся и модифицирующееся в почти прозрачную тончайшую пленку. И вот ее уже нет, остался лишь мерцающий след тягучего меда.
     Мышцы размягчились, как теплый воск, а янтарная масса продолжила проникновение теперь уже вглубь моего существа – к желудку, потом – к паху, и оттуда по внутренней стороне бедер – вниз, к ступням, будто чья-то нежная рука прошлась. 
     Я отдавался ассоциативному потоку, хотя возможно ли отказаться от нарративности в этом процессе?... Как там Нинель нас учила по Шкловскому – увидеть предмет заново, в его первоначальном смысле? Лично для меня в данный момент визуальность остранения реализуется вполне конкретно – оттиском образа рядом находящегося существа на коже, как на бумаге или холсте, в виде ирреальной, но осязаемой графики, различные техники которой объединились в коллаже, сдвинув взаимные коннотации отдельных элементов изображения. Мысль вдруг совершенно явственно проявилась отпечатком руки, ее следом, воплотившим значения, воспоминания, соответствия, чьи абстрактные изображения и асемантические ряды тут же упорядочились на предмет соответствия друг другу и перевели сознание к пространственно-цветовому восприятию.
     Стоп, хватит, не хочу больше погружений! Вот повернусь сейчас, увижу и просто, без всяких заумей, скажу. Но что? Меня ж по идее вчера бросили. Или это я бросил? Чёооорт, как неприятно звучит, неблагозвучно и похоже на "струсил". А ведь я поклялся… Так струсил или нет? Нет, если учесть мою вчерашнюю честность, и – да, если принять ее итог. 
     Как все это связать? Ведь на любое действие и поступок всегда можно взглянуть с одной стороны, а можно совсем с другой, и объясняй потом, что ты имел в виду. Именно так, никому не желая зла, и попадают в ад – не после смерти, а здесь, на земле. И данное вообще от тебя не зависит. Главное – повезло ли тебе в этой жизни, подфартило ли, к примеру, родиться там, где следует, и особенно – таким, как нужно. Мне не подфартило, да и пошло все куда подальше: что той жизни – а любви еще меньше. Так, вроде, говорят?
     Ёпс, вот из каких запасников в моей башке вылезают все эти устойчивые словосочетания? Лысый был мастак на них – ходячая энциклопедия ментальных выражений. Да, был… невозмутимый, элитарно-отрешенный гедонист с концептуально обритой головой и приверженностью невразумительной полумистической философии, но главное – с прозрачным холодным взглядом.
     Когда он смотрел на меня – слишком внимательно, пульсируя зрачками и что-то в душе моей переворачивая, ощущал я себя под его взглядом, словно льдинку сглотнул, а она где-то в животе остановилась и холодит, волнует все мое существо…
     Глотал я как-то кусочек льда в жаркий день, и мурашки по телу бежали, будто вот-вот кто-то сзади подойдет и нежно обнимет…то ли 13 мне тогда было, то ли 14…
     Как сжимается время в памяти, словно концентрируется, сгущается, и уже не видишь мысленным взором всей череды прошедших мелких событий, лишь яркие вспышки-моменты, как разноцветные лампочки… Почему именно это запомнилось? Нечто сливочное. Ах, да, нравилась мне тогда беляночка Лора, нежная, как мороженное, с изумительно голубыми глазками… но на самом деле, я о старшем брате ее блондинистом думал, только не понимал этого почему-то, словно шоры младенческие с глаз до времени не сбросил. Странно, ведь истово мастурбировал на этого пацана, а сознание упорно маскировало все под влюбленность в Лору…
     Потом появился Лысый. Его семья переехала в наш дом, и в первый же день этот худой, серьезный и в ту пору бывший очень резким и ершистым, подросток сам ко мне подошел и вопросы всякие начал задавать – кто, что, чем тут дышит. А потом предложил на залив смотаться – закат посмотреть, дабы проникнуться. От такой постановки вопроса я ощутил восторг и в восхищении чуть в обморок не опрокинулся. В те времена я ведь опасался куда-то слишком далеко один ходить, даже мое природное любопытство в этом вопросе основательно буксовало. А тут первый раз забыл об осторожности – да обо всем забыл, за что и оказался с лихвой вознагражден, ведь Лысый уже тогда становился собой нынешним. А вместе с ним и я.
     Лора отошла на второй план, а потом на десятый. Братец-то ее бритоголовый, похожий на молодого бульдожика со слегка выступающей нижней челюстью, с наивным лобешником и подвижными надбровьями, уехал в Москву (Питер его чем-то не устраивал) и поступил там. Да не абы куда, а в Бауманский. Вот так-то, а ведь всегда казался мне обычным качком – стеснительным, легко краснеющим и не способным двух слов связать. Это-то и делало его в моих глазах совершенно неотразимым. Но внешность бывает очень обманчивой.
     Впрочем, удивившись столь неожиданной метаморфозе своего избранника, я тут же о нем забыл, да и молочная красота Лоры как-то поблекла для меня. К тому времени мое внимание полностью поглотил Лысый, хотя к нему я испытывал совершенно иные чувства, которые и сейчас затрудняюсь определить словами. Глубинное доверие, родство…так наверно…
     Между прочим, он отрицал альтруизм дружбы и считал это чувство крайне корыстным в своем основании. Потому о сути нашего альянса мы никогда с ним не говорили, боялись корысть свою обнаружить. Я так уж точно. Тянуло меня к нему, ощущал я себя с ним защищенным, хотя у Лысого помимо меня много всяких знакомств имелось, он ведь компами увлекался и дружил с хакерами. Впрочем, медицина для него все-таки главенствовала. Сколько его помню, он только ее и ценил по настоящему. Даже наукой не считал, а некоей философией, жизненной стратегией, призванием. Думаю, только таким и следует в медицину идти.      
     Как же уперто он занимался со мной йогой – здоровье мне укреплял, эскулапище методичный. Но не только – с ним я постигал "синтаксис жизни". Учил он меня, мудрый сенсей, слушать ее сонорность и наблюдать то плавный, то скачкообразный перформанс окружающего, учил расшифровывать ассоциативные эссенции из будничных пантомим и потока обыденности, учил во всем усматривать тайный смысл. И временами был я, между прочим, очень счастлив чистым, незамутненным ни корыстью, ни похотью, счастьем. Конечно, все благодаря принятому от Лысого знаку запрета на секс в виде изображения завязанного в узел члена – для противостояния своей изначальной физиологической порочности и врожденной инфернальности. Так что теории моего друга очень даже работали, по крайней мере, в отношении меня.

2. Рядом на кровати беззвучно спала Женька, свернувшись калачиком, прямо в одежде. Ну, конечно, а кто ж еще, ведь это именно она вчера крикнула, что отныне ноги ее здесь больше не будет. И от этого крика, остро пронзившего все мое существо и парализовавшего волю, мне сжало голову, точно металлическим обручем. Крутой дивертисмент вышел, после которого я и грохнулся в обморок. Вот почему Женька здесь – всего лишь осталась сторожить, как бы со мной вновь чего не стряслось.
     Господи, да ничего со мной не случится, и не нужна мне псевдо материнская забота, я другого всегда искал, если уж глубоко разбираться. 
     Однако башка тяжелая и тошнота не прошла, как с похмелья. И во рту что-то солоновато. Уж не кровь ли? Не иначе сотрясение схлопотал. Или это обычная, как ее там, вертебробазилярная недостаточность? Вертере…нет, вертебро…бра….нет, ба… зилярая… лярная…тьфу ты, язык сломаешь. Это ж надо так простое головокружение назвать: пока произнесешь – крыша съедет. Но Лысый любил подобные неудобоваримые медицинские термины и даже находил их весьма полезными для отработки четкой дикции. Демосфен чертов.
     Во всяком случае, лучше пока лежать, не открывая глаз, будто до сих пор еще сплю, тем более что совершенно непонятно, как теперь себя вести. Но я сам виноват, мог бы и заранее сумку с вещами собрать. Впрочем, разговора с Женькой все равно было не избежать.

     В подъезде то и дело открывались двери – народ потихоньку разъезжался на работу. Слава богу, я взял отгулы, а то пришлось бы сейчас дергаться – то ли свою личную жизнь устраивать, то ли маршрутку догонять...
Ничто… кружение Ничто…как же верно…Блох? Точно Блох.
     Меня вдруг поразила какая-то органичная несовместимость этих моих блоховских мыслей с ужасающе приземленной обыденностью и гиперобъемной материальной предметностью реального окружающего мира. Такие моменты случались со мной иногда, редко, но сейчас ощущение было резким и горьким, как дым осеннего костра, в котором жгут листья. По крайней мере, сердце заныло очень болезненно.
     Я постарался стряхнуть нарастающую волну хандры и окунулся в сиюминутную будничность. Отметил, прислушавшись, что ближняя к нам по лестничной площадке дверь скрипнула. Это сосед свою собаку гулять повел. Хорошая у него псина, культурная – вся в хозяина. А Женьку как уважает, слов нет. Впрочем, кто ж и когда не уважал мою жену? И почему ей всегда все удавалось? Она вроде никогда особо не напрягалась – просто без шуму и пыли спокойно делала то, что считала правильным.
     Однажды вот взяла и увезла меня от человека, который так же кричал. Хотя, конечно, не так же, и даже можно сказать вовсе не кричал, а просто говорил очень громко. Мой начальник и по совместительству – ее отец. Огромный такой мужичара с рыжими волосищами на руках и в вороте рубахи. А еще – с глазами редко встречающегося в природе глубокого цвета какао-шуа.
      Крайне странный тип. С одной стороны вроде даже привлекательный внешне и дорогим парфюмом пахнущий, но что-то с ним было явно не то. Начать с голоса – так называемого артикулированного баса. Это не когда закладывает уши, а когда вы слышите некую низкочастотную структуру, от которой безотчетно вибрирует ваше нутро. Не удивительно, что он держал весь персонал своей фирмы в постоянном напряжении. Но меня, в отличие от большинства его сотрудников, вовсе не страх перед ним одолевал, а какой-то нездоровый интерес. По моим ощущениям человек с такими глазами, несмотря на столь неординарный голос, не мог быть ни злым, ни грозным. Чудилось мне в нем что-то сродни моей собственной неизбывной и неискоренимой тоске. Наверно именно поэтому в непосредственной от шефа близости я неизменно впадал в состояние подобное ступору. Это когда хочешь оправдаться или что-то другое сказать, но тебя совершенно непонятная немота сковывает; хочешь двинуться – и не можешь, даже если не виноват ни в чем. Будто в нулевом пространстве оказался.
     Н-да…неясное, неопределенное состояньице, холодком отдающее. И все потому, что какой-то основательный подвох мне чудился в тамошнем устройстве, не только документооборота, но и всей технологической цепочки. Многое мне там неправильным казалось – я ж до этого успел в одной серьезной конторе поработать, откуда пришлось уйти, поскольку человек, место которого я временно занимал, вернулся из-за рубежа. Но две бывшие мои академические патронессы кое-чему все же успели меня научить и рекомендации отличные дали, так что сложностей с трудоустройством на новом месте не возникло. Повезло мне с ними, особенно с Лизаветой. Эта язвительная и суховатая, как профессорша, мадам с умопомрачительно стройными ногами почему-то прониклась ко мне почти материнской заботой. Да что там, просто шефство надо мной взяла и натаскивала, будто заместителя себе готовила. И очень не хотела со мной в итоге расставаться, хотя, как и другим, внешне никогда никаких нежностей не выказывала, а свое расположение ко мне выразила напоследок кратко, жестко и емко:
-Звони, если что. Помогу советом, а может, чем и посерьезней.
И я знал – ее поддержка будет конкретной и весомой. Имела она определенный круг влиятельных знакомств, однажды даже водила меня к одной генеральской вдове – поработать переводчиком в разговоре с приезжими гостями. Помнится, там я впервые попробовал черной икры, которая ни черта мне не понравилась. Вот внучок генеральский – совсем другое дело. На этого мальца я сразу внимание обратил. Не дорос он еще до дела-то, сопляк 13-ти лет, но верткий и ушлый, паразит. Видать, что-то такое уже о себе вкурил, во всяком случае, весьма откровенно и нагло обстреливал меня рысьими жадными глазищами и не просто, а все ниже пояса поглядывал – наверняка мой предательский стояк приметил. Я не знал куда деваться, боялся, как бы бабушка его чего не подумала. А хулиганистый шкет не парился, сигарету у меня попытался панибратски стрельнуть на балконе – под взрослого косил и басом все норовил говорить.
     Сигареты от меня он, конечно, не получил – не курю. Но ничего так, не просто смазливый, а по-настоящему красивый пацан и смелый. Я не таким в его возрасте был – зажатым до ужаса, хотя гормоны и меня дико донимали в подростковый период. Но воспитание не позволяло мне очень многого притом, что голова мутилась – завывал я и готов был иной раз даже дырку в заборе трахнуть. А этому отпрыску маститого военачальника, невзирая на гувернантку, свободы, небось, побольше моего предоставлялось.   
     Генеральша тогда взяла номер моего мобильника и даже пару раз звонила – разумеется, всего лишь в благодарность Лизавете,– с праздниками поздравляла и деликатные вопросы задавала типа того, как дела у меня по службе продвигаются. Поспособствовать желала. Знала б она, какую гуманитарную помощь мечтал я от нее принять, спрятала бы своего внучка сахарного куда подальше.
     Помнится, Лизавета, когда мы у генеральши чай пили и мило беседовали, пару раз стрельнула глазами с мальчишки в мою сторону, но быстро успокоилась, ибо поняла, что я держусь в строгих рамках приличий.
     Сколько себя помню, я вечно становился любимчиком зрелых дам, начиная с подруг матери и заканчивая завкафедрой психолингвистики Нинелью. И давно уже не удивлялся этому, однако Лизаветино покровительство ценил особо, ведь мы с ней словно кодами обменивалась отдельными словами, понятными нам обоим двойственными и даже тройственными смыслами. Не мог я устоять перед ее блестящим интеллектом, и совершенно без разницы мне было, что она тетка в возрасте и у нас с ней вроде бы ничего общего нет. Оказалось, есть…
     Между прочим, я сразу приметил, что между ней и моим новым шефом явная чувственная искра пробегает. Уж очень он смотрел на нее, когда она приехала однажды осведомиться, хорошо ли я устроился. Она ершилась в его присутствии, но у меня промелькнула мысль, что возможно, даже роман у них случился в прошлом, во всяком случае, взаимная симпатия определенно осталась. И я вполне понимал шефа в этом смысле, ведь, несмотря на свои сорок пять и желчно-язвительный характер, Лизавета многим молодым бы фору дала и не только из-за своих ног. Уж не знаю, какие она там диеты и процедуры применяла, но выглядела потрясающе. А четко поставленная дикция с виртуозным актерским vibrato и презрительно изогнутыми губами только придавала ей особого шарма. В паре с моим директором они вполне могли составить весьма неординарный голосовой дуэт.
     И все бы хорошо, не вызывай у меня ее друг-приятель такого непреходящего недоумения, а временами и откровенной оторопи. Да и фирма его по какой-то особой схеме работала.
     Если бы не свербящее любопытство, давно бы сбежал я оттуда – на фига мне такие сложности. Однако ж конкретно там завис, хотя Лизавете упорно не звонил, не хотел ее разочаровывать, ведь наравне с другими сотрудниками испытывал постоянное замешательство в присутствии колоритного директора. Нет, не боялся я его, страшно интриговал он меня – смурным выражением лица, недобро поблескивающими темными глазами и расстегнутым воротом с ослабленным узлом галстука, точно душило его что-то. Лысый бы хмыкнул и диагноз тут же выдал бы. А меня гипнотизировал этот ворот, пряталось за ним нечто запретное. 
     Еще мне очень хотелось понять, почему все в этой конторе просто зубами держатся за свои места. Правда, шеф платил очень хорошие деньги, даже мне, новичку, такой оклад после короткого испытательного срока положил, что изумлению моему не было предела. Конечно, отличная рекомендация Лизаветы сыграла свою роль, только вот отрабатывать ее приходилось, постоянно балансируя и подстраиваясь под повадки этого монстра.
     Монстром-то он, конечно, был еще тем, зато фирма его процветала, и все отделы работали, как часы – точно и слаженно. А постоянное осадное положение и вовсе шло сотрудникам на пользу, ибо скрепляло их дружескими узами, несмотря на то, что в нашей конторе запрещались даже перерывы на чай. Но из любого безвыходного положения люди найдут не только выход, а и определенную выгоду для себя извлекут. Об этом я мог судить, наблюдая ближний к моему рабочему месту отдел. Мне из приемной директора было прекрасно видно, что у логистов не проходит и часа без шуток и веселья, а чай и кофе появляются там на столах рядом с клавиатурами и мониторами компов неизвестно откуда – народ перекусывал, что называется, без отрыва от производства.
     Сам бы я с удовольствием туда переехал, поближе к теплой компании, центром которой являлся шустрый загорелый блондин с трогательной складкой на мальчишеском лбу, юморист и хохмач по имени Эд. Очень мне хотелось оказаться в сфере его внимания, блеснуть иронией и эрудицией, но приходилось мириться с несколько изолированным рабочим местом перед кабинетом начальства. Да и не привык я выставляться, всегда ждал удобного случая, чтобы все к месту было и в рамках приличий. Потому и помалкивал до времени. Зато мог в инете сидеть без ограничений, и мне, как находившемуся от шефа в непосредственной близости, все сочувствовали, и каждый норовил чем-нибудь, да угостить или что-нибудь, да присоветовать.
     Особенно в этом вопросе усердствовала пара незамужних особ из юротдела, которые по долгу службы частенько посещали апартаменты босса. Массу ценных рекомендаций дала мне одна из них, Кристина, изумлявшая мой взор тонкостью своей змеиной талии и узостью бедер. Никогда не считал сильную худобу украшением женщин, но старательно выдавал этой девице комплименты по поводу стройности ее фигуры. Не потому, конечно, что такой уж бабский угодник, просто всегда помнил наставления Нинели, как мне, неисправимому промискуитетчику, следует вести себя в ортодоксально женском обществе. К тому же, обладательница тонкой талии отличалась проницательным умом и крайне стервозной внешностью, а рядом с подобными дамочками я чувствую себя неуютно и стараюсь жить с ними в мире.
     Кстати, косметика на ней всегда выглядела безупречно, и одевалась Крис весьма качественно, потому комплименты мои шли почти от чистого сердца и, нужно сказать, достигли цели. Между нами даже нечто типа дружбы завязалось – так, для обмена мнениями о том, о сём. Вряд ли я мог привлечь ее как сексобъект, меня она находила полезным для каких-то других своих целей. Впрочем, как и я ее. Всегда хотел узнать, что варится в головах подобных созданий. Совершенно же непонятно, зачем ей тонкая талия и изысканный стиль в одежде, если мужчин она по большей части презрительно гнобила. Хотя это тоже всего лишь особый вид кокетства.
     Подруга ее, Людочка, пыталась не уступать ей по степени стервозности, но меня откровенно  кадрила – то и дело в интеллектуальные игры со мной ввязывалась. Познания в различных областях у девушки, конечно, имелись, но весьма поверхностные, и я частенько откровенно сажал ее в лужу, с удовольствием наблюдая за сдержанными улыбками в свою сторону Эда, которые грели мое самолюбие.
     Да и в отличие от Кристины, со вкусом у Людочки имелись существенные проблемы. К примеру, злоупотребляла она умильно уменьшительными формами слов, что лично меня просто вымораживает. Об одежде молчу, а походка у нее так и вовсе подкачала. Отдаленно эта особа напоминала утку на сносях: при узких плечиках фигура ее, минуя пару жировых складок, переходила в грушевидные бедра, а те, не прикрытые для приличия каким-нибудь удлиненным жакетом и откровенно обтянутые джинсами, покачивались при ходьбе слишком уж явно и со вполне определенной целью. Однако вовсе не из-за этого, а из-за голубого лака на ногтях про себя я называл ее синепалой олушей.
     Ума не приложу, как это стильная Крис могла дружить с ней. Явно с целью выглядеть на ее фоне экзотическим утонченным растением. 
    
     Конечно, обе эти куклы напрягали меня, зато в их лице я имел группу поддержки и отличное прикрытие, с которым чувствовал себя намного спокойней, нежели в одиночестве. Правда, явно защищаться было вроде не от кого, но срабатывала привычка.
     В отличие от юристок, сталкиваться с шефом нос к носу лично мне доводилось не столь уж часто, ведь обычно он давал распоряжения по селектору, лишь документы для перевода на английский или немецкий приносил в приемную сам. Отчеркивал карандашом кусок текста, который следовало перевести, четко артикулировал ключевые фразы и спрашивал, сколько времени мне для этого потребуется. А я в эти краткие моменты вместо того, чтобы вникнуть в суть его слов, пытался вглядеться в его странные глубокие глаза, вслушаться в органное звучание его голоса, и тонул в какой-то вязкой субстанции, совершенно не фиксируя вниманием задания, которое он мне давал. И в ответ ему мямлил что-то невнятное. Если бы не моя отличная визуальная память, уж и не знаю, как бы я каждый раз выкручивался. Но претензий у него ко мне вроде бы не возникало, просто этот медведь-шатун ни с кем не был не то что ласков, а даже просто приветлив, и всегда выглядел суровым и властным.
     С каким же удивлением обнаружил я однажды в приемной существо с такими же, как у него, удивительными, влажно поблескивающими, темно-шоколадными глазами, которые вдобавок еще обрамлялись прямыми, длинными и острыми, точно иглы, ресницами.
 
     Для начала существо просочилось в офис совершенно для меня непостижимым образом, ведь это именно я нажатием кнопки позволял или не позволял кому бы то ни было войти в помещение фирмы. Но сейчас мною просто пренебрегли. Мало того, я воочию увидел, что существует некто, молодая особа, способная не только не дрожать перед нашим патроном, а напротив, вертеть им, как вздумается. И все это с легкостью взмаха тех самых игольчатых ресниц.   
     К слову сказать, все сотрудники восприняли данное обстоятельство чем-то само собой разумеющимся, по крайней мере, ни у кого из них не возникло желания пошушукаться по поводу дочки босса, которой все позволено. Мало того, все очень обрадовались ее приходу. Как я понял, в коллективе Женьку любили, включая даже двух моих ядовитых подружек из таможенно-юридического отдела, и объяснялось это тем, что именно через Женьку решались самые неудобные вопросы, относящиеся, правда, скорее к соцзащите персонала, с которыми представители последнего боялись напрямую идти к шефу-тиранозавру.
     Инициатором донесения Женьке обо всех несправедливостях, творимых в фирме, как самый смелый партизан, выступал неугомонный Эдичка, так мило морщивший свой мальчишеский лобик и выпячивавший совсем по-детски нижнюю губу. Остальные ходили к нему с тайными заявлениями и жалобами, точно в подпольный отдел кадров.
     При появлении Женьки в конторе случался кипеж и некоторое брожение, а ушлый прошаренный Эд тут же устраивал чаепитие, на которое не посягал даже шеф, и в процессе этой церемонии подробнейшим образом расписывал Женьке обстановку. А тем временем народ с надеждой поглядывал, как они шепчутся, по опыту зная, что за этим последует. И Женька хмурила свои беличьи бровки, выслушивая доклад Эда о том, как кого-то заставили делать отчет, невзирая на наличие больничного листа, или лишили премии из-за опоздания по причине пробки на дороге – она умела быть очень дотошной и въедливой в мелочах.

     Я-то с первой минуты глаз с нее не сводил, такой Женька показалась мне необычной, а она на новенького секретаря-референта тогда не обратила особого внимания – хорошо это помню. Правда, потом утверждала, что сразу меня приметила, просто ей некогда было, очень она на отца в тот раз сердилась.
     И действительно, скоро на мое место приняли толстого очкарика-заочника, похожего на коалу, а меня как по мановению волшебной палочки перевели в тот самый отдел логистики, где обитал дружный коллектив, попасть в который я стремился всей душой. 
     Правда, насладиться привилегиями приобретенного положения мне так и не довелось. И ведь угораздило такого аккуратиста как я, с незапятнанной репутацией безупречного исполнителя, в первую же неделю прошляпить заявку заказчика. Но отгрузку материалов не сделали в установленный срок именно по моей вине. Коллеги, особенно Эд, успокаивали, уверяя, что с каждым по неопытности случалось здесь нечто подобное, и в иной ситуации я бы очень оценил участие Эда, но в тот раз сидел и тупо просматривал сводку отгрузок, не в силах поверить своей оплошности. Хотя данный косяк по моему глубокому убеждению явился лишь следствием той самой странности и подвоха, которые чувствовались мне во всем устройстве этой фирмы с самого начала. Ведь знал, подозревал и все же врюхался…
     На душе скребли кошки, и не отпускало ощущение, что я безнадежно облажался. Перед шефом и особенно перед Лизаветой. Глупые, конечно, мысли, но я ругал себя последними словами за то, что не ушел отсюда сразу, ведь боязнь как-то катастрофически опозориться являлась моим пунктиком еще со школы. Впрочем, у кого не возникало подобного подсознательного страха?
     Сразу припомнилась череда моментов, когда со мной случались происшествия из разряда стрёмных. Но таковыми они казались только мне. Разумеется, никаким позором от них и не пахло, о них вообще почти никто не помнил.
      Однако размышлениям этим не дали развиться, потому что меня, как и полагается, вызвали на ковер. А мало кто знает мою не вполне нормальную особенность, оставшуюся еще с детства,– запросто вырубаться от громкого крика или сильного испуга. Вот такой я чувствительный к неделикатному обращению или, не дай бог, какому-нибудь хабальству. Правда, далеко не всякие хамство и грубость повергают меня. Вовсе нет, а только те, что задевают во мне нечто очень глубоко сидящее и потому действуют на меня гипнотически. Вот и в тот раз со мной случился не обычный обморок.
     Меня затрясло, а по рукам и ногам побежали колики, как если бы все места на них затекли от долгого сидения. Но я не вполне отключился, только тело мое стало оседать на пол совершенно нелепым образом, заваливаясь куда-то вбок. Начальник же, ничего не замечая или даже находя подобное поведение подчиненного при разборе полётов вполне соответствующим обстановке, отчитывал меня – голосом, от которого и при обычном-то разговоре стекла в окнах позванивали.
     Но тут в кабинет вошла Белка. Тогда мне показалось, что наступила мертвая тишина. К тому моменту я уже благополучно распластался между стулом и стеной и все-таки видел Женькины какие-то нереально непорочные губы. Без малейшего следа помады, они своим естественным цветом и тончайшим веером нежных складочек напоминали листья рождественской пуансеттии… Губы эти приоткрывались – Женька что-то говорила отцу, и он отвечал ей, тыча рыжим пальцем в мою сторону…Что-то протяжно поплыло, и все слилось в хаос линий, в поток барочных бессистемных словесных горстей сыпучей кириллицы, в песок неразличимых лексем…
     Я улавливал лишь отдельные звуки и отрывки слов с некоей тенденцией к отрицанию, и во всем этом звуковом потоке доминировало "о-о-о", которое казалось мне бездонным пулевым отверстием в моей груди, завершающимся пустотой, нулем, смертью… и только какое-то слабое, короткое и робкое, с придыханием, "и" намекало на продолжение…

 3. Однако ж долго Женька сегодня спит, пора бы и вставать. Хотя, что я ей скажу? Снова повторять вчерашнее – увольте, это выше моих сил. Только бы дождаться ее ухода. При ней у меня точно не получится действовать по намеченному плану.
     Мысли крутились и прыгали между дорожной сумкой, предназначавшейся для вещей на первое время, папкой с документами из секретера и эксцессами фалло-лого-центризма в сфере монологичного гендера. С какой же кровью вбила все это в мою голову Нинель. Она одна как никто понимала потребности моего ума.
     Да, о чем это я…. Ну и взгляд был вчера у Женьки, когда я сказал, что нам необходимо расстаться. Она явно не вполне сначала восприняла смысл моих слов. А когда въехала, сжала виски руками…
     Я и представить не мог, что Женька способна издавать подобные звуки – нечто нереальное, с плавными обертонами и все нарастающей интенсивностью. Это был даже не крик, а почти музыкальное соло, которое воздействовало на меня гипнотически. Но я устоял, мало того (ну, надо же, явный прогресс в истории моих падений), попытался разжать ее руки, которыми она закрывала уши, чтобы не слышать меня.
     Не слишком-то разговорчивая с другими, в общении со мной она всегда включала какую-то свою особую, по-женски виртуозную флексию, и я поражался ее чуткости к семантике при выборе произносимых слов. И этот ее крик… совершенно точно был направлен по тональности. Но разве можно так играть – до сухого горячечного озноба?…
     Да, а когда ж это я отключился? Ведь мы еще много чего друг другу сказали, прекрасно помню… Впрочем, один момент явно выпадал из цепочки, именно тогда всё, наверняка, и случилось: что-то полыхнуло перед глазами – это когда Женька произнесла "ненавижу". Не выкрикнула, напротив, почти прошептала. Но это было чужеродное слово – для губ ее и для всей ее натуры… 

     Между тем она проснулась, села и зябко поежилась – видно, замерзла под утро. Повела плечами (ох, уж это ее движение плечами!) и посильнее запахнула вязаный жакет, в котором спала. На меня даже не взглянула, только спросила:
-Живой?
Я угукнул в ответ, а когда снова открыл глаза, ее и след простыл. И вдруг произошло совершенно непредвиденное – вместо звуков из кухни послышался легкий щелчок захлопнувшейся входной двери. Сердце мое остановилось. Вскочив, я тут же оказался в прихожей и выглянул в коридор, но Женька словно испарилась.
     Сразу навалилось чувство вины, и первой всплыла мысль, что из-за меня и моего долбанного обморока Женьке пришлось покинуть гнездо свое беличье, которое она так долго и любовно свивала. Ведь все здесь приобреталось на ее деньги задолго до моего появления, и уйти должен был именно я, а ушла она… хотя я просил ее вчера только дать мне время собрать вещи.
     О чем-то я еще думал, но так и не успел разрешить для себя. О нашей с ней клятве, об общем счете в банке на две карты, о мечте поехать в Грецию, чтобы увидеть Акрополь и Парфенон. Ах, да, о квартире еще думал, чтоб ей провалиться… Как же я притух, когда впервые оказался тут. Мне сразу захотелось сюда переехать, но виду я не подавал, дабы вдруг не предстать перед Женькой полной дешёвкой. У меня ж совершенно никаких корыстных мыслей не имелось, просто было жутко любопытно узнать, как живется в таком доме. Оказалось – очень даже неплохо живется.
     С маман мы тоже не бедствовали, у меня всегда имелась своя отдельная комната, правда, никаких слишком уж навороченных благ цивилизации позволить себе мы, конечно, не могли. Да, в общем-то, я и не заморачивался на них никогда, хотел разве что более крутой ноут приобрести. Но это как с автомобилем – имеющий логан всегда мечтает о ниссане, и так до бесконечности. Однако когда переехал к Женьке, первое время просто млел от модного дизайна и современного интерьера, в котором ощущал себя совершенно иначе, нежели дома. Странные порой метаморфозы происходят с людьми в различных интерьерах, наверно потому, что мысли разные порождают у одного и того же человека.
     А Женька откровенно наслаждалась, наблюдая мои восторги от стильной отделки комнат и всех этих посудомоечных машин, агрегатов для приготовления кофе, тостов и грилей, а еще от джакузи, где мы любили балдеть с ней на пару. Впрочем, она прекрасно видела, что мне хорошо с ней не только в этой квартире. И, действительно, я по-настоящему кайфовал, правда, не совсем так, как она думала, и вовсе не от того, от чего ей бы хотелось. Но ведь кайфовал…
     Женька… не подвело меня первое впечатление – разительно отличалась она от всех девах, когда-либо разводивших меня на секс. Была в ней какая-то неуловимая инаковость, нечто совершенно для меня непостижимое и запредельное, до дрожи и желания рассмотреть почти вплотную каждую ее невинно детскую складочку на теле, нежном и гладком, имевшем вроде бы женские формы, но относившемся все-таки к какой-то иной форме жизни, нежели я и другие люди.   
     Потому-то меня нисколько не удивляло количество ее приятелей, она их своей физиологической тайной к себе притягивала, на которую и я попался. Кстати, почти со всеми ее друзьями я отлично поладил – у меня ж самого не то что друзей, просто знакомых по жизни на порядок меньше. А тут и водники, и горники, и пешеходники, и даже альпинисты – полный комплект. Женька в команде каякеров обреталась, но дружила с очень многими ребятами из федерации спортивного туризма, где и разряды учреждались, и на соревнования посылали самых лучших, и спонсоров для команд находили.
     Веселый это был народ, безбашенный и увлеченный, порой до фанатизма. Главное, приняли меня как своего. Только теперь, наверно, все кардинально изменится, я ж для них кто – муж беличий и дружу с ними со всеми сразу, а, значит, ни с кем конкретно. Не то что Женька – с каждым, да еще как!
 
     В прихожей на крючке болталось две связки ключей: мои – с брелоком от Статойла и Женькины – с рыжим хвостиком. Как же мне нравились эти ее трогательные штучки – мелочи разные забавные, мягонькие, пушистые. Н-да-а, нравились… хотя почему собственно? Сама ведь она никогда не любила подобных аксессуаров, данные детали появились постепенно и вполне понятно, что для меня. Женька точно улавливала, какой именно антураж мне подсознательно хотелось видеть рядом с ее обликом.
     Однако ж весьма странные прихоти. И откуда они только взялись у меня? Определенно что-то фрейдовское. С детства я вроде чурался всего бабского, разных бантиков и рюшек, стыдился их даже в руки брать. Но точно помню – они притягивали меня в тех абсолютно необъяснимых созданиях, которые казались мне какими-то инопланетянами, которых я мечтал разгадать и в то же время опасался. И началось все с кудрявого чудовища из соседней квартиры по имени Зоська. Вот кого в изобилии всегда украшали всяческие банты, оборки, фестончики на платьях и беленьких гольфах. Родители у нее еще были очень интересные – поляки. Смешно так говорили – "святый Йезус-Мария".
     Сколько же претерпел я пацаном от их хорошенькой польской дочери и развратился с ней ужасно. Хотя виной тому явилось, с одной стороны, мое непомерное любопытство, а с другой, повышенная и слишком рано развившаяся сексуальная возбудимость, которой Зоська, как существо без тормозов и малейшего понятия о стыде, всячески потворствовала, удовлетворяя свои какие-то совершенно немыслимые детские животные потребности все потрогать и попробовать на вкус.
     У этой пухленькой веселушки с молочными щечками произношение сильно хромало, что мешало ей постигать школьную программу наравне со сверстниками, и по договоренности между нашими матерями я учил ее русской речи. Как-то раз мы читали с ней книжку, валяясь на диване, потом в шутку начали бороться, в процессе чего она вдруг впилась губами мне в шею и сказала:
-Ты вкусный, как лососик.
Выражение ее лица при этом странно изменилось. Мне было ужасно щекотно, я пытался увернуться, потому, смеясь, подставил ей свою руку. Зоська попробовала на вкус и ее, лизнула себя для сравнения и сказала:
-Мне нравится – ты немного солёный.
     Помню, я чуть живот от смеха не надорвал, когда узнал, что она до сих пор засыпает, как маленькая, посасывая свой большой палец. Мы хохотали как умалишенные, и я тискал ее, точно сдобную ватрушку. Очень мне нравилась мякоть ее тела. Именно с этого все началось.
     Признаюсь, меня мучил тайный стыд и страх разоблачения, но с того дня я как зомби только и ждал наших с ней порочных игр с раздеваниями и поцелуйчиками в самые интимные места. Хотя то, что игры эти порочны, из нас двоих осознавал только я, одиннадцатилетний. Зоська совершенно не делала никаких различий между прыжками через скакалку, бросками мяча в кольцо на пожарной лестнице и тем, что творила со мной, пока ее родители находились на работе. В нее словно бес вселялся. Игра ее была самозабвенной, она как конфету начинала меня сосать, совершенно не находя это постыдным и не понимая в свои неполные восемь лет, что ни в чем не уступает какой-нибудь прожженной взрослой девице. И до того изматывала мой подростковый организм, что я еле ноги от нее уносил, но был не в силах отказаться от таких острейших удовольствий.
     Слава богу, длилось это совсем недолго, и у меня не хватило ни ума, ни способностей ее физиологическую девственность нарушить, тем более что Зоське не нравилось, когда я трогал ее "там". Для поцелуйчиков и "наказания" за "плохое поведение" она предпочитала подставлять мне свою мягонькую попку, которую я с удовольствием шлепал и покусывал. А вскорости к моему величайшему счастью и избавлению Зоськины родители переехали в другой район, и больше я не видел свою зверушку-подружку.
     Потом в моей жизни было еще несколько странных женских существ, которые непременно желали любить меня самыми извращенными способами – это уже в универе. Но Женька даже на их фоне являлась абсолютным исключением, ведь это не она, а я первым потянулся к ней. И ночи не спал, и дрожал, когда она в офис к отцу приходила. Много в ней намешано было женственности, однако ж, одевалась и вела она себя всегда, как подросток. С независимым таким видом, словно ей известно нечто недоступное простым смертным. Напоминала она мне неземных подиумных мальчиков-аэлит – походкой своей, высокими утонченными скулами и бесстрастным выражением лица. К тому же, она единственная не выкачивала из меня энергию потребительски и не грузила никакими проблемами, разрешая их все без моего участия. Как ни странно, это и привязывало меня к ней, и мучило одновременно, ведь, несмотря ни на что, подозревал я во всем нас соединившем какую-то скрытую подставу, ибо явственно ощущал, что Женькино просыпавшееся в моем присутствии воображение не замыкается лишь на сексуальной сфере, а содержит много чего еще.

     Растерянно глядя на веселый хвостик-брелок, я вспомнил, как однажды мы лежали с ней, и она водила по моим губам голубиным пером, которое нашла на чердаке, куда мы залезли посмотреть места ее детства. В отличие от меня она, будучи подростком, верховодила компанией мальчишек, и чердак этот являлся тайным местом сборищ их маленькой шайки. Там они давали "великую" клятву верности святым узам дружбы и совершали ритуал вступления в братские отношения по типу один за всех и все за одного. Для этого все поочередно раздевались донага, как бы доказывая, что полностью доверяют своим собратьям и не стыдятся их, и наносили временные тату на недоступные родительским взорам участки тела. Никаких компромиссов не принималось – каждый должен был пройти через полное обнажение и татуаж. И все до одного ее мальчишки как по команде заторчали, когда последней разделась и подставила для картинки свою попешу отважная Женька.
     Как же я тогда возбудился от ее рассказов. Под ногами у нас хрустели кругляши керамзита, а у слухового окна валялась забытая рогожка, обсиженная голубями и пропахшая Женькиным детством, которая и стала ложем для нашего первого с ней секса.
    
     Некоторое время в полной растерянности я стоял голый перед входной дверью, поглощенный этими воспоминаниями, и где-то в фоновом режиме раздумывал, как передать Женьке оба комплекта ключей, когда уйду. Решил оставить соседям, а ей послать смс на мобильник, и с этой мыслью уже хотел закрыть замок на еще один оборот, как в дверь позвонили.
     На пороге стоял улыбающийся Серега. Он на секунду потерял дар речи, увидев перед собой меня во всей красе, и тут же скользнул взглядом вниз по моему обнаженному торсу до причинного места. Я и сам невольно глянул туда и, пораженный нахальством своего все еще совершенно бесстыдно торчащего вверх инструмента, попытался, было, водворить его в более подобающее положение, но Серега не разделил моего негодования. Он закрыл за собой дверь и набросился на меня с поцелуями.

4. Между тем Женька упорно не брала трубку, а заодно не отвечала на мои многочисленные смс-ки, что совершенно не вписывалось в ее повадки. Никогда раньше, даже будучи на меня в обиде, не использовала она столь дешевых приемов, слишком уж отличалась от истеричных девиц, которых я знавал в своей жизни. К тому же, она всегда опасалась за мое здоровье и потому не ответить на мой звонок или смс-ку считала для себя просто недопустимым.
     Оставленные у соседей ключи она так и не забрала, и это обескураживало и ужасно напрягало. Ведь местом работы и офисом для Женьки, как для индивидуального предпринимателя, являлась наша квартира. Звонить тестю я не стал бы ни за какие коврижки, поэтому, не имея новостей, с ужасом поглядывал на Женькины папки и ноутбук, которые до сих пор оставались бесхозными, тогда как раньше они постоянно находились у нее в работе.
     Более всего боялся я каких-нибудь писем из налоговой инспекции, потому что очень за Женькин бизнес переживал. Но Серега не разделял моих тревог.
-Да вернется она,- уверял меня мой друг,- выжидает просто, чтобы ты уж наверняка все свои вещи забрал. Встречаться с тобой не хочет – сто пудов.
    Серега вообще был оптимист и весельчак, чем и сразил меня наповал. Все другие люди рядом с ним казались блеклыми и замороченными своими обыденными делами. А у Сереги дела делались как бы сами собой. Он не считал ни одно из них даже маломальской проблемой и ценил совсем другое, в первую очередь, отношения, в которых его страстная и жизнелюбивая натура открывалась с самой лучшей стороны. Он наслаждался партнером, смакуя каждую деталь и каждый нюанс. Мне давненько не встречался такой темпераментный сексот, да и просто кто-либо долгое время уже не встречался, я ведь когда женился, совершенно не искал связей на стороне, даже в интернете. Хотя везде и всюду с тайной тоской и надеждой высматривал кого-нибудь близкого себе притом, что раз и навсегда решил больше не морочиться этим. Только без толку.
     А тут он – чернобровый и черноглазый, коренастый и крепкий, повышенной волосатости тридцатипятилетний тип – то ли парень, то ли уже мужик, несколько восточного оттенка, к тому ж умеющий выстраивать весьма забавные коннотации в разговоре и, что немаловажно, владеющий еще и искусством изысканной лести. Признаю, тщеславен в душе, а с ним узнал о себе много такого, чего мне никто и никогда не говорил до него, кроме разве что Нинели,– и какой я умный, и как тонко чувствую все, и сколько во мне шарма, и как я сексуально притягателен. И все это теми словами, которыми нужно, а не куцым набором какого-нибудь примитивного бычка, типа – слышь, чувак, ты клёвый.
     Однако более остального меня подкупала легкость, с которой он относился даже к очень серьезным вопросам. Легкость, но не легкомыслие, поскольку Серега все-таки имел большой опыт во многих жизненных перипетиях и слишком хорошо знал разницу между этими двумя понятиями.
     Точно такой же легкостью в свое время меня и Женька взяла, только с ней, конечно, все было совсем по-другому. Да и разной они с Серегой масти, разного полёта.
     Вспомнилось, как в самом начале нашего знакомства она притащила меня к одному своему лёбшему корешу, художнику, выходцу из той самой детской ее шайки. Кадр этот сходу накачал нас дорогущим портвейном и какими-то совершенно немыслимыми шутками-прибаутками. Гонорар он, кажется, тогда получил от продажи картины. Мне довелось только фото этого творения увидеть, но, если честно, так и не въехал я, не вкурил, что там было изображено. Правда, нагромождение цветовых пятен оставляло довольно-таки волнующее впечатление, которое многократно усиливалось словесными экспромтами художника – он так и сыпал ими. Но меня все же заворожили не они, а цветные тату в виде японских иероглифов на его гладких загорелых бицепсах и на фигурно обритом затылке с русым мальчишеским ежиком, так что я смутно помню картины, писанные маслом, и акварели, выполненные на пропитанных странным запахом картонах, которые он нам демонстрировал. Они слились у меня в одно многоцветно-радужное пятно, потому что в мастерской с многочисленными мольбертами ужасающе пахло красками, скипидаром и уйатспиритом, от чего у меня сразу все поплыло перед глазами. Но Женька была так воодушевлена этой встречей, и так весел был ее друг, что вскоре я уже не замечал резких ароматов и нагромождения каких-то штативов, каркасов и коробок. 
     Она просто глухо урчала от удовольствия, да и художник явно находился в ударе – выдавал хохмы одну за другой, да так, что мы загибались от хохота. И были у него с Женькой какие-то особо доверительные отношения, позволившие им, к примеру, когда мы с ней вошли, поцеловаться при мне взасос. Женька смутилась, заметив мой взгляд, и что-то шепнула ему, после чего он тут же бросился исправлять ситуацию и плотно запрессовал меня своими художническими делами и словесными выплесками. Много нового и необычного услышал я тогда и о концепции, им избранной, и о техниках рисования, хотя абсолютно ничего не запомнил. Но ревность мою он погасил и вполне расположил к себе. Я даже представил его неким хтоническим божеством, по причине чего с эстетическим наслаждением втягивал носом волнующие шлейфы его многоцветных запахов.
     Потом он сделал на память гипсовые слепки с наших ладоней, мы пол ночи горланили какие-то столетней давности бардовские песни под гитару, а часа в три ночи на громыхающем лифте поднялись куда-то чуть ли не под самую крышу. Там жил еще один такой же небритый и пропахший красками субъект, который выдал нам один косяк на троих.
     Когда и где еще я бы так смачно затягивался, сидя прямо на полу, привалившись к батарее, в тесном кружке с Белкой и ее друганом, как какой-то тертый и драный чердачный кошак? Н-да…однако ж здорово было и ужасно весело, хотя торкнуло нас не сильно, а так – слегка. Да и с чего там улетать-то было, но поржали мы до хрюканья и катания по полу от души, а потом, помнится, уснули все втроем в обнимку на невесть откуда взявшемся зачуханном матраце возле все той же батареи, причем, художник посередине, а мы с Женькой, прижавшись к нему по бокам. Бодрствовать остался только угрюмый и невозмутимый хозяин, приютивший нас, который виделся мне сквозь сонную мглу неумолимым и вездесущим Хроносом.
     Вдыхая запахи красок, я уплывал в некую безграничную реальность, порождавшую картины невыразимого словами текста Жизни. Неповторимого и цельного, в измерении инобытия. И в этой самозабвенности совершенно отсутствовало чувство принуждения и вечно мучившего меня страха не стать чем-то, кем-то соответствующим, не приобрести, не достигнуть. Тепло плеча, в которое я, уткнувшись, сладко посапывал, давало мне какое-то сокровенное понимание суровой простоты и великого смысла творческой аскезы в тайне сотворения картины, познания и постижения красоты через создаваемое изображение, познание гармонии, любви и истины. Да и что есть жизнь, как не постоянное творчество. В ней даже акт дыхания – творческий процесс. И никакой цели не требуется, кроме того, чтобы просто жить, неустанно лепить свою статую и рисовать картины своего воображения, ибо это и есть восхождение к истинной своей природе, воплощение идеи вечной молодости и восстановление доверия к Жизни, открытие беспредельности мира, великое откровение души…

     Эта ночь осталась в моей памяти. Хотя потом было еще много бессонных шальных ночей, когда Женька таскала меня по каким-то клубам, где ее, а в придачу и меня, встречали с распростертыми объятиями. И как же мне нравилась такая жизнь, я слушал и смотрел на всех ее друзей, разинув рот и пребывая в полнейшей эйфории. 
     Все это припомнилось мне, пока мы ехали с Серегой на турбазу, где провели спокойные добропорядочные выходные почти по-семейному – с прогулками, обедом, сексом и послеполуденным сном. 

5. Прошел день, второй, третий, в продолжение которых тревога моя нарастала. Жизнь у меня в бытовом плане в сравнение с прежней почти не изменилась, но появилось какое-то настойчивое ощущение связанности по рукам и ногам новыми обязательствами – перед Серегой. С Женькой все было иначе. С ней я никогда не чувствовал себя ограниченным в своих движениях и желаниях. Нужно отдать должное ее женскому умению отдавать себя во всем. Именно поэтому столь острая ее реакция на мои слова показалась мне громом среди ясного неба. Хотя почему собственно? Разве могла Женька воспринять известие о нашем разрыве как-то иначе, каким бы честным я не желал перед нею выглядеть, и какую бы клятву мы друг другу с ней не давали? Да и клятва наша…. Детство все это в заднице.
     Всю жизнь я пытался избавиться от материнской опеки, а Женька только и делала, что заботилась обо мне. Но как ни вдумывался я, не мог понять, почему не возникало у меня никаких напряжений и протестов против ее внедрения в мое личное пространство. Всему виной, наверно, был секс. Правда, после встречи с Серегой я твердо решил расстаться с Женькой, однако исключительно из желания быть до конца честным. Не мог я изменять ей, скрываясь по углам, и вовсе не из-за нашей клятвы – просто не мог и все. И хотя мы договорились всякие случайные разовые перепихоны изменами не считать, связь с Серегой была самой что ни на есть настоящей изменой, потому и принял я решение закончить свои гетеро отношения и начать наконец-то полноценную гейскую жизнь, памятуя слова Нинели, что природу не обманешь. Однако дискомфорт от нового положения не позволял мне до конца расслабиться и наслаждаться столь давно желанным членом настоящего мужика. Разумеется, точила меня вина перед Женькой, но не только это, не только...
     Нинели я все подробно написал на е-мэйл. И она ответила, что мне давно пора кончать эксперименты с женщинами, поскольку я слишком увлекаюсь высокой поэзией сиюминутности, а потому не способен на обобщения. Нинель много раз мне повторяла, что любую, даже протекающую в данный конкретный момент, ситуацию при желании всегда можно вывернуть наизнанку, дабы ясно увидеть, чем же по существу она является. А еще вновь вдалбливала мне, что во всем виноваты мои фарятьевы фантазии, которые я не умею контролировать. Ведь любую из них можно разложить на ряд структур, коррелирующих с действительностью. Пусть даже последняя рассматривается тобой как несбыточная будущность. Короче, по убеждению Нинели, любая пролонгированная мысль имеет склонность к осуществлению. И в этом она находила главную опасность для меня, ибо считала, что я не способен остановиться в нужный момент и зафиксировать свою неудержимость.

     Дружба с Нинелью крайне странно завязалась и не менее странно протекала. В отличие от других старших дам моей жизни, эта прошаренная и ушлая мамзель не слишком-то спешила меня облагодетельствовать. Да, вбивала она в меня науку – но только по долгу службы и по преподавательскому своему призванию. В основном же я требовался ей в качестве благодарного и весьма любопытного слушателя откровенных и непристойных рассказов о ее интимных приключениях.
     Началось это на университетской попойке по поводу защиты Нинелью кандидатской, куда были приглашены и некоторые особо одаренные и приближенные к ней старшекурсники. Потом там нечто типа оргии случилось, но это уже когда все основательно перепились. Слава богу, у меня хватило ума не трахаться с Нинелью, но она избрала меня для своих излияний, хотя почему, осталось загадкой. Однако с тех пор так и повелось – много всяких секс-историй поведала мне в своих угарах эта неуемная блудница.
     Я приходил к ней домой, ел суп из брокколи, а она просматривала очередной мой реферат и говорила, что у меня, стервеца, имеются все данные для поступления в аспирантуру, но гейские мои наклонности являются существенным препятствием этому.
-Слишком ты зациклен на своих генитально-оральных ощущениях, а ведь иногда и мозги следует услаждать,- говаривала мне Нинель, когда я с восторгом рассказывал ей о своей связи с Гариком. Впрочем, она и сама все видела, поскольку хорошо его знала. Мало того, он также к ней хаживал, правда, намного реже меня и, по его словам, исключительно с целью подготовки по предмету и получения хорошей отметки. Но теперь, вспоминая то время, я стал очень сильно сомневаться, что только за этим он к ней наведывался, наверняка и за советами тоже. Уж слишком деликатно в разговорах со мной обходила Нинель вопросы нашей с Гариком любви. И все это на фоне ее собственных бесстыжих порнографических откровений о различных видах секса, включая групповуху, которые я, впрочем, слушал с большим интересом и вниманием.
     Особенно запомнился мне один забавный сюжетец, где Нинель выступала в качестве совратительницы двух гастробайтеров и настолько их заездила, что бедняги еле живы остались, а потом и вовсе на родину удрапали, потому что она их чуть не каждый день стала домогаться – так ей понравился разврат с неискушенными парнями. Смачно она все это описывала, в подробнейших деталях, и получала от этого особое извращенное удовольствие. Меня всегда удивляло, каким образом уживались в ней самое что ни на есть низкопробное распутство и рафинированное эстетство, ведь монография, над которой она работала и которую давала мне почитать, являла собой образец высокого и утонченного стиля.
      
     Между тем начальница фирмы, где я теперь работал, Леночка Васильевна, видно, проведала, что от меня ушла жена. Неудивительно – об этом уже все в коллективе знали. Но она, столкнувшись со мной, почему-то крайне смутилась и примолкла на полуслове. Даже не стала особо приставать с заданиями по обработке анкет очередного соцопроса, переложив основную работу на Зою Алексеевну и двух вновь принятых практикантов-дипломников. Конечно, я помогал им и нашему специалисту, жизнерадостному пузанчику Изе Яновичу, крайне не любившему, когда его называли Израэлем, но в основном целыми днями балду гонял, будучи не в силах ни на чем до конца сосредоточиться – все ждал Женькиного звонка. И она позвонила.
     Я страшно обрадовался, но Женька сказала в трубку как-то рассеянно:
-Слышь, уезжаю я… насовсем.
-Как? Куда?!- изумился я. Она вроде никогда раньше даже не заикалась о подобном, и я не представлял, куда бы она могла уехать.
-Тебе что за дело,- огрызнулась она в ответ, а потом, помолчав, добавила:
-О квартире не парься, живи в ней. Я себе что-нибудь придумаю.
-Женя!- заорал я, желая возражать, протестовать, остановить ее, заставить передумать, но она просто отключилась и все.
     Бывало ли вам так плохо, чтобы вы ни о чем не могли думать, чтобы не могли полноценно работать, а потом спокойно и радостно ехать домой, чтобы даже еда в рот вам не лезла? Хотя о чем это я, когда мы с Серегой за здорово живешь умяли целую сковороду котлет, которые он на радостях нажарил к моему приезду из конторы. Я не умею – еду у нас всегда готовила Женька. Да и что я вообще умею? Деньги тоже в основном зарабатывала она. Моего теперешнего оклада хватало разве только на счета за электроэнергию, а брать переводы и репетиторство Женька категорически запрещала, утверждая, что у меня слабое здоровье.
     Слава богу, хоть такую работу я себе подыскал, ведь звонить Лизавете или идти опять под начало Женькиного отца казалось мне смерти подобным. Впрочем, следует признать, после нашей женитьбы он меня не задевал. Да и бывал у нас крайне редко и очень кратко. Мне даже казалось, робел он немного, потому и не задерживался надолго. И все время оправдывался в чем-то перед Женькой, которая частенько его ругала. За что – не знаю, я тактично удалялся в такие моменты, ведь все еще ощущал в нем грозного шефа, и наблюдать, как Женька совершенно не считается с его авторитетом и регалиями, полагал неприличным.
     Вот что значит, оказаться на поводу у любимого чада. Хотя до сих пор не понимаю, как он мог смириться с таким, как я, зятем. Но, видно, воспитание дочери без женской заботы и поддержки сделало свое дело – в общении с Женькой он не только тон менял, а даже  ростом вроде меньше становился.
     О Женькиной матери я знал крайне мало, только то, что Женька лишилась ее в раннем детстве. Но история эта была какой-то уж очень мутной. По крайней мере, все мои попытки выведать подробности словно на глухую стену натыкались. Хотя о своем отце я знал еще меньше. Естественно, верить домашней легенде, гласившей, что мой папаша – герой полярник, я мог от силы лет до восьми. Уже в третьем классе меня одолели смутные сомнения в его существовании, потому что мать так и не смогла мне толком ни одной детали из его полярной жизни рассказать. Но главное – фотокартинку, которую она мне предъявила в качестве папашиного портрета, я случайно увидел на одном из сайтов про исследования Севера. Подпись под ней гласила, что фото относится чуть ли не к началу прошлого века, и фамилия изображенного на ней человека даже близко не напоминала мою. Признаюсь, это было шоком для меня, но сызмальства я привык считать себя сыном настоящего мужика и во всем старался уподобляться образу, который сам выдумал. А согласно ему защищать маман входило в мои святые обязанности. Помню, я несколько ночей раздумывал, как же теперь к ней относиться после такой чудовищной лжи, но, в конце концов, великодушно не стал обличать ее и еще долго делал вид, что дорожу портретом "папочки".
     Потом мне почему-то представлялось, что я внебрачный отпрыск фсб-шника, ходившего к нам в гости и делавшего матери очень недешевые подарки. Мне хотелось утереть нос двум дворовым пацанам, что я и сделал путем неуемного и вдохновенного вранья. Мать же в ответ на мои вопросы не просто увиливала, а явно страдала от невозможности объяснить причины своего упорного молчания. Да и фсб-шник не проявлял ко мне даже намека на отцовские чувства и смотрел, как на пустое место. А вскоре я и сам решил забить на своего мифического родителя, ведь, в отличие от некоторых слишком романтизированных и ущербных особ, вовсе не собирался разыскивать его во что бы то ни стало, дабы только посмотреть ему в глаза.

6. Сейчас меня напряженно интересовало, где находится Женька. Скорее всего, у отца обосновалась, только странно очень – другой на его месте в такой ситуации мне давно бы башку снес.
     А Серега, меж тем, узнав о словах Женьки по телефону, тут же решил, что мы возвращаемся ко мне. Его ж квартира намного меньше нашей с Женькой и находится в спальном районе у черта на куличках. Да и нравилось ему у нас всегда – с того первого раза, когда я тайком привел его сюда, и когда мы так измочалили друг друга, что я ходить на следующий день не мог. Да и кому бы не понравилась трехкомнатная, ухоженная хата с евроремонтом, цифровым телевидением, напичканная самой современной бытовой техникой и красивой импортной мебелью? 
-И тебе дома будет намного уютней,- ухмыляясь, приговаривал Серега, когда, собрав сумки, подталкивал меня к выходу из своей холостяцкой прокуренной малометражки.
     Хотя уютней дома я себя вовсе не почувствовал – квартира после возвращения показалась мне какой-то пустынной. Только потом до меня дошло – это из-за того, что ноут исчез со стола и папки Женькины рабочие. А заодно и вещи свои забрала она все-таки. И третий комплект ключей откуда-то у нее нашелся, о котором я и не знал. Вот так-то, а мне всегда казалось, что у нас с ней нет друг от друга секретов и я для нее самый важный человек на свете.
     Выходит, она всегда предполагала возможность нашего разрыва, даже ключи припрятала на этот случай? Между прочим, от меня припрятала, и никакая клятва не помогла. А может, у нее кто-то появился? Слишком уж быстро и просто она собралась куда-то свалить. Даже квартиру оставила. С чего бы это? Я, конечно, прописан здесь, но формально никаких прав на данные квадратные метры не имею.
     Какой же я лох, что доверял ей так безгранично. Но ведь никогда ж и ничего… всегда вовремя была дома – кормила меня и поила. Даже мою мать этим отвадила приезжать к нам. Правда, маман – это особый клинический случай, ей бы ни одна моя подруга не понравилась. Не зря ж у нее приступ печеночной колики случился, когда она узнала, что мы с Женькой расписались. А Женька удовлетворила бы самую строгую свекровь на свете. Такую жену поискать еще – и квартирой обеспечена, и зарабатывать умеет, и готовит, и порядок в доме любит, и внешностью бог не обидел. Даже курить бросила, как со мной сошлась.
     Коллеги с моей новой работы, те сразу оценили ее. Не все, конечно, были и равнодушные – бухгалтерши наши, например. У этих двух толстых тётенек головы вечно болели только об отчетах по целевому финансированию. Я ни разу не видел ни у одной из них участия в глазах, не ко мне – вообще хоть к кому-то. А от кудахтанья этих кур голова начинала болеть, как с похмелья. Изя как-то, после общения с нашей главбухшей, задумчиво сказал, что под слоем жира она похоронила остатки живых чувств.
    
     Координатор Зоя Алексеевна была совсем другой породы. Домашняя какая-то до мозга костей и душевная. То ли из-за кофт своих полурастянутых она так выглядела, то ли из-за концептуальной нелюбви к косметике. И нарочитое отрицание лоска выдавало в ней тот самый стержень, которого мне всегда не хватало.
     Украшений она также не любила, а на пухлые пальцы бугалтериц в золотых перстнях смотрела с легким презрением.
     Зоя неприметно и уютно хозяйничала в чайной комнате, куда стекались принесенные из дома сотрудниками пирожки, варенье, бутылочки с домашним вином. И порядок в шкафчике наводила, и за графиком размораживания холодильника следила тоже она. Но, главное, всегда замечала любое изменение в настроениях каждого члена нашего небольшого коллектива. И успокоить могла. Тепло от нее исходило.
     Именно она первой увидела Женьку и даже успела близко с ней пообщаться, пока я отлучался завизировать заявление на отпуск. И счастливчиком меня, баловнем судьбы назвала.
-Вот теперь я за тебя спокойна, будешь как у Христа за пазухой,- приговаривала Зоя, и мы в нашем узком кругу шутили на предмет того, как хорошо быть неприспособленным к жизни,– женщины просто в очередь выстраиваются таких опекать.
     За мое семейное счастье пили шампанское, заедая его салатами и тортом. Правда, на последний в основном налегали только неукротимый весельчак Изя Янович, да молчаливые парни-дипломники – два симпотных гамадрила, которых я втайне мечтал совратить. И было мне очень приятно, но я все равно поглядывал на сослуживцев с пристрастием и прикидывал, кто из них первый отречется от меня, если узнает, что я гей.
     Бухгалтерши всех мучили и грузили тем, что у нас перерасход по смете; наша начальница, платиновая блондинка Леночка Васильевна привычно улыбалась им в ответ тонкими губами с помадой в тон своим волосам; Изя Янович вовсю хохмил, называл меня старинным словом пижон и косил хитрым глазом в узкий разрез припухлых век; тщедушный и прокуренный программист Витя сидел на краешке стула с намерением сорваться при первой возможности, дабы наш сервер, не дай бог, не обвалился от перегрузок; а девочки, особенно круглолицая Ириша, как и полагается, сладкого не ели и притворно вздыхали, что меня у них прямо из-под носа увели. Но обе, знаю точно, все же реально завидовали Женьке, потому как с обеими я к тому времени уже предусмотрительно навел мосты и завязал вполне определенные отношения, предполагавшие в будущем интимное продолжение, для меня, разумеется, только теоретическое. Слишком хорошую школу в универе я прошел.
     Женька сразу зацепила взглядом и ту, и другую, однако я был горд, наблюдая, как ревниво обе мои тайные пассии разглядывают ее, и как при этом лица у них скисают. И то сказать, ни у одной из них не имелось такой пухленькой груди и такого живого здорового румянца во всю щеку, как у Белки. А о густоте ее светлых волос вообще молчу, хотя она упорно делала очень короткие стрижки и прической напоминала какого-то сумасшедшего пушистого ежика.      
     Одна маман по непонятной причине просто из себя рядом с ней выходила, но Женька все больше помалкивала в ее приезды и улыбалась – слегка так, себе под нос. А у самой и борщ, и жаркое обычно наготовлены были, и блинчики с творогом. Даже кисель, как в детском саду – все для ублажения моего гастрита. Так что мамин пирог вроде бы лишним всегда оказывался – Женька принципиально мучного не ела, да и я не безразмерный. Не за что маман было зацепиться, тем не менее, она все равно начинала противно причитать, что с моим слабым здоровьем нужна строгая диета, а борщи-солянки мне вредны – назло Женьке. Я, конечно, вставал на сторону жены, поэтому маман практически перестала к нам ездить.
     Именно так Женька всегда и добивалась своего – без нажима, каким-то непостижимым спокойствием и даже вроде бы покорностью. И что за народ эти женщины? Все и непременно должно быть сделано только по их разумению. Это конечно, но с Женькой у меня ж никогда и никаких проблем не возникало, это я всегда создавал ей чертову кучу проблем. Взять хотя бы мои припадки от громких звуков или совершеннейшую неприспособленность к быту: гвоздь начну забивать – пальцы отобью себе напрочь. Как-то решил герметиком замазать примыкание раковины к кафелю, так Женька меня потом полдня каким-то средством оттирала, весь уделался с ног до головы. А сколько продуктов перевел в попытках научиться готовить. И как только она терпела меня столько времени?
     Однако ж квартира… это не перчатка, которую можно бросить, как вызов. Но Женька ее именно так и бросила мне – чтобы угрызения совести меня уели. А, вернее, неуверенность в себе. Уж она-то хорошо меня изучила. Это Серега мог ни о чем не думать, а я мозг себе высушил настолько, что даже сексом не в кайф стало заниматься в этой квартире. Хотя, конечно, вру, мы с Серегой во всех углах здесь отметились, и на обеденном столе тоже пробовали, и в душевой кабине, и на лоджии. Правда, в самый неподходящий момент через перегородку сосед, вышедший покурить, закашлялся и спугнул нас, но мы на него были совершенно не в обиде. Нас с Серегой тогда ужасный смех разобрал, мы ржали, как жеребцы: он, волосатый, чернявый и несколько колченогий – густым тенором, а я лиловато-розоватый – позорнейшим фальцетом. И так бесились, что чуть ложе любви не проломили.
     Все бы ничего, только не отпускало меня смутное беспокойство, чему виной, разумеется, Женька являлась. Ведь, исходя из нашей клятвы, получалось, что предал я ее. Но предал ли? Она ж прекрасно знала о моей ориентации. Мы обо всем с ней с самого начала договорились. Ну, да, спал я с ней – что с того? Она хотела этого и на все готова была, даже на нетрадиционный секс в угоду мне,– вот и спал. Но мало ли с кем, как и когда еще я спал в своей жизни.

7. Четверг стал уже седьмым днем, как мы жили с Серегой в нашей с Женькой квартире, а сама Женька так и не объявилась.
     Именно по этой причине я отпросился пораньше с работы и отправился в офис к ее отцу. Можно было, конечно, просто позвонить, но в интересующем меня вопросе имелось слишком много всяческих трудно передаваемых нюансов, да и маман вот-вот могла нагрянуть, и что ей говорить, я вообще не представлял. Она хоть и недолюбливала Женьку, но наверняка даже предположить не могла, что я с мужиком сойдусь. Потому для нее у меня был заготовлен ответ – Серега просто друг и живет здесь из-за проблем с пропиской, но только на время отсутствия Женьки.
     Сереге о том, что еду к тестю, я ничего не сказал, не хотел лишней нервозности нагнетать, хотя кто-кто, а он вообще на эту тему не парился, ведь в случае чего у нас всегда как запасной аэродром имелась его квартира. Но, помимо сложностей с матерью и тестем, меня тревожило долгое отсутствие Женьки – чудилась мне в этом какая-то особая скрытая опасность. Нет, не боялся я наездов со стороны ее отца, и не на совесть мою в совокупности с жалостью Женька пыталась давить. Тут совсем другое что-то сидело, в чем разобраться пока мне никак не удавалось.
     Поэтому я решил ехать к ее отцу и все узнать из первых рук даже ценой раскрытия нашей с Женькой тайны. Случись такое, разумеется, ничего хорошего бы ждать не приходилось, тем не менее, какое-то внутреннее упрямство гнало меня прямо в лапы моего палача.
     В троллейбусе я усиленно размышлял и прикидывал, что говорить тестю, поскольку не знал, сообщила ли ему Женька причину нашего разрыва. К собственному удивлению страха я совершенно не испытывал и в кабинет к своему бывшему начальнику зашел вполне решительно.
     Он поднял голову, оторвавшись от бумаг на столе, и какое-то время угрюмо смотрел на меня, не произнося ни слова. Слышно было только, как дышит он с каким-то присвистом. Я впился взглядом в его глубокие карие глаза с красноватыми (видно, от компьютера) белками и даже кулаки сжал, собрав всю свою решимость стоять до конца.
-Чего тебе?- наконец произнес он.
-Хочу знать, где Евгения,- ответил я как можно более независимо. Тесть явно занервничал и, встав из-за стола, подошел к окну.
-А что я могу? Ты ж знаешь ее характер,- ответил он, как бы оправдываясь, чем просто поразил меня.
-Скажите – где она?!- продолжил я наступление, лихорадочно соображая, почему он до сих пор еще не убил меня, а, напротив, пытается мне что-то объяснять.
-Уехала,- ответил тесть бесцветно и тут же взглянул на меня почти просительно,- но ты не переживай, все утрясется. Отойдет и вернется, я ее знаю.
     Он был явно не в курсе. Но почему она ничего ему не рассказала? Боялась, что он в порошок меня сотрет, если узнает истинное положение вещей? Вряд ли. Это он всегда опасался ей чем-то не угодить, потому и меня никогда не трогал. Хотя, когда мы еще только сошлись, она предупредила строго-настрого – отец ее никогда не должен узнать, что я был геем.
     Был?… Но я и есть гей – не бывший, а самый что ни на есть теперешний и всамделишный, так сказать, рабочая и действующая модель!
     Сердце ухало в груди, и я почти решился сообщить тестю правду о себе, как вдруг он подошел ближе и положил мне на плечо свою рыжеватую лапищу:
-Ты прости ее, у них это бывает…
-У кого – у них?- опешил я, косясь на его руку, оказавшуюся в опасной близости от моей шеи.
-У женщин,- сказал он обреченно.   
-Но дайте хотя бы ее телефон, мне нужно поговорить с ней!- пролепетал я в полном замешательстве.
Однако тесть уже сел за стол и углубился в свои бумаги. Тем не менее, он все же ответил мне:
-Не велела она номер свой тебе давать. Вернется, жди.
На этом аудиенция по всему была закончена, но вышел я из его кабинета в еще большем душевном раздрае, нежели пребывал до этого. И всю дорогу домой не мог собрать воедино свои разнокалиберные мысли. В голову лезли то какие-то мелкие заботы о недоделанной сводке по интервьюерам для Зои, то свербящая провинность о нераспечатанных к сроку тестах для Изи Яновича, а то вдруг, как туча, наползала тревога, что Женька может задумать что-нибудь сделать с собой. И пару раз я чуть было не выскочил из троллейбуса, желая вернуться и выпалить эти свои страхи Женькиному отцу, но тут же меня посещала успокоительная мысль, что ему известно местоположение дочери, а, следовательно, и ее душевное состояние. И наверняка настроения Женьки не внушают никаких опасений, раз отец ее не выказал даже малейшего волнения по этому поводу. А еще мне помнилась его рыжая ручища – тяжелая такая и теплая. Почему-то я не вздрогнул, хотя положил он мне ее на плечо совершенно неожиданно и в любой момент мог запросто придушить меня как цыпленка.

     Нужно было заехать в супермаркет, Серега просил принести коньяк и лимон, но я не мог переступить через какой-то порог – всякие покупки мне все еще казались жестокой насмешкой Женьке в спину. И я уже придумал ответ Сереге по поводу отсутствия у меня коньяка, как вдруг он позвонил и сказал, что дома меня ждет какой-то мэн. У меня похолодело внутри. Вот оно, начинается,– подумал я с ужасом, хотя, что именно начинается, объяснить даже себе не сумел бы.

     Серега встретил меня сияющей улыбкой, но я только скользнул по нему взглядом и отметил, как чисто он выбрит – до утонченной синевы. Однако мне было не до волнующих деталей его облика, напряжение держало, как в тисках.
     Не разуваясь, я прошел в гостиную и поздоровался с интеллигентным челом средних лет. Словно сканером шарил я по нему взглядом, пытаясь выискать хоть что-то, хоть какую-то информацию. И он предоставил ее мне – во всей красе.
     Разложив свои бумаги на столе, наш гость очень мягко и вкрадчиво пояснил:
-Меня уполномочили передать вам дарственную на квартиру и все имущество в ней.
-Кто уполномочил?- спросил я в тупом изумлении.
-Ваша жена. Вот здесь все написано.
-Ничего себе,- присвистнул Серега и тут же оказался подле меня. Я взглянул на него, как ужаленный, и вновь обратился к мужчине, пытаясь не поддаваться обаянию его бархатного голоса:
-Погодите…а если я откажусь? У меня есть на это право?
-Конечно,- ответил он, улыбаясь,- только, пожалуйста, распишитесь вот здесь – я должен отчитаться перед своей клиенткой за передачу вам данного документа лично в руки.
-Перед клиенткой?- не понял я. Но тут же в тон ему произнес:
-Давайте вашу бумагу… или нет, поедем сейчас к вашей клиентке и все вопросы решим на месте.
-Это невозможно,- он вновь одарил меня тонкой змеящейся улыбкой,- она заплатила мне как раз за то, чтобы я ни в коем случае не сообщал вам ее местонахождение. Получите бумагу и распишитесь.
Серега подталкивал меня и шептал, чтобы я не артачился, и все будет нормально, но я подскочил к упрямцу-интеллигенту и попытался загородить ему дорогу. Мужчина  внимательно посмотрел на меня и вежливо спросил:
-Так вы не желаете подписывать квитанцию?
Я отрицательно мотнул головой. Тогда он собрал в дипломат все до одной свои бумаги и направился к выходу из комнаты, а в прихожей на зеркало положил визитку:
-Здесь мои телефоны – на случай, если вы все же решите связаться со мной и получить дарственную под роспись. Адвокатская контора Габриеляна, с 9 до 16.

     После ухода гостя Серега снял с меня ветровку и увлек в кухню, где усадил за стол ужинать. Мало того, стал со смехом рассказывать о каких-то придурках, объявившихся у них в офисе с предложениями начать новый бизнес.
-Представь, притащили с собой сумку, полную бабла. Без шуток – сам видел, куча пачек пяти- и десятитысячных, и все в банковской упаковке. Как эти балбесы по улице с таким грузом ходить не побоялись, ума не приложу. Полные лохи… Но, деньги вроде чистые – от продажи дома. И дарственную видел, и свидетельство из Департамента о праве собственности. Бабушка какая-то им оставила в наследство якобы за то, что ухаживали они за ней и крышу весной чинили. Что теперь с ними делать, не знаю.
     Я кивал и думал о своем. Вот она, та самая опасность, которую я кожей чуял, хотя и в такой, для кого-то, возможно, очень странной, форме – Женька сумела-таки все мне испортить. Это другой кто мог радоваться, некоторые люди полжизни ждут своего жилья и ни на что не посмотрели бы. Но мне было ясно: Женька объявила войну, потому что била по самому больному – явно унизить меня пыталась. А ведь я ни на что не претендовал, просто хотел уйти.

8. Ночью я думал о своей жизни. Серега во сне держал мою руку, и стоило мне пошевелиться, сжимал ее сильнее. Вот также когда-то боялся отпустить меня во сне и Гарик. Игорь, Гоша великолепный, Горностай королевский… Господи, как давно это было, хотя почему давно, всего-то пять лет назад. И сколько уже за эти пять лет случилось у меня разных встреч. Но Гарик был единственным, потому что первым.
     Мне вдруг отчетливо вспомнился чуть солоноватый вкус его губ, и от этого заныло в груди, как и в день его отъезда. Что-то с матерью у него тогда случилось, потому уезжал он первым из группы, в страшной спешке, не остался даже на торжественное вручение дипломов, получил свои корочки досрочно в канцелярии универа.
     Какими же мы были глупыми. Никогда не заговаривали о будущем, даже не думали о нем. Разъехались и потеряли друг друга. Лишь в "контакте" и в "одноклассниках" кое-кто из девчонок и знакомых парней маячил и отмечался на моей странице, но не Гарик. Уж кто-кто, а он в социальных сетях отродясь не сидел. А мобильник его не отвечал с первого дня нашей разлуки.
     Сначала я недоумевал, потом сходил с ума, но все проходит… И я даже не стал узнавать в деканате адрес Гарика, решив – раз мой друг не отвечает на звонки и сам не звонит, значит, все между нами кончено. 
     У меня осталась только его старая куртка, в карманах которой лежали кубики фруттеллы. Гарик всегда таскал их, чтобы меня прикармливать, я казался ему совершеннейшим доходягой.
-И в чем только душа у тебя держится, коромыслик,- говорил он часто, то руку мою разглядывая, то шею, то плечо,- хрупкий ты какой-то, словно подросток, согреть тебя хочется.
Я смеялся, но и рука моя, и плечо, и шея начинали розоветь под его взглядом, словно он уже губами к ним прикоснулся. Шершавые они у него были, обветренные, и моя чувствительная кожа мгновенно реагировала на них, хотя, конечно, не только кожа. От его поцелуев у меня словно волна проходилась по телу. Но сам я, как ни странно, стыдился его целовать, только запахом наслаждался – каким-то настоящим, острым, мужским, от которого мурашки бежали.
     Группа одна ему очень нравилась – Eurythmics и особенно их альбом "Peace". Слушал я эту музыку, но нечасто, только когда совсем невмоготу становилось, и тоска одолевала.
     На курсе у нас парней не так много училось, а в нашей группе мы с Гариком и вовсе только вдвоем среди женского царства обретались. Ох, и любили же нас девочки. И мы от их любви не отказывались, шустрили и времени зря не теряли. Даже нечто вроде соревнования устраивали. Конечно, Гарик был безумно красив, зараза, но и мне доставались некоторые перлы. Помню одну, очкастую. Приблудилась к нам из другой группы. Кажется, из-за болезни что-то пропустила, поэтому моталась по разным аудиториям, дабы наверстать перед экзаменом. С поджатыми губками такая фифа – ни дать, ни взять, ботаничка. На лингафонах как-то сидели мы с ней в последнем ряду, и пока все в своих наушниках тему пробивали, такое она ручонкой своей вытворяла, ширинку мою расстегнув, что я только диву давался. Пришлось и мне поработать в ответ: потом уже, в общаге, в кладовой какой-то заброшенной между этажей – загнул ее буквой зю и отделал по полной.
     Как же Гарик ржал надо мной, но не осуждал, напротив, подбадривал. А однажды так и вовсе после очередной пирушки оказались мы с ним вместе у одной очень раскованной особы и, накачанные спиртным, по очереди ее приходовали... Или это она нас приходовала, так и не понял. Во всяком случае, меня она тогда очень утомила. Я ведь просто не желал в грязь лицом ударить перед Гариком, а девке той все мало было, накурилась травки и разошлась не на шутку…
     Совершенно не помню, как мы ушли от нее, но проснулся я в объятиях Гарика в его общежитской комнате. Меня мутило от спиртного, тело ужасно ныло, и более всего болел член, словно наждаком его натерли. К тому же, озяб я под открытой форточкой, потому, недолго думая, привалился плечом к теплому Гарику, а горящим пахом – к его прохладному бедру, и, прикрывшись сверху лапищей своего друга, уснул. Но даже сквозь сон сразу ощутил, как он заворочался, засопел и стал потихоньку ласкать мою спину, спускаясь все ниже, да так, что волны желания просто выплескивались из меня…
     Сердце мое забилось сильнее от этих воспоминаний, и я, забывшись, уж, было, сжал своего ожившего наглеца, убрав Серегину руку, но тут же оказался под Серегой целиком.
-Не трожь – это я должен,- прошептал он мне горячо в ухо, захватывая мой член и перекрывая мне дыхание самым изощренным из своих поцелуев. Настолько сильно, видать, даже через дремоту, передалось ему моё возбуждение. Да он и всегда хитро так поглядывал и ждал какого-то особого момента, какого-то взгляда от меня или вздоха. И неизменно все у нас с ним происходило на фоне очередной моей фантазии или воспоминания, которые и вызывали во мне эти приливы.
     Так же было и с Женькой, только с нею именно я ловил ее кайфы, моменты и фантазии. И ведь нравилось мне это – она ж ни разу сама не стала инициатором секса между нами. А хотела его, ох как хотела, но стремалась страшно, что и возбуждало меня не на шутку. Я всегда чуял ее желание: в такие моменты взгляд она непроизвольно начинала прятать и двигаться как-то по-другому начинала – точно кошка.
     А мне ужасно разгадать хотелось всю ее странную, подобную хеттской письменности, скрытность и умение помалкивать. Никак не вязались они с Женькиной страстностью в интиме. Да и в компаниях с друзьями не была она какой-то особо замкнутой молчуньей, отнюдь. Хотя, как ни напрягал я внимание, не мог припомнить ни единого момента, когда бы Женька так уж сильно перед кем-то открылась, по крайней мере, в моем присутствии. И целоваться… ни разу ведь не поцеловала меня сама, впрочем, как и я Гарика или Серегу.
     Но ее я хотел целовать, поскольку только так мог смирить и подчинить себе. И любую обиду ее в момент уничтожить. Не имелось у Белки защиты против этого. Да и нравилось мне проникать в ее розоватый рот, я тут же очень ярко представлял, как она языком касается моей плоти. 
     Признаться, ни с кем я так бесстыдно не целовался, как с ней, и никого так сильно не желал склонить головой к своему паху, чтобы видеть, как у меня на глазах меняется все ее существо. В ней словно включался какой-то механизм, превращавший молчаливую улыбчивую Женьку в совершенно незнакомое мне создание, изворотливое, гибкое, изощренное – нет, не в опыте, а в своих желаниях. Словно от кокона она на время освобождалась. И с каким же непреходящим изумлением наблюдал я потом, как кокон этот постепенно восстанавливается, костенеет слой за слоем и отгораживает ее от мира. 
     Столь же непостижимым казалось мне и ее умение быть всегда желанной в любой компании. Обычно это свойственно неисправимым весельчакам, а Женька вроде бы не относилась к данной породе. Но чуть не каждый друган так и норовил ее облапить и не просто, а с этаким вожделеющим взглядом. Она, усмехаясь, отбивалась, но явно представлялась лакомым куском для многих из них. И именно ей все наперебой спешили сообщить последние хохмы и новости, которые она выслушивала благосклонно, внимательно разглядывая говорившего. И вновь казалась мне удивительно похожей на недосягаемо-притягательную подиумную модель унисекс.

9. В бытность мою студентом на наших вечеринках не только преобладали, но и верховодили девчонки, что лично меня вполне устраивало. Их пирушки, если уж планировалась выпивка, обязательно снабжались едой, а не только танцульками под видео и караоке. Не то что у программеров из бывшей тусы Лысого, перешедшей мне по наследству, которые в отличие от него не обладали особо развитой фантазией. Они всегда имели курево и бухло, а вот какого-нибудь завалящего бутерброда на закусь у них могло не оказаться.
     После того, как Лысый свалил из города за каким-то жестким мэном работать врачом-ординатором на Соловках, отдался я на съедение своим одногруппницам и стал любимчиком в их кругу. Даже Гарика они не так привечали. Он этому, кстати, ничуть не удивлялся и говорил, что комплекция моя субтильная их привлекает, и что якобы я бужу у них материнские инстинкты и желание защищать меня и опекать. 
     Но я так не считал. Были ведь и у меня кое с кем из них по-человечески теплые отношения, в которых я выступал советчиком и защитником. С Соней, например. Как же плакала она, когда влюбилась в своего Бобрика. Все бы ничего – взаимопонимание, поцелуи, речи, объятия, только как до постели у них дошло, увидела она его скукоженный до детских размеров член, и до того это поразило ее воображение, что стала она чуть ли не о лишении себя жизни думать. Влюбилась-то по-настоящему, без балды, а Бобрик, дубина стоеросовая, так и не смог ее тогда толком трахнуть, хоть и кончал раз за разом.
     Я как мог успокаивал Соню, говорил, что главное, Бобер – человек хороший. Да и стыдил  – грудь у нее тоже не третьего размера была, а так, одно название.
    Именно для Соньки и уговорил я Бобра в баню вместе сходить, чтобы все конкретно рассмотреть и ей свой вердикт о нем выдать. А он возьми и покажи себя во всей красе – такую штуковину в стояке еще поискать. Э-эх, если б не Сонька, не устоял бы я, точно начал бы клинья к нему бить. Все у него в лучшем виде оказалось и с эрекцией никаких проблем. С Сонькой он, видать, с перепугу просто не мог никак процесс в правильном режиме запустить.
    Но она с моей подачи правильные выводы сделала, и с тех пор все у них нормально пошло. А потом родила и грудь приобрела того самого, долгожданного третьего размера. Так что в итоге вполне нормальные ребята получились.
    В Женькиной компании девах также хватало, особенно одна привлекала внимание – красивая такая. Только губы… не сравнить с Женькиными. А губы для меня очень важны, я на них в первую очередь смотрю, когда с человеком общаюсь, и фантазии мои именно с них начинаются. Женька знала это очень хорошо, и даже мороженое на улице при мне не рисковала есть, чтобы конфуза не случилось, как в одном кафе со мной произошло, где я битый час не мог встать из-за стола по причине строптивости своего члена, решившего вдруг проявить характер. Ужасно мы с ней потешались тогда над этим обстоятельством, а ведь всему виной губы ее оказались, которые так по-детски толстенький цилиндр эскимо обхватывали, что сердце у меня заходилось, и плоть бунтовала…
     Я вспомнил при этом, как однажды сидел в парке на скамейке в жару, с колой и мороженым, и вдруг сзади из кустов склонился к моему уху, как потом оказалось, вполне себе приличный мужичок, и зашептал эдаким непотребно похотливым шепотком:
-Лизни, лизни его…съешь эскимо свое вкусное, только медленно…а мне посмотреть дай на это…
Обернулся я на него, вскочил и как ошпаренный помчался прочь, а у самого и сердце, и солнечное сплетение сжались и в паху все вздрючилось. Я до следующих кустов едва успел добежать, тут же и кончил. Не таким уж и слепым оказался мой личный копулятивный императив.
     Часто снился мне потом этот мерзкий интеллигентный мужичонка и голос его вкрадчивый. Успел я тогда разглядеть – не слишком данный субъект высокого росточка был. Сухонький такой, чисто-чисто выбритый, моложавый, но с седоватыми висками, на нашего профессора похож, что теорию текста и дискурса нам преподавал. А профессор тот жутко мне нравился, хоть я в те времена еще ничего толком в гейской любви не понимал, просто сидел на его лекциях, открыв рот от изумления и восторга, и лучше всех зачеты ему сдавал. А если и дрочил потом в туалете, то никак не связывал с ним данное обстоятельство. Это уж потом мне Нинель все в лучшем виде объяснила и с научной точки зрения.
     Между прочим, Гарик признался, что тоже на него дрочил, но тогда у нас с Гариком любовь уже в полный рост расцвела, мы вообще разлепиться с ним не могли, чуть не силой по утрам друг с другом разъединялись. Хотя собственно сексом вроде бы не так уж и много занимались – от силы раза два-три в день, не больше.
    Гарику я все мог рассказать, без ограничений. И как же он хохотал надо мной, умирал просто со смеху – я ж наивный был до ужаса и всякие глупости у него спрашивал про гейскую жизнь. Но помимо прочего считал он, как и Нинель, что страдаю я пэновским синдромом вечного мальчика – из-за неуемного фантазирования. Потому и старался меня хоть как-то образовать и "вытянуть". Кстати, не одобрял нашего слишком доверительного общения с Нинелью, морщился, но ни на чем не настаивал. Литературу мне о гомосексуализме необходимую достал и просветил во многих вещах.
     К слову сказать, жутко меня коробило все это, гомосеком и пидаром я себя совершенно не хотел признавать. Думаю, крыша у меня не съехала тогда только потому, что Гарик мозги мне вовремя промыл и на место поставил, а то ведь я никак не мог в себя прийти после первого секса с ним – бросался из огня, да в полымя. Среди ночи просыпался весь в поту и постоянно желал подтверждений Гариковой ко мне любви – мучил его ужасно, истерики ему закатывал несусветные и жутко страдал. Страх безотчетный охватывал все мое существо, ведь кроме Гарика не имелось у меня больше зацепки за этот мир, для всех я раз и навсегда сделался отверженным.
     Но Гарик убеждал, что нужно успокоиться и просто пройти этот период ломки стереотипов, сменить мировоззрение, и что это вполне обычный для любого гея процесс самоидентификации. И привел таки в норму, остепенил меня, научил вести себя так, чтобы ни одна живая душа догадаться не могла о моей гейской сущности.
-Пойми,- говорил он,- если понял, что гом – это твое, в нашем обществе либо сильным нужно быть, либо хитрым, приспособиться, мимикрировать. Но не наивным и беспомощным – раздавят. Люди чуют слабину и набрасываются на того, кто ее выказывает. Думаешь, почему на геев нападают? С одной стороны натурал подсознательно боится, что пидар способен его трахнуть, как не хрен делать, а с другой – геи слишком часто зациклены на своих чувствах, на своей якобы исключительности, непохожести ни на кого, избранности, а это и есть слабина. Каждый человек ведь себя считает уникальным и избранным, вне зависимости о того, гей он или натурал. Но когда ты начинаешь слишком явно клин между собой и гетеро забивать, во всем видеть нарушение своих прав, подчеркивать, что ты другой, не такой как все, здесь и срабатывает закон волчьей стаи – слабого, да еще чужака, задирают насмерть. Однако если ты хитер, сам черт тебе не брат.
     Запомни, ты такой же, как все, потому и веди себя соответственно. Держи мозги всегда включенными и никакой манерности, никакого явного поиска потенциального партнера – ни во взгляде, ни в поведении. Моветон это в любом обществе. Открывать свои чувства и желания можно только самым близким людям, вне зависимости от того, гей ты или нет. А еще иронизируй по полной насчет гомиков, тогда тебя никто и никогда пидаром не назовет. Дешевый приёмчик? Отнюдь, ничего зазорного в нем нет, прикалываются же над собой одесситы, к примеру, или те же семейные про себя анекдоты всякие любят рассказывать – про тещу там, командировки, любовников. Чем мы-то от них отличаемся? Везде есть смешные моменты, а юмор – это твоя защита…
 
     Но я на гейские темы шутить совершенно не мог, слишком у меня мозги в то время съезжали – и от проблем с самоидентификацией и от любви к Гарику. Это он хохмил вовсю, гейскую братию пидовками, педрилами и пидоргами называл и массу анекдотов про педиков знал. Мы ведь с ним себя педиками не считали и, естественно ни в какие гей-клубы даже носу не казали, а местную плешку седьмой дорогой обходили. У него аллергия была на всю эту братию. Мало того, для большей конспирации он то и дело приводил себе для развлекухи каких-нибудь раскрашенных первокурсниц. Наших-то мамзелей из группы не рисковал цеплять – слишком те поумнели к пятому курсу, могли и расколоть нас запросто. А вот начинающих – совсем другое дело, и ведь находил где-то самых отвязных.
     У него проблем со стояком на них не возникало, это я конкретно маялся – не хотелось мне больше такого секса, слишком сильные однополые кайфы ловить научился. Но продвинутые телки даже меня быстро приводили в раж своим бесстыжим умением минеты делать, да задницы свои подставлять. А Гарик подбадривал и вовсю подмигивал мне, обещая ночью наедине с лихвой искупить все издержки данного "производства".
-Никто ж тебя любить их не заставляет,- смеялся он,- но для пользы дела следует уметь управлять реакциями своего организма. Слышал о системе Станиславского? Так вот, любой человек способен при желании овладеть приемами актерского мастерства. Не так это и сложно.
     Учил он меня абстрагироваться и концентрировать внимание на отдельных своих самых чувствительных точках. Немаловажным в данной методике являлось и умение расслаблять лицевую мускулатуру и снимать так называемые мимические зажимы, которые якобы опосредованно влияют на зажимы психики. Чем-то подобным в свое время и Лысый увлекался, но тот не конкретными методиками, а базовыми направлениями типа бихевиоризма или когнитивно-поведенческой психологии. Умник, мать его ети.
     А Гарик все же достиг своего: прочел я "Работу актера над собой" Станиславского и "Гимнастику чувств и актерский тренинг" Гиппиуса проштудировал. Худо-бедно, освоил эту науку и даже маневрировал по ней вполне правдоподобно.
     Главное, что я ухватил для себя из данного учения – в любом действии стараться не сбиться с выбранной тональности и ритма – хоть в сексе, хоть в лести, хоть в танце.
-Нельзя по-другому,- уверял меня Гарик,- не дай бог, засечет народ нашу с тобой связь – не отмажешься потом. А так все шито-крыто: девочки у нас, если что.
     Слушался я его во всем, хотя наблюдать, как он флиртует с телками разными, сил никаких не доставало. Одно дело, когда он их тупо, как робот заведенный, трахал в моем присутствии и меня подначивал делать то же самое, и совсем другое, когда лизался с ними по углам общаги и цветы им дарил. Жутко я ревновал его, плакал даже.
     Казалось мне это страшно несправедливым, ведь именно с его подачи я стал "другим", и любой теперь мог пнуть меня или оскорбить. И совершенно не успокаивали никакие доводы о том, что теперь я обрел свободу быть собой и абсолютно неповторимый спектр удовольствий в сексе. Они теряли всякую ценность на фоне моих страданий, ведь я любил Гарика до умопомрачения, а он спокойно допускал вольные отношения с женщинами на стороне и явно кайфовал от них.
     Может, и лучше, что судьба развела нас с ним. Я часто об этом думал. Он ко мне наверняка остыл бы со временем, и я, наблюдая это, обязательно что-нибудь с собой сделал бы. А так все устроилось как нельзя лучше, и теперь у меня есть Серега. Только вот с Женькой уладить бы все.

10. Серега давно уже спал, изредка причмокивая у меня за ухом, а я все никак не мог уснуть. Женька грузом висела на душе. Не получилось так, как мне представлялось раньше – честно все сказать и уйти. И никогда не получится, всегда это будет казаться предательством и ложью, потому что не зачеркнуть всего, пролегшего между нами. Но ведь расходятся же как-то люди и отпускают друг друга…
     И, конечно, прав Серега – пройдет время, успокоится Женька немного, перегорит. И все вопросы сами разрешатся, хотя почти три недели прошло с момента ухода Женьки из дома, а я пребывал все в том же подвешенном состоянии.
     А у Сереги, между тем, не на шутку все закрутилось с теми двумя лохами, которые деньги в офис принесли. И теперь стал он задерживаться после работы, потому как решил партнеров своих по фирме к данному проекту не пристегивать, а свой, отдельный от них, бизнес открыть. Про обиды или разборки между ними речи вроде бы не шло, а остальное меня не волновало. Правда, и энтузиазм Серегин в новом деле тоже как-то не слишком радовал. Ведь друг мой целыми днями сейчас носился по городу – то к юристам, то в транспортную компанию, то рекламу заказать. И по причине занятости перестал посылать мне частые смс.
     Конечно, он рассказывал мне о своих делах, только я как-то не до конца вникал и то и дело терял нить разговора, разглядывая Серегу и пытаясь понять, все так же ли он ко мне относится, или что-то изменилось меж нами. Тем не менее кое-что я все-таки понял из его объяснений – решили они с этими двумя ребятками клуб развлекательный открыть, а все деньги пустили на оборудование для него.
     Серегу эти двое, оказавшиеся двоюродными братьями, избрали, откуда-то проведав о втором его образовании и дипломе экономиста. Да и понравился он им, еще когда они в качестве подсобных рабочих притащили в бюро ремонта штук пятнадцать старинных матричных принтеров на запчасти, от которых хотел избавиться завхоз городского учколлектора, где парни и работали. Мужику этому обязательно требовался официальный акт ликвидации списанного оборудования, который ушлый Серега состряпал с превеликим удовольствием – с печатями и штампами всякими, да еще к вящему удивлению парней приплатил им за данный хлам. Они ж не знали, что он эти принтеры прочистит спиртиком, лентами новыми заправит и таможенному брокеру задвинет за хорошие деньги, поскольку требовались там именно такие аппараты – декларации с дублирующими копировальными листами набивать. Лазерные принтеры ведь не способны на подобный анахронизм, а матричные монстры срабатывали точно так же, как в прежние времена клавишные печатные машинки.
     В общем, как я понял, у Сереги с этими парнями сложилось полное взаимопонимание. Прежние Серегины партнеры на новое его начинание не претендовали и продолжали свой скромный бизнес – ремонт оргтехники и заправку картриджей. Все они, бывшие технари-электронщики, сами же в своей фирме и трудились – с паяльниками и отвертками в руках. А денежные и бухгалтерские их дела всегда, с самого начала, вел Серега. Но теперь вместо себя он посадил в бюро какую-то девочку за небольшую зарплату – заявки оформлять и деньги от клиентов принимать в кассу, поскольку самому Сереге совершенно некогда стало этим заниматься. 
     Все бы ничего, но новая его деятельность отразилась и на нашей с ним жизни – пришлось забыть о домашних котлетах, и ужинали мы теперь только в кафе. Даже встречались после работы то в одном, то в другом из них.
     Я приходил всегда раньше и делал заказ. Так было и сегодня.
     Пока официант удалился, я в ожидании еды и Сереги скучал и поглядывал на экран настенной плазмы, где крутили убойный клип, как вдруг заметил в другой части зала знакомые лица. За столиком сидели двое друзей из Женькиной компании. С обоими у меня сложились вроде бы неплохие отношения, потому я тут же подсел к ним.
     Конечно, мне хотелось выведать хоть что-то о Женьке, но выкладывать им инфу о нашем разрыве я не спешил. Однако очень скоро Олег, которого все в компании называли Лёлик, все-таки задал мне вопрос:
-Так вы с Женькой разбежались, что ли?
Я сделал удивленное лицо, но он усмехнулся:
-Да ладно, колись, чего уж там. Видел я ее недели две назад с Харольдом, нехило они обжимались на последней тусе. А Женька, если б у вас все тип-топ было, ни в жисть на такое не пошла бы…
     Я сразу вспомнил это странное имя, принадлежавшее тому самому художнику, у которого мы с Женькой когда-то побывали в гостях. Правда, оказалось, что Харольд –фамилия. Имени его парни толком не знали. То ли Борис, то ли Иван.
     То, что Женька, по словам Лёлика, "обжималась" с Харольдом, могло означать простое дружеское объятие, тем не менее известие это хлестнуло по моему самолюбию. Но тут подошел Серега, я извинился и покинул своих знакомых, а сам, конечно же, решил обязательно навестить художника. 
     Принесли блюда и закуски, только в рот мне ничего не лезло. Я смотрел, как Серега с аппетитом уминает свою порцию, и слушал его возбужденный рассказ о том, что он сегодня успел за день сделать. Про мои дела он уже давненько не спрашивал, да и если б я захотел, не смог бы и слова вставить в его речь, настолько переполняли Серегу новые идеи и события.
-Ты пойми,- радостно твердил он,- на следующей неделе придет оборудование, а еще через три дня мы получаем лицензию. И все! Начинает работать счетчик!
-Какой счетчик?- испугался я.
Серега откинулся на спинку кресла и блаженно закурил.
-Счетчик, который бабло наше отсчитывать будет,- сказал он, затягиваясь.- Прибыль шинковать, въезжаешь?
Раньше в лексиконе моего друга таких словечек как бабло и въезжаешь вообще не присутствовало, это я скорее мог их себе позволить. Да и в целом он как-то изменился за последние дни. Свою лепту вносили и поздние ужины с возвращением домой к ночи, после которых Серега уже хотел только спать. А ведь совсем недавно побыть вечером друг с другом казалось нам верхом блаженства. Конечно, секс никуда не делся, но вот уже два раза мне показалось, что мы скатываемся к тупой механистичности. По крайней мере, оба этих раза я не получил того кайфа, который испытывал с Серегой раньше. Странно, что мой друг, столь чувствительный к подобным деталям, сейчас совершенно этого не замечал. 
     А сегодня Серега и вовсе не был расположен к любовным играм. По приходу домой он засел за компьютер и весь вечер провел в инете, что-то упорно выясняя у поставщика через "аську". Мне было совершенно непонятно, к чему такие сложности и что за поставщик такой странный, которому можно задавать вопросы чуть ли не ночью, тем более – в чате. И Серега, наконец-то, внятно объяснил мне: оборудованием, которое они решили приобрести для своего клуба, являлись игровые автоматы.
     Эта новость меня крайне удивила и напрягла. Ведь совсем недавно он сам плевался и ругал на чем свет хапуг, заполонивших все супермаркеты и остановки "однорукими бандитами". И даже рассказывал мне одну ужасную историю про своего старинного приятеля, проигравшего на таком автомате квартиру и теперь снимающего какую-то халупу на окраине города. А сейчас он, словно забыв обо всем, с жаром растолковывал мне, что вечером в чате связывается, прорабатывает и согласовывает с одним тайным человечком некоторые тонкости по тестированию плат и микросхем на закупленных и подготовленных к отправке автоматах. Программы для них, оказывается, можно было настроить таким хитрым образом, что, ни проверяющие органы, никто иной, никогда не подкопается, почему количество проигрышей клиентов железному болвану всегда намного больше выигрышей, хотя счетчики показывают процент выигрышей не менее пятидесяти. 
     Я сказал, что считаю этот бизнес очень опасным, но Серега только засмеялся:
-Кто не рискует, тот не пьет шампанского! Мы еще десять лет назад научились скручивать фискалы кассовым аппаратам и получали от разных предпринимателей и коммерсантов неплохие деньги за это. Так что у меня богатый опыт в данной сфере. Но не волнуйся, все будет в рамках закона. Почти… Зато я сменю свой задрипозный двадцатилетней давности фольксваген на новый и перееду из спального района куда-нибудь поближе к центру. Ты же не захотел принять дарственную на квартиру от своей благоверной, значит, рано или поздно, нам придется съехать отсюда.

11. Ночь я опять провел почти без сна. Меня очень задели и расстроили слова Сереги. Но помимо этого я ловил себя на мысли, что где-то в глубине души скучаю по своей прошлой семейной жизни, которая вспоминалась мне сейчас самыми лучшими нашими моментами. К примеру, с Женькой я никогда не чувствовал себя на каких-то вторых ролях, напротив, все и всегда делалось ею исключительно только для меня. А сейчас, находясь рядом с тем, кого вроде бы хотел и любил, я тем не менее ощущал себя ужасно одиноким. И более всего угнетало то, что ничего уже нельзя изменить. Даже свои сомнения по поводу желания вернуться к прежней жизни я не мог бы озвучить, потому что перешагнул некую точку не-возврата. А ведь расстался с Женькой, твердо решив больше никогда не лицемерить и не трусить во всем, что касается чувств. Но решимость эта куда-то улетучилась.
     Почему мне так страшно сказать правду, теперь уже Сереге? Хотя я и сам пока не знаю – правда это или минутная слабость. Гарик тоже неоднократно замечал мне, что человеку следует иметь стержень, иначе жизнь станет гнуть тебя куда ни попадя. И я пытался изо всех сил обрести такой стержень. Помнится, именно из-за желания не быть тряпкой и размазней я и адрес Гарика не пошел узнавать в деканате.
-Почему ты слова мне против никогда не скажешь?- пытал он меня в свое время и мацал, ох, мацал, чтобы воспитать во мне твердость характера. Гарик презирал мягкотелость… но меня любил и вовсе не из-за секса. Сколькому ж он научил меня, сколько всего вложил в мою голову. Хотя был лишь на три года старше, но, видно, изначально обладал какой-то мудростью или выцарапал ее из жизни сам.      
     Сердце мое мучительно сжалось, и я беззвучно заплакал в ночи. Не вышло у меня, Гарик, свой стержень обрести – ищу я, как и прежде, опоры, точно вьюн. В Женьке искал, теперь вот в Сереге. А если он охладеет ко мне? Сегодня снова уснул, даже не вспомнил про секс. И как я буду без него, вернусь к матери? В свою комнату с видом из окна на детский сад?
     От этих мыслей к горлу подкатила тошнота. Странно, и откуда у меня эта проклятущая неуверенность в себе. Рос я вроде очень благополучным ребенком, няню имел приходящую, маман ведь на руководящей должности прилично зарабатывала и квартиру от предприятия получила. Да и сейчас коммерческие структуры ее просто на части рвали – на работу звали главным бухгалтером, опыт ведь у нее богатый, от любой проверки может отмазать и любые грехи так спрятать в своих балансах, что не предприятие, а уже бюджет предприятию становится должен.
     Мне тут же представились две наши толстые тупые бухгалтерицы. Нет, маман совсем другая, хотя ее также вечно поглощают какие-то исключительно дебето-кредитовые мысли. Но это ее работа, которая кормит и поит,– о чем еще, кроме разве такого непутевого сына как я, она и должна переживать.   
     Вспомнилась ее манера постоянно меня одергивать и слушать вполуха с презрительно поджатыми губами. Два дня назад вот приехала, налетела, как ураган, со своими претензиями, и слова не давала сказать, пока вдруг не очнулась и не поняла, что чего-то не хватает в моем окружении. Тут я и выдал ей заготовленную полуправду про уход Женьки и про то, что друг живет у меня временно из-за проблем с жильем.
     Вроде все гладко сошло, но до чего же странный народ женщины. Или это только моя мать такая? Узнав о нашем разрыве, она вовсе не обрадовалась, как можно было бы предположить, учитывая ее нелюбовь к невестке. Напротив, переполошилась не на шутку. И только известие о моем визите к тестю немного успокоило ее. Мало того, она тут же выдала историю одной своей приятельницы, которая вообще уходит от мужа каждые полгода – на месяц или даже два – и возвращается, как ни в чем не бывало. Знал я эту тетеньку из окружения матери – ничего так себе. Действительно, экстравагантная дамочка.
     А маман между тем наставляла меня:
-Не обращай внимания на выходки своей жены. Во-первых, она экстраверт, в отличие от тебя, а во-вторых, у вас кризис первого года супружества.
-Мама! При чем здесь, экстраверт Женька или нет?! И ты забыла – мы с ней прожили 1,5 года.
-Какая разница, год или полтора!- отрезала маман и добавила:
-Экстраверты часто импульсивны, но быстро отходят, потому постарайся объяснить своему другу, что Евгения может вернуться в любой момент, пусть он скорее решает свои проблемы.
     Рассказать ей, что это именно я стал инициатором нашего разрыва с Женькой, а тем более поведать правду о себе самом у меня не хватало решимости. С маман можно было ожидать самого худшего сценария из всех возможных, ведь она считала меня смыслом своей жизни и не скрывала этого. А еще я слишком хорошо помнил ее печеночную колику и то, как однажды, узнав о каком-то своем давнем знакомом, что он гей, она обозвала его старым греховодником и сразу прекратила все контакты с ним, даже номер его телефона вычеркнула из своего блокнота.
     Хотя Серега убеждал меня признаться родительнице в моей ориентации и уверял, что кто-кто, а мать должна принять своего ребенка таким, каков он есть, пусть даже после некоторой ломки стереотипов. Я соглашался с ним, однако откладывал столь сомнительное предприятие на отдаленное будущее. И это опять относилось к вопросу отсутствия во мне стержня.
    
     Когда возникал этот проклятущий вопрос, мне становилось жутко неуютно и зябко, как тогда на перроне… Спасал, как ни странно, интернет. Достаточно было пройтись по своим страницам в социальных сетях, перекинуться парой фраз с прежними знакомыми, отметиться у одного, другого, третьего, и равновесие возвращалось. А теперь у меня появилось одно тайное укромное местечко на одном литсайте, ведь там я совершенно случайно наткнулся на страницу Гарика. Псевдоним он выбрал с намеком – Вереск, зато фото было настоящее.
     Странно, в универе Гарик вроде стихи не писал. Разве что пару раз к каким-то юбилейным датам, больше не припомню. А тут размахнулся не на шутку, на его странице более ста произведений висело.
     Конечно, я все их прочёл. Необычные это были стихи, совершенно на него не похожие, но явно с гей-уклоном. Потому и нападали на Вереска всяческие гомофобы, однако ж, и многочисленные защитники, вернее, защитницы у него имелись.
     Я как фото Гарика увидел, у меня ноги подкосились, и ком в горле застрял. Два часа сидел, смотрел и не мог наглядеться на его улыбку. Такой он реальный получился, что окликни – ответит.
     С того дня чуть свободная минута выпадала, я как наркоман на заветный сайт выходил и все до единой рецензии прочитывал не только у Гарика на странице, но и у всех, кого он себе в избранные добавил. А сам анонимным читателем там бродил, регистрироваться и писать ему не решался. До сегодняшнего дня…

12. Утром в офисе меня ошарашили новостью, что Леночка Васильевна уволила менеджера Иришу. Об этом доверительно, изобразив все в деталях, сообщил, округлив свои обычно узко прищуренные кошачьи глазки, мягкий и пухлый Изя Янович. Как оказалось, все произошло очень бурно, коллеги обсуждали данный эксцесс еще со вчерашнего вечера, и только я узнал об этом позже других, ибо накануне рано ушел из офиса для заключения договора на анкетирование студентов педтехникума.
     Признаю, неприятную новость я воспринял крайне напряженно, ведь рыженькая юркая Ириша была одной из двух моих тайных пассий, к которым ревновала меня Женька. Совершенно напрасно ревновала, ведь обе эти куклы в плане любви ничего для меня не значили. Однако та же Ириша всегда горой за меня стояла и отмазывала мои левые отлучки, а заодно много чего еще делала – например, частенько обрабатывала очередные тесты. Между прочим, весьма кропотливая работа и относится к моим прямым обязанностям.   
     Зоя Алексеевна, пахнув на меня чем-то смутно материнским, шепнула мне на ухо, пока мы пили утренний кофе в чайной комнате:
-Ты сам виноват, мог бы и похитрей быть.
Глаза мои округлились от удивления, а она сказала на это:
-Только не прикидывайся, что не знаешь, как к тебе Леночка Васильевна относится.
     При этих словах меня обдало жаром. А ведь действительно, сколько раз замечал я за Еленой особое к себе внимание. Но никогда не придавал значения этим деталям, приписывая их простой обходительности, присущей нашей начальнице. Тут же вспомнились мне советы Нинели, которые я основательно подзабыл. А Зоя Алексеевна продолжала:
-Ириша Леночке давно поперек горла встала. Да и ты хорош, нечего было афишировать свои симпатии. Ты ж вроде женатый человек, должен бабскую натуру знать.
     Я чуть со стула не свалился. Неужели же я когда-либо афишировал то, чего не могло быть в реальности? Но Зоя не унималась:
-А тут еще твоя размолвка с женой. Вот зачем ты рассказал об этом Елене?
Ответить я ничего не мог и сидел, вжав голову в плечи, с ужасом думая, что же теперь будет. Иришу я искренне жалел, да и союзника такого мне вряд ли удастся найти. Оставалась, правда, еще Олечка, вторая моя пассия. Но Зоя Алексеевна строго-настрого наказала даже не смотреть больше в сторону девочки, чтобы, не дай бог, гнев начальницы не обратился и на нее. А еще Зоя упорно пыталась выведать у меня все о Женьке и о том, какие сейчас между нами отношения, но я, памятуя систему Станиславского, сделал самое несчастное лицо, какое только сумел, и Зоя оставила меня в покое. 
     За обработку тестов я сел, задумавшись не на шутку. Однако очень скоро меня вызвала к себе всегда такая элегантная Леночка Васильевна. Особа очень образованная, довольно молодая, всего-то лет тридцати пяти, и на удивление незамужняя. Но я никогда не думал, что могу привлекать ее, и только после разговора с Зоей принял версию о влюбленности в меня нашей начальницы. 
     А Елена между тем, когда я вошел к ней в кабинет, сказала:
-Собираюсь на днях в командировку. Нам предлагают большой денежный заказ – годовой мониторинг по разделу "Влияние рекламы на товарооборот продуктов детского питания". Контракт трехсторонний – со Статуправлением и французами, производителями диетики. Так что сам понимаешь, мне без тебя ехать туда не имеет смысла.
-Я давно не практиковался во французском, а английский ты и сама прекрасно знаешь,- пытался я сопротивляться. Но Елена не отступала:
-На переговорах необходимо хорошее знание именно французского.
Я опустил голову, а Елена спросила:
-Почему ты не хочешь ехать со мной?
-А зачем ты уволила Иришу?- кинул я ей запальчиво.
Елена встала, подошла к окну и сказала, не глядя на меня:
-Разве ты сам не понимаешь?
Тема приобретала опасный поворот. Да и Елена стояла на фоне окна с такой решимостью, будто крепость собралась защищать. Поэтому я взял тайм-аут:
-Мне нужно утрясти кое-какие домашние дела.
-Хорошо, будешь готов, извести меня. Но времени  на раскачку не так много – неделя.

13. С работы, как и планировал, сегодня я ушел пораньше, ведь со вчерашнего вечера мне не давал покоя Харольд, этот король викингов. Таким он мне и приснился накануне.
     Не без труда нашел я его дом, а потом и квартиру, поскольку порядком подзабыл, как мы с Женькой добирались к нему. Но дверь была той самой – высоченной и массивной, со старинной медной табличкой, извещавшей, что здесь проживает или некогда проживал профессор Харольд Иван Петрович. Тот Харольд, которого я знал, на профессора явно не тянул, и на табличке, вероятно, был указан его отец, если не дед.   
    На звонок долго никто не отвечал. Я стоял, слушая грохот поднимающегося допотопного лифта, и озирался по сторонам в этом гулком, с высоченными потолками, сохранившими лепнину, подъезде. Но вдруг совершенно неожиданно и почти бесшумно дверь передо мной распахнулась. В темном ее проеме показался художник, одетый в какую-то серую, перепачканную красками хламиду. Нарядец был определенно коротковат профессорскому сынку и едва-едва доходил ему до голых колен. А дальше шли сильные стройные ноги, ступни которых отличались удивительно длинными пальцами. Но взгляд мой прилип все же к его коленям – гладким, овальным, с ямочками. Хозяин их взглянул на меня и сказал:
-Долго же ты шел ко мне.
А потом взял меня за шкирку и завел столь странным образом в прихожую, после чего затворил за мной дверь.
     В оторопи от такой бесцеремонности я не мог проронить ни слова.
-Иди за мной,- приказал он мне, и я проследовал за ним в полном изумлении.
     После темной прихожей комната, как мне показалось, вся светилась – через необычно высокие окна солнце падало на пол наклонной прозрачной стеной, в которой роились сверкающие, как алмазы, пылинки. Меня на мгновенье заворожило это зрелище, и только потом я заметил несколько мольбертов, расставленных тут и там по всей комнате.
     Художник тем временем очень внимательно меня рассматривал.
-Извини, Харольд,- наконец-то смог я произнести,- имени твоего, убей, не помню.
Он усмехнулся и увлек меня к столу в угол студии, где стоял роскошный диван.
-Юджин меня зовут,- услышал я, отчего вздрогнул.
-Что такое?- удивился он, наливая мне чай из пузатого китайского чайника и пододвигая блюдце с бутербродами.
-Да нет, все нормально,- смутился я.- Просто Юджин – это, по-русски вроде Женя?
Он не ответил и продолжил изучать мое лицо, но между нами не возникло даже малейшей неловкости, что крайне удивляло меня, хотя и где-то отдаленно, на кромке сознания. Ведь я тоже вглядывался в его серые глаза цвета стальных отблесков на свинцовой речной воде поздней осенью. И понять не мог, почему ощущаю запах прелых листьев и какое-то смутное волнение, всегда посещавшее меня осенью на природе. Ведь сейчас был самый разгар лета.
     Рука моя машинально поднесла чашку чая ко рту, но так и замерла.
     Когда мы заявились к Харольду с Женькой, он выглядел совершенно иначе – отлично помню его небритую физиономию с трехдневной щетиной и какой-то с сумасшедшинкой блеск этих серо-жемчужных глаз. Но и тогда меня поразила гибкость его и артистичность. Как же он фиглярничал, как веселил нас, целый спектакль разыграл в лицах, доведя лично меня до коликов в животе от смеха. А потом еще и на гитаре такие вещи бацал своими фантастически чувственными длиннющими пальцами… Это когда мы еще не слишком напились все втроем.      
     Сейчас он сидел напротив, на диване, в какой-то неповторимо богемной позе, так что даже голые его ноги, слегка опушенные темными волосками и вальяжно закинутые одна на другую, наравне с мешковатой хламидой, подвязанной простой бечевой, смотрелись почти атрибутами искусства, некими артефактами, а сам он выглядел юным римлянином в тоге. И было в этом нечто сродни какому-то началу, пуэрильному архетипу, духу легкомысленной и безответственной молодости.
     Я пытался отвести взгляд от того места, где хламида Юджина, несколько задравшись, обнажала его бедро с гладко натянутыми рельефными мышцами совсем уж бесстыдно высоко, и не мог.
-Слушай, а почему ты сказал, что я долго к тебе шёл? Ты ждал меня?- наконец-то спросил я.
-Разумеется, ждал,- усмехнулся Юджин.
-Но откуда ты мог знать, что я приду?
-Знал…Иди сюда,- сказал он,- здесь удобнее. Чего ты там на табуреточке примостился.
Я покорно встал и пересел к нему, но не рассчитал: диван оказался слишком мягким, и, не удержавшись, я навалился на Юджина, схватившись для равновесия за его упрямое, твердое и гладкое колено. 
Художник засмеялся и приобнял меня за плечи:
-Какой же ты неловкий. Мне говорили, теперь сам вижу…
-Кто говорил?- спросил я. Он не ответил.
     Нос мой уловил на фоне кисловатого запаха мягкой вываренной мешковины нюанс, присущий оттенку травяного шампуня на чистых волосах и еще нечто индивидуальное, телесное и определенно мужское. Я скосил глаза на руку с золотистым ворсом, обнявшую мое плечо, увидел совсем близко пульсирующие голубоватые жилки на ней и с ужасом почувствовал, что возбуждаюсь. Но Юджин, ничуть не смущаясь, вдруг взял меня за подбородок своими длинными пальцами, приблизил мое лицо к себе и некоторое время внимательно рассматривал меня глаза в глаза, а потом пробормотал себе под нос:
-Что ж, понимаю, понимаю…вполне… 
     Словно зачарованный, я напряг слух и почти вплотную приблизился к нему, чтобы не пропустить ни слова, потому даже не сразу въехал, что ощущаю вкус его губ на своих губах, да и вообще уже лежу под ним. Все медленно уплывало куда-то. Но ничего нельзя было изменить, Юджин оказался под хламидой совершенно голым, я скользил руками по его ногам все выше и, вопреки всякой разумности, предательски вожделел его…
     Магическая речь тела, ничего не называющая, не представляющая и не объясняющая, impact, касание, непосредственное глубинное воздействие – тактильное, через кожу, биологическими токами, посредством осязания целого сонма прообразов, неведомых темных знаков, непроницаемых и герметичных в обычном состоянии. И только слияние тел, переносящее тебя в некое иное пространство, способно раскрыть твоему существу их тайный смысл…    
     Волны, горячие и острые, как раскаленное на солнце битое стекло, тысячами осколков пронизывали меня, и впервые я с такой жадностью пытался сам присосаться к чужой коже, губам и плоти, желал поймать их своим ртом и упиваться, как самыми изысканными блюдами. Но даже в момент острейшего орального удовольствия, когда моё нёбо, внутренняя сторона щек и гортань вдруг сделались проводниками острых импульсов, проникавших по телу к моему паху, когда язык мой ласкал набухший, с лиловатыми змейками вен, очень немалого размера, член Юджина, я то и дело обращался к его серым глазам, обрамленным наивными светлыми ресницами. И Юджин отвечал мне долгим, пронзительным и одновременно безмятежно-удивленным взглядом. Как если бы был любознательным ребенком, увидевшим нечто необычное…
     От первого напряжения мы оба вспотели, минет сделал свое дело. Правда, Юджин никак не мог кончить. Он заботливо вытирал меня и зорко следил за моими движениями, чтобы тут же продолжить предложенную ласку или самому подставиться, словно торопился насытиться новыми разнообразными ощущениями. Он имел опыт, но как бы только теоретический и будто интуитивно знал, каких я жду от него движений. Резко прижимал мою голову к своему паху или не менее резко разворачивал меня к себе задом, целовал мою спину, приникая ко мне всем телом и точно повторяя все мои изгибы. Член его тыкался в меня напористо, но несколько неумело – большой, гладко-бархатистый, и от каждого его прикосновения к моей коже я получал жгучий сгусток тактильного кайфа.
     И все-таки, несмотря на общие навыки похотливого самца, в нашем дуэте Юджин многое явно испытывал впервые, что сильно меня подогревало. Мои ласки и движения раскручивали в нем спираль, и от меня не ускользнуло ни одно удивленное движение его ресниц, я забавлялся его наигранной брутальной уверенностью.
     Да, он пёр буром, когда проникал в меня, но, оказавшись подо мной, в первый момент сильно зажался. Хотя, нужно отдать должное его природному артистизму и пластичности – тут же расслабился и покорно выгнул спину, даже плечи опустил. Но разве мог он обмануть меня – я был у него первым и как ни старался, все же причинил ему боль. Однако он жаждал продолжения. И, несмотря на сукровицу, я не мог не уступить ему, слишком льстило мне его рвение, я млел от самодовольства, мне хотелось ласкать его именно так, а не иначе – совсем по-другому, нежели я ласкал, к примеру, Серегу, а уж тем более Женьку. 
     Бывают состояния, когда воспринимаешь все как бы стереоскопически, получая одновременно два, а то и три качественно разных ощущения одним и тем же органом чувств. Например, когда вкусовые ощущения вторгаются в область осязательных и тактильных удовольствий от консистенции и фактуры. Осязание вообще играет особую роль в познании другого существа, так что меня нисколько не удивляло, как настойчиво мое тело пытается впитывать Юджина, ведь только так я мог узнать о нем хоть что-то более или менее достоверное и только так мог расшифровать его для себя. Он также поглощал меня, но странное дело, в его взглядах мне чудился какой-то посторонний, не относящийся к похоти, интерес и некое явно эстетическое удовольствие от художественной составляющей нашего телесного соединения. Он словно втягивал меня в творческую игру, где нечестность и шулерство естественны, поскольку в искусстве эстетическое не сводится к этическому. Хотя человеческая игра всегда имеет моральную предпосылку и очень часто в игру превращается то, что, по сути, ею не является.
     Впрочем, чего еще было ждать от художника – для него любая точка жизни, любая визуальная или тактильная реакция на чувственные потоки есть мысль телом и всего лишь элемент искусства.
     Да, я понимал его в этом и упивался своим пониманием, хотя, признаюсь, в какие-то моменты меня задевал слишком уж проницательный и цепкий взгляд Юджина-художника, алчно скользивший по линиям моего тела. В сексе я предпочел бы более непосредственные и раскованные проявления, ведь меня самого изводило какое-то сосущее чувство, похожее на голод – мне все недоставало его ласк, и я снова и снова притягивал его руки к себе и прижимал их к тем местам, которых он еще не успел коснуться. Мне хотелось ощутить его всем своим естеством как некую биологическую обволакивающую оболочку, но также мне хотелось поглотить его целиком. И, даже отдаваясь ему, я ощущал, что овладеваю им, проникаю вглубь его существа и соединяюсь с ним посредством капилляров и открытых пор. Однако мне все было мало, и я пытался зажать его посильней, чтобы не выпускать из себя.
     Он напряженно смеялся и покусывал мою холку, тем не менее, утомленный вконец, все же отвалился от меня и распластался без сил. Зато теперь его лицо и губы оказались в моей полной власти, и я смог беспрепятственно их целовать. Это неукротимое желание и жажда нежности безмерно меня удивляли в себе и приводили в какой-то неистовый восторг. Впервые со мной такое происходило, и впервые я так пропитался чужим телом, совсем забыв о своем собственном. Но когда я настойчиво проник в рот Юджина языком и почти торжествовал и наслаждался, мне вдруг отчетливо вспомнился точно такой же поцелуй – и именно с ним, а не с кем-то другим.
     Я замер, не в силах поверить своему воспоминанию, а Юджин, немного отстранившись, усмехнулся:
-Что, вспомнил, как причмокнулся ко мне, словно пиявка, тогда – год назад? Совсем не контролировал себя. Хорошо еще Женька в полном отрубе пребывала.

Известие меня ошарашило.
-А кроме поцелуев у нас с тобой тогда ничего не было?- в полном замешательстве спросил я.
-Нет,- засмеялся Юджин.
-Как же потом меня ломало – так хотел тебя рисовать.
-Рисовать?!- изумился я.
-Рисовать и трахать – без конца…,- добавил он поспешно.
     Я погружался в счастливое тепло и чувствовал полное расплавление, в горячей глубине которого вдруг ощутил ледяной ожог, ибо вспомнил, зачем шел сюда и что хотел узнать.   
-Мне Лёлик сказал, что ты с Женькой на какой-то клубной тусовке обжимался,- почти не дыша, произнес я и впился взглядом в Юджина, следя за выражением его лица. Но он лишь устало улыбнулся в ответ:
-Да… она хотела. Знала, что тебе обязательно передадут, и ты заревнуешь…
-У тебя с ней что-то было?
-А ты как думал! Я ж не евнух и не монах,- смеялся он и увиливал от меня.
-Было?!!!- поразился я, на что он ответил уже серьезно:
-Да успокойся! С ума, что ли, сошел? Ну, подыграл я ей, так это ж в надежде, что ты примчишься ко мне – ее искать. Так ведь и получилось. Что, заедает, ревнуешь ее все-таки? Но у тебя ж вроде мужик какой-то имеется. С ним как же?
Я застонал и отвернулся к стене, закусив губу, но он своими ласками вновь вернул меня в состояние блаженства, какого мне еще в жизни не доводилось испытывать. Сотрясаясь в волнах оргазма, в дурмане, я как какой-то маньяк желал все время пробовать на вкус разные участки тела Юджина, так оно притягивало меня – упрямое, самодостаточное в своей законченности и абсолютно чужеродное всему женскому. Он словно сосредоточил в себе все мальчишеское и мужское. Что-то непостижимое улавливал я в его чертах и контурах, что-то удивительно знакомое и в то же время абсолютно новое, как тайный подарок в хрустящей упаковке, от которого сердце в комок сжимается.
     И вдруг задергался мой мобильник. Звонил Серега, и это было будто из другого мира. Мысли мои гулко рухнули куда-то в пропасть, но я встряхнулся и все же вынырнул. Взял трубку и ответил. Мало того, вполне правдоподобно солгал, что якобы пришлось срочно навестить маман – со здоровьем у нее, дескать, проблемы. И совесть не кольнула, только промелькнуло нечто, что нельзя никому приписывать мнимую болезнь, так и беду накликать недолго. Ведь это мать моя…
     На удивление Серега всему поверил, по крайней мере, самыми нежными словами меня назвал, сказал, что чмокает в нос, и будет дома ждать моего возвращения. А новостей у него, новостей!...
    А Юджин, пока я говорил по телефону, встал, накинул свою хламиду и закурил тонкую дорогую сигарету.
-Уходишь? К нему?- спросил он холодно, глядя куда-то в окно.
    Я вскочил и прижался к его спине.
-Ладно,- вновь произнес он, не оборачиваясь,- иди.
Я целовал его в шею, в наивный ежик на затылке, в татуировку из японских иероглифов и глотал слёзы.
-Чего ж ты плачешь?- спросил он, но отвечать я не мог.
     Еле справляясь с дрожью в теле, кое-как я оделся и привел себя в порядок, в продолжении чего Юджин что-то набрасывал на одном из мольбертов, то и дело поглядывая на меня.
-Мы еще встретимся?- спросил я уже в прихожей, но он молча и деловито вытолкнул меня на лестничную площадку. Правда, в последний момент не выдержал, быстро поцеловал в щеку, сунул мне свою визитку и захлопнул дверь.

14. Всю дорогу домой я пытался сохранить в памяти остатки его прикосновений на себе, и меня то и дело накрывала волна нежности и дрожи. Неужели люблю его?- думал я с каким-то отчаянным восторгом и тут же отвечал себе – да, люблю, безумно!
     А как же Серега? И Гарик? И тот парень в поезде, который был так нежен со мной? Странно, что я вспомнил сейчас незнакомца, с которым у меня случилась сумасшедшая, страстная, мимолетная связь. Ведь я ему ни разу так и не позвонил потом.
    Хотя из них троих я если и был влюблен когда-то, только в Гарика, да и то все как-то неправильно у нас случилось. А Серега… Серега просто надежный, с ним жить можно долго, стабильно, спокойно. Однако все изменилось в одночасье, и никакой стабильной и спокойной жизни больше нет! Это понимала каждая моя клетка. Губы до сих пор причмокивали, я закрывал глаза от истомы, текущей по всему телу, а член напрягался самым безжалостным образом, и кровь в нем пульсировала остро и настойчиво…

     Три дня после нашей с Юджином встречи я названивал ему по десять раз в сутки, но он не отвечал. А поехать к нему у меня никак не получалось – Елена точно с цепи сорвалась и не отпускала меня на работе от себя ни на шаг. Мы готовили с ней проект договора, который составлял уже почти 18 страниц, и я безотрывно сидел над его французским переводом. А уже в пять за мной заезжал Серега, и тут даже речи не могло идти, чтобы куда-то слинять.
     Странно, но он не замечал во мне никаких перемен. Да и то сказать, у него все уже было готово к установке автоматов. После получения лицензии он летал на крыльях и пребывал в такой эйфории, что наверняка видел окружающее только в розовом свете. Мне оставалось лишь подыгрывать ему и отдаваться в постели, поскольку самому проявлять активность не имелось ни желания, ни сил.
     На душе кошки скребли, и ужасно, просто нестерпимо требовалось видеть Юджина. Даже Белка отошла на второй план, хотя о ком-ком, о ней я думал не переставая, но теперь уже как бы в фоновом режиме.

…Перед глазами фосфоресцировали арабески и иероглифы, обозначавшие (я точно знал) сплетение двух мужских тел. И я бежал, задыхаясь и спотыкаясь,– к нему, к нему…Но вдруг совсем близко послышался голос Игоря, и тут же всплыла его фота с поэтического сайта. Между прочим, я сам ее сделал на свой "кэнон". И снова боль заскребла сердце, словно и не было этих пяти лет между нами…

      Я долго раздумывал, в каком облике предстать Гарику на сайте. Легче всего было надеть маску симпатичной стильной мамзели, ведь как я понял из комментариев, Гарик просто млел от женского внимания. А заодно хотелось выяснить, женился ли он после нашего расставания. Это было вероятней всего.
      Почти три дня я искал в социалках подходящий портретик и нашел именно такую особу, которая сто пудов могла ему понравиться. Уж кому, как не мне, были известны его вкусы. Имя тоже не подкачало, поэтому я не стал ничего придумывать – ее звали Вика, Виктория. Такая не могла оставить Гарика равнодушным. Помнится, рыженьких он предпочитал всем другим мастям. Особенно одна ему в свое время мозги крутила в универе… очень длинные и безумно красивые волосы, тугие рыжие спирали…
     У Вики были не хуже. Правда, выглядела она чуть менее красивой, чем та, с нашего потока, тем не менее, он клюнул на мой крючок. Впрочем, наседать стал не сразу. Пришлось написать ему несколько восторженных рец, прежде чем он обратил, наконец, свое благосклонное внимание на мою рыжеволосую красавицу и посетил ее страницу. После этого Вика написала очередной комментарий к стиху Гарика, и он сомлел, спёкся, встал в стойку и оставил ответную рецу на мою ерундовую миниатюру о какой-то чепухе…

     Утром в четверг я не выдержал и отпросился у Елены с обеда, клятвенно пообещав  сопровождать ее в командировке. Мне теперь и самому уже хотелось на время расстаться с Серегой, чтобы привести свои мысли и чувства в относительный порядок. Но уехать, не повидав Юджина, было совершенно невозможно.
     Схватив какой-то кусок и глотнув кофе, сваренного заботливой Зоей, я как шальной помчался на остановку троллейбуса. Правда, Юджина могло не оказаться дома, я ж понятия не имел, работает ли он где-нибудь, да и вообще, на что и как живет. Хотя все это не имело ровно никакого значения, я молил бога, чтобы просто увидеть того, о ком думал все эти дни.
     Дверь встретила меня, как и прошлый раз, совершенно неприступно. Но сегодня она не открылась, хотя я звонил почти пятнадцать минут и барабанил в надежде, что Юджин где-нибудь на лоджии и просто не слышит тонкого треньканья допотопного старинного звонка. Все было без толку.
      Меня охватило отчаяние, однако время еще позволяло, и я решил ждать, расположившись на подоконнике высоченного подъездного окна на заветном этаже. Вытирая непрошенные слезы, я тупо раздумывал о том, как такие окна моют, это ж строительные леса требуются, не иначе. Данная мысль пришла мне потому, что стекла в несуразно высоком проеме удивляли своей чистотой и прозрачностью. Через них был прекрасно виден соседний дом напротив. Уборщица там раскрыла точно такую же раму и ловко принялась мыть окно шваброй с длиннющей телескопической ручкой. Все оказалось очень просто. Мне подумалось, что вот так и в жизни – нечто на первый взгляд совершенно недосягаемое на поверку оказывается самым что ни на есть легкодостижимым. Только, конечно, сноровка необходима и творческий подход.
     На улице было жарко, солнце палило как на югах. Во дворе бегали дети, лаяли собаки, щебетали птицы, и слышался хор из еще тысячи каких-то звуков. Мальчишки гоняли на самокатах, подъехал мусоровоз и начал поднимать и опрокидывать мусорные ящики.
     Взгляд мой бесцельно скользил по различным предметам, по человеческим фигурам и остановился на одной – рядом со скамьей. Фигура выглядела очень спортивно, и конечно привлекла мое внимание. Как же я удивился, когда понял, что разглядываю Юджина. Мало того, рядом с ним из кустов появилась Женька.  Сердце мое чуть не выскочило из груди. Первой мыслью было бежать и схватить ее за руку, но они с Юджином находились достаточно далеко, и я просто беспомощно прилип к стеклу, чтобы лучше рассмотреть все детали их встречи. Конечно, я не мог слышать, о чем Женька говорит с Юджином, видел только, как он провел рукой по ее щеке. Она оттолкнула его, рассмеялась, потом достала из сумки сверток и передала ему. А он вдруг обнял ее и…поцеловал в губы.
     Я знал про их детскую дружбу, но сейчас не мог ничего понять, острая боль пронзила мне внутренности. В возбуждении я вскочил на подоконник, чтобы лучше видеть. Однако ничего не произошло. Женька простилась и пошла прочь, а Юджин направился к своему подъезду.
     Сердце бухало в груди, как молот, ноги меня не держали, и я вновь опустился на подоконник в ожидании Юджина. Сотни мыслей пронеслись в голове за эти несколько минут. А Юджин даже не удивился. Открывая дверь в квартиру, он взглянул на меня и сказал:
-Слезай оттуда.
Я дрожал всем телом, когда приблизился к нему.
-Почему ты не отвечал на мои звонки?- только и смог я произнести и словно тюфяк осел в его руках. Слезы не давали мне говорить, я не мог идти, и Юджин, подхватив меня подмышки, потащил в квартиру, приговаривая:
-Ну, чего ты…хватит, я здесь, с тобой…

15. Господи, никогда еще мне не было так больно и так хорошо одновременно. Все словно отодвинулось куда-то за пределы нашей с Юджином сферы, в которой находились только мы двое – слившиеся в поцелуе. В мыслях мелькала Белка со свертком в руках, но тут же пропадала, и я вновь упивался таким остро желанным запахом Юджина и ловил взгляд его серых глаз, обрамленных солнечными ресницами. А глаза эти смеялись, и мне хотелось проникнуться их безудержным легким мальчишеским весельем, хотелось ощущать эту летнюю юную невесомость с запахом речного песка… 

     Очнулся я вновь от звонка Сереги, поэтому не успел расспросить Юджина ни о Белке, ни о том, чем он по жизни занимается. Да ничего не успел спросить, а так много хотел вопросов ему задать.
     Как сумасшедший принялся одеваться, чтобы бежать и ехать к офису, возле которого Серега должен был забрать меня на своей тачке.
     Юджин, приоткрыв один глаз, какое-то время наблюдал за мной, продолжая валяться в постели. А потом произнес спокойно и очень холодно:
-Захочешь прийти снова: либо насовсем – либо никак!
      Я застыл, но тут же согласно кивнул и протараторил:
-Да, совершенно забыл, завтра в командировку уезжаю на три дня.
Он отвернулся к стене. Меня точно ледяной водой окатило с ног до головы. Я бросился его целовать со словами:
-Ну, прости, пожалуйста, что не сказал сразу… ты ведь сам видел, крышу мне сносило, так по тебе соскучился…
Но все мои мольбы остались без ответа. Голая спина Юджина, не прикрытая пледом, лишь напряженно вздрагивала. Я провел рукой по ложбинке между его лопаток и почувствовал  отталкивающее движение.
     Провожать меня он не встал, пришлось просто аккуратно защелкнуть дверь. Мне так хотелось поцеловать его на прощанье, но я не рискнул: он лежал, отвернувшись к стене, и молчал.

     А Серега, приехав за мной на работу в конце дня, сразу повез меня в свой клуб показывать пришедшие аппараты, и я был рад тому, что он не замечает моего состояния. В зале, оббитом темным плюшем и подсвеченном галогенными светильниками, вовсю работали какие-то люди. Пахло ремонтом и сваркой. Серега тут же влился в кружок отделочников, раздавая направо и налево распоряжения, а меня оставил в стороне наблюдать все это. Он был крайне возбужден и занят…чернявый, юркий, очень ловкий и очень деловой, мой парень восточной наружности.
     Расстаться с ним? Но ведь именно из-за него я сломал нашу устроенную во всех отношениях жизнь с Женькой. По идее я должен был радоваться тому, что Серега открыл свой бизнес и теперь наверняка крепко встанет на ноги в финансовом плане.
     Да, но что я? Окажусь как бы у него на содержании? Ведь моей зарплате никогда не сравниться с доходами от бизнеса. С Женькой было то же самое и все же как-то по-другому. Потому что она занималась своим делом тихо, без помпы и шума. И бизнес никак не мешал ей обеды мне готовить и рубашки мои гладить.
     Ладно, ладно, обедать можно и в кафе, а рубашку себе я и сам прекрасно поглажу. Дело совсем в другом. Юджин…
     Серега не видел, как я ушел. Дело он замутил нешуточное, и наверняка оно у него получится, но мне было ужасно неуютно от всего этого. Хотя, безусловно, причиной являлся Юджин…и Белка. Я и не заметил, что проблема моя удвоилась. А что если завтра я влюблюсь еще в кого-то? Господи, так нельзя, я ведь люблю Серегу и у нас с ним все не просто так, не просто…
     Но лгать себе было невозможно: Юджин стоял перед глазами, и я знал, что люблю только его одного – с первого взгляда, с той самой встречи, которую нам устроила Женька.
    Мне вдруг подумалось, что и вторую нашу с ним встречу организовала тоже она. Именно Женька все продумала и подстроила. Специально с Юджином обнималась, чтобы до меня дошло, и чтобы заревновал я… Все рассчитала, кроме того, что я влюблюсь в него…. или и это она знала наверняка? Она ведь все про меня знала и про него тоже, она же о своих пацанах все знала – кто и когда в армию ушел, кто женился, кто развелся, кто в больницу угодил. Это ж дружба навек, тимуровцы, мать их, такое только в книжках старинных…. И Юджин…он ведь тоже тимуровец из ее команды.
     Где ты, Лысый, со своими умениями и постижениями? Ты ж обещал врачевать мою душу и наставлять на путь истинный. Наломал я дров, и синтаксис у меня какой-то кривоватый получается.
     Все эти мысли накатывали холодными волнами, и было ужасно неуютно, колко и тоскливо. Однако я вспомнил, что нужно собираться в командировку, и уцепился за это "нужно", как за спасательный круг.

     Позвонил Серега, спросил, куда это я пропал, и ответ мой прозвучал вроде бы вполне убедительно:
-Мне завтра уезжать рано утром.
     Уехать, уехать, уехать… стучало в висках. Перед глазами всплыло лицо Елены, и даже под ложечкой заныло. Ладно, ладно, чего уж там, это все равно лучше, чем остаться и врать Сереге в глаза. Правду-то выдать слабо? Да, слабо – не могу я пока ничего ему сказать!

16. Готовясь к командировке, я закинул в дорожную сумку пару смен одежды на выход и пару нижнего белья, но потом подумал и добавил еще по два комплекта, потому что представил, как вернусь из командировки напрямую к Юджину. А Сереге позвоню или еще лучше – смс напишу! И пусть задерживается в своем клубе хоть каждую ночь, пусть рабочих гоняет, пусть раскрашенные свои железные "лас-вегасы" обихаживает. Я ложусь спать, мне вставать завтра рано!
     Я слышал, как он пришел домой, слышал, как заглянул в спальню и как подошел к кровати, но упорно делал вид, что сплю без задних ног. Потом из кухни доносились звуки музыки и разговор Сереги по телефону. А потом… потом я действительно уснул и очухался уже от будильника.
     Серега дрых рядом, и я осторожно выполз из-под его руки. А когда забирал сумку, он сонно пробормотал:
-Обязательно позвони, как доедешь и устроишься.
Но тут же повернулся на другой бок и отрубился.

     На вокзал я примчался почти к отходу поезда. Елена явно нервничала, ожидая меня, а, увидев, только сдержанно поздоровалась и никакой особой радости не выказала. Да и мне в такую рань улыбаться совсем не хотелось. Желудок завывал с непривычки от столь раннего завтрака, и глаза слипались.
     Билеты у нас с ней оказались в бизнес-купе на двоих, но я сделал вид, что не удивлен такой роскошью, хотя вагон "св" для нашей фирмы был явно накладен. Мне жутко хотелось спать, но даже в полудреме я думал о Юджине. На мои смс он не отвечал, и настроение поэтому находилось на полном нуле.
     Продрал глаза я только к обеду, когда Елена разложила бутерброды и заказала чай. Мы поговорили о последнем нашем проекте, других тем не касались. По всему она явно приготовилась к длительной осаде, тем более что командировка наша планировалась почти на две недели. Ведь помимо переговоров с французами и заключения контракта со Статуправлением, Елене требовалось согласовать смету целевого финансирования на второе полугодие, а также сделать массу проходных текущих дел в столице, и часть их она решила повесить на меня.
     После обеда я уткнулся в книжку, но Елена вдруг спросила:
-Так ты не помирился с женой?
Раньше меня забавляли ее попытки прогнуть какую-нибудь ситуацию под себя таким вот, бесцеремонным и почти императивным построением фразы, но сейчас я взорвался. Пора было поставить точку в вопросе с ней раз и навсегда.
-Лена… давай договоримся, что ты не будешь лезть в мои дела!
Она не смутилась и глаз не отвела. Тогда я решился:
-Мы расстались с женой… думаю, окончательно. Потому что я – гей и хочу жить как гей.
     Я ждал чего угодно, только не того, что услышал от нее.
-Успокойся, пожалуйста. Я знаю.
-Знаешь?
-Ты бисексуал. Это вроде так называется.
-И что… жалеть меня будешь или презирать? Теперь всем расскажешь, и вы судом Линча судить меня станете?
-Зачем ты так? Мы современные люди, и лично я всегда к тебе хорошо относилась…. Не собираюсь я никому ничего рассказывать, хотя кое-кто и так знает.
-Вот как. И кто же?
-Изя знает, он сам намекал.
-Еще кто?
-Зоя определенно знает.
Я был удивлен и несколько обескуражен, но мне стало легче оттого, что теперь не нужно притворяться и можно вести себя естественно.
-Да,- произнесла Елена задумчиво,- трудно тебе без жены твоей будет, трудно…Я ей всегда завидовала.
-Ты очень красивая и умная женщина, неужели мужчины тебя не домогаются? Вот уж не поверю.
-Домогаются,- улыбнулась она грустно,- а я о тебе, дура, все думаю.
-Лена….- слов у меня не находилось, я ловил воздух ртом, как рыба, потому что вообще опасался с девушками затрагивать подобные темы еще с универа, слишком хорошо изучил их.
-Думаешь, я не ревновала тебя к этой профурсетке Ирке? И к жене твоей ревновала, но по-другому. Не такая тебе жена нужна.
-Лена, одумайся, какая жена?…- попытался я вразумить ее.
-Гею тоже нужна женщина,- уверенно заявила Елена,- тем более – такому, как ты.
-Ах, такому как я?! Мне – не нужна! Я люблю одного человека, и кроме него мне никто не нужен.
-Так и люби себе на здоровье. Это два разных вида любви. Вот твоя жена ушла, а почему? Не понимает, что гея нельзя ревновать к объекту его природной любви.
-А разве есть какая-то другая любовь?
-Конечно. Сколько угодно видов. Человек многомерен и способен одновременно любить самых разных людей, причем, совершенно по-разному.
-Я не способен. И это не Женька ушла, а я ей сказал, что мы расстаемся!
-Хочешь уверить меня, что разлюбил свою жену, поскольку она женщина?
Вопрос озадачил меня. Ведь я действительно не разлюбил Женьку, и это в самом деле просто была совсем другая любовь, нежели к Сереге, а уж тем более к Юджину.
-Да я люблю ее, но не хочу обманывать и не хочу отнимать у нее драгоценного времени для поиска другого человека, которому она будет необходима, и который будет любить ее именно так, как нужно.
-А как нужно?!- зло засмеялась Елена.- И что? Хочешь жить с мужиком? В нашем-то обществе?
-Да, хочу быть честным в своей любви и жить с любимым человеком.
-Трудно это все при нашей российской ментальности, если вообще возможно. Я имею в виду – по-человечески жить, не прятаться и не бояться быть подвергнутым унижениям и насилию со стороны гомофобов разного пошиба,- сказала Елена.
-А, кроме того, каждый из вас через какое-то время начнет тащить одеяло на себя. К тому же, не забывай о рутинном быте, способном разрушить самую горячую страсть. Ведь вы, мужики, бегуны на короткие дистанции. И только женщина способна тянуть эту лямку бесконечно долго. Подумай об этом. Подумай о том, что существует та, которая способна не ревновать тебя к любовникам-мужикам, способна четко разделять в своем сознании виды твоих влечений, ценить тебя таким, каков ты есть, заботиться о тебе.
-Но я не люблю тебя, Лена!
-Любить не обязательно и даже совершенно не нужно. Достаточно уважения. Любимой женщине ты ведь не сможешь изменять, мучиться начнешь или еще того хуже – порешишь себя, не дай бог, из-за комплекса вины. Главное, чтобы она тебя любила без памяти и все тебе позволяла поэтому, и понимала тебя, и служила тебе душой и телом, и ребенка твоего воспитывала, пока ты свои сексуальные фантазии будешь реализовывать, да со своей самоидентичностью разбираться.
-Какого ребенка?! О чем ты говоришь! Что за бред, ты не в себе!
-Ты не сможешь без любящей женщины, пропадешь! Любовь ваша гейская год-два от силы может длиться, а что потом? Вешаться? Вены резать? Травиться таблетками?
-Да почему год-два? Живут и по двадцать лет, и счастливо живут!
-Где? В Англии или Голландии может, и живут. И у нас, конечно, живут. Один – за мужа, другой – за жену, гендерные роли играя, ломая себя, свою гордость через колено. Или старый – с молодым, или обеспеченный – с нищим. И фальшь между ними, корысть и мука. Нормальные человеческие отношения в таком союзе скорее исключение, нежели правило. Возможно, и живут некоторые стабильно, только все равно изменяют друг другу, а потом разбегаются – либо помоложе партнеров себе находят, либо детей хотят и женятся для этого… Ты о будущем не забывай, годы ведь имеют свойство пробегать очень быстро. А я бы, пока вся эта канитель тянется в твоей жизни, ребенка тебе родила, и все бы у тебя было хорошо… и у меня все было бы хорошо…
-Ду-у-ра!!!- только и смог я выдохнуть.
-Что ты можешь понимать в том, как живут геи, когда любят, когда расставаться не хотят, когда не мыслят жизни без любимого?! Гордость ломать через колено? Какую гордость? Ни черта ты не смыслишь и не чувствуешь! И зачем тебе пидар?! Игрушку живую нашла или моде дурацкой западной следуешь? Родить тебе что ли не от кого? На хрена тебе мои проблемы?
-Да не пидар с проблемами мне нужен, а ты!!!
Она забилась лицом в подушку, а я выскочил из купе.

17. В тамбуре стоял какой-то человек, но я все равно остался и прислонился к противоположному окну. Меня колотила мелкая дрожь. Мужчина посмотрел и предложил закурить. Я сказал, что не курю. Так мы и стояли с ним молча, каждый смотрел в свое окно на пробегающие пейзажи и, конечно, каждый видел их по-своему. И почему мне в голову лезут подобные мысли, да еще в такие моменты? Какое мне дело, как видит пробегающий за окнами пейзаж этот незнакомый мужик?
     Лысый… Лысый… как ты там на своих студеных Соловках поживаешь?
     Писал он мне на мэйл. Очень редко и в своем аскетическом стиле, но писал. Что работает ординатором под началом старшего коллеги, который натаскивает его в практической хирургии и многому уже научил в профессии. И что чрезвычайно трудно врачам вдали от цивилизации, тоже писал: жестко, кратко – без эвфемизмов. И про монахов тамошних с розовощекими послушниками, и про тайны лабиринтов, и про сам великий монастырь, и про иных поселенцев. И как-то без витиеватости все у него получалось, но предметно и ощутимо почти на физическом уровне – и срубы, заросшие мхом, и стены грубокаменные, и колодцы журавельные.
     Когда я сообщил ему о своей женитьбе, он полгода молчал. Потом вдруг прислал эпистолу с поздравлением каким-то кришнаитским и вновь пропал. Я накатал ему длинное послание о Гарике и о других своих связях. Думал, Лысый после этого вообще больше никогда мне не напишет, а он взял и позвонил. Со своей ироничной усмешкой:
-Слышь, малой, пора тебе вернуться к занятиям йогой. Не забыл еще, чему я учил тебя?
     Как же я обрадовался его звонку, но Лысый предупредил, что для пламенной оды у меня есть всего две минуты, и чтобы я даже не пытался ему сам звонить. Запретил строго-настрого:
-Во-первых, могу быть в это время на операции, а во-вторых… смс присылай, если совсем скрутит. Сам тебя найду.
     Про мое гейство мы так и не поговорили, но голос… уверенный, спокойный, насмешливый голос Лысого вернул меня в мои шестнадцать лет, так что слезы из глаз брызнули. А ведь как же намучился я с ним, когда по его системе пытался подавлять свою неуправляемую подростковую гиперсексуальность. Но держался до последнего, ибо Лысый нашел самое верное слово для запрета, пугавшее меня до глубины души – инфернальность.   
     И сразу вспомнилась девочка одна, которая в Лысого была тайно влюблена, но так и не призналась ему в этом. Мне все рассказала, и утешал я ее, как мог. А потом, сукин кот, переспал с ней, чего до сих пор простить себе не могу. Вроде сначала только пожалеть ее хотел, успокаивал… Какой же я козел… Таня ее звали. Думаю, и она себе не простила своей измены Лысому.
     Об этом, да и о ней я никогда ему не рассказывал. Поступила на физмат и по слухам работает в каком-то оборонном НИИ. Я помнил ее тонкое и совсем неаппетитное тельце: точь-в-точь общипанный цыпленок – бледная полупрозрачная кожа и один намек на грудь. Вряд ли Лысый повелся бы на нее. Его и не такие кадрили – без толку. Но глаза у нее были!.. Хотя чего уж там, вовсе не о глазах ее я тогда думал, а о Лысом. Все представлял, как бы он ее трахал, а вернее – меня…
     Интересно, почему мне не вспоминаются мои успехи в учебе или какие-то приятные моменты? К примеру, моя золотая медаль или то, что компашка у нас в выпускном классе сложилась очень даже ничего. Правда, потом я от школьных друзей к Лысому переметнулся – карму чистить, потому что развратили меня приятели ужасно в смысле  совместных мастурбаций и отношений с девчонками. Хотя последние и сами не особо парились насчет своей целомудренности, даже напротив.
      Вот, опять какие-то постыдные постельные воспоминания, а ведь были и веселые пирушки, и походы, и игры "Что, где, когда", где я, между прочим, не последним человеком в команде нашей числился. Некоторые ребята и сейчас порой пишут мне в контакте, зовут поучаствовать. Я ж всех любил… и меня все любили… 

     Мужчина напротив что-то напевал себе под нос, а поезд то тормозил, то набирал ход, то скрежетал железом, то плавно завывал. В окне мелькали сплошной стеной леса, леса, поляны, просеки, речушки, тропинки, переезды, покосившиеся домишки, новые срубы, дорогие коттеджи, турбазы, леса, леса, леса…

     Перед самым отъездом я, конечно, слазил на заветный сайт. Там не было ничего интересного, зато Вике от Гарика пришло письмо.
     В нем он признался девушке, что имел гомосексуальный опыт – по молодости, по глупости. Вот так-то… опыт со мной он называл глупостью. Хотя я был у Гарика не первый и не второй. Первого его парня звали Влад. Жили они по соседству, вместе в музыкалку ходили, вместе уроки делали…
     В письме к Вике после признаний Гарик вовсю нападал на геев, говорил об их эгоцентризме и самовлюбленности, об их зацикленности на сексизме. А себя позиционировал как истый натурал, любящий только женщин. Это было совершенно в духе Гарика. Он обрабатывал свою потенциальную жертву со всех сторон с присущим ему напором. Вика в ответ таяла, а про себя я горько усмехался. Признаюсь, мне было больно – до сих пор, после стольких лет. Оказывается, ничто не ушло в небытие… Не уходит никуда то, что до конца не пройдено и завершилось какой-то неопределенностью…

     Я достал из кармана свой крошечный, но навороченный медиаплеер и открыл один текст, который сохранил в его памяти, чтобы прочесть на досуге. В тот момент, когда он попался мне, вникать в мелко написанное нечто о гомосексуальности совершенно не было ни сил, ни времени. И вот сейчас я вспомнил о нем.

…В основе “ядерной” девиации лежит особый характер морфологии и функционирования ядер головного. Имеется существенная разница в мотивации и способах реализации бисексуального поведения “ядерных” гомосексуалов, истинных бисексуалов и гетеросексуалов. Эго-дистоническое отвержение собственной гомосексуальной идентичности лишь частный случай неврозов, спаянных с нетрадиционной сексуальностью. Гораздо более распространённым злом является интернализованная (усвоенная) гомофобия, свойственная большинству “ядерных” гомосексуалов. Именно она лежит в основе аддиктивности (зависимости поведения, схожей с наркотической), промискуитета (беспорядочной смены партнёров) и интимофобии (страха раскрыть характер своих подлинных половых предпочтений близкому человеку).
     Трагический парадокс заключается в том, что гомофобия общества, формируя интернализованную гомофобию, обрекает большинство геев на психосексуальную незрелость, когда из полового влечения подсознательно изгоняются атрибуты любви – избирательность и альтруизм…

     Интересно, Гарик "ядерный" гом или нет. Я так точно "ядерный", сто пудов, тут даже к бабушке не ходи. Хотя какая все это несусветная хрень. Под нее любого подставь – совпадёт. Это как гороскопы по телику: "козерогам сегодня лучше не вступать в деловые переговоры…"
     Спросить бы у Лысого – какого он мнения обо всем этом. Он всегда крайне критично относился к тому, что касалось личностных настроек. Науку уважал беспрекословно и верил, что личность способна себя преобразовывать, причем беспредельно. 

     За этими мыслями простоял я в тамбуре почти два часа. Мужик уходил, снова приходил, курил, смотрел на меня, удивлялся. А я все думал о своей жизни.
     Юджин, Юджин, Юджин…
     Как он жил, каким был ребенком, что читал? Когда начал рисовать и чем еще любит заниматься? Какие мысли держит в голове, какие фильмы смотрит, какую музыку слушает? Я ведь совершенно ничего о нем не знаю. Мало ли привлекательных тел на свете, мало ли художников в хламидах из мешковины, мало ли, в конце концов, педров в Бразилии? Но Женька не могла ошибаться, он же ее избранный тимуровец. И я ведь не по глупости подростковой с Женькой сошелся, а потом еще и расписался с ней. Мы много чего обсудили до этого и о многом договорились, о гействе моем в том числе, даже клятву дали – быть честными друг перед другом во всем до конца. Так почему она не поверила мне? Серегина кандидатура не убедила ее ни в чем?
     Белка… права ты, конечно, как всегда права… спасибо тебе, родная, за Юджина. Я ведь знаю, что это ты все устроила, сам я как лист на ветру – вот к Сереге меня случайно прибило, потом могло еще куда-нибудь унести…

    Слезы текли у меня по щекам, но я улыбался, на душе светло было от одной мысли о Женьке, таким теплом от нее веяло. Хотя не знал я, как дальше жить со всем этим, но нутром чуял, что разрозненные части уже соединились в единственно верном порядке.

18. В Москву мы приехали с Еленой смурные. Она – с опухшими глазами, я – злой, как черт, и голодный. Не хватило мне секса с Юджином. И номер в гостинице ужасно не понравился. Первым делом я туалет оккупировал и на биде, точно маньячина какой, мастурбацией занялся. И захрустели коромыслики, посыпались голубыми снопами…

     Мобильник просто разрывался. Взмыленный, я метнулся к сумке, в сердцах чуть не сломал молнию. Звонила Белка. Сердце мое забилось сильнее, но я опоздал, связь прервалась. А на мой звонок Женька уже не ответила. Тогда я набрал Юджина.
     Он ехал в машине, вёз одному знакомому несколько своих работ на вернисаж. Я пытался сказать, что решил сразу после возвращения оставить Серегу и переехать к нему, но Юджин словно не слышал меня, все время перебивал и возбужденно рассказывал о том, как высоко друг-галерист оценил концепцию его последних двух вещей, написанных в урбанистическом стиле.
     Коромыслики торжествовали, а я отправился в душ, чтобы выйти к Елене в достойном виде и во всеоружии. Мне было откровенно плевать на ее страдания, однако я не хотел представать перед ней жалким. За обедом я холодно попросил у нее план работы на день, а потом отчалил, не простившись. На языке у меня только одно слово крутилось – ссу-у-ка. И любовь ее сучья – ненавижу! Вообще всех баб ненавижу! Тысячу раз была права Нинель – она также баб-самок презирала. Видите ли, родить Елена от меня собралась. Сука!
     Предательски заныло сердце – Белку я бы не смог так назвать…никогда. А ее "ненавижу" меня просто уничтожило, хотя наш союз с ней был совершеннейшей утопией с самого начала. Но она всегда инопланетянкой для меня являлась.
     Вдруг отчетливо вспомнился поцелуй Юджина, а потом картинка, где тот же Юджин целует Женьку возле песочницы. На этом кадре я и завис. И когда в метро ехал, и потом, когда по делам бегал по всей Москве – то в министерство, то в фонд содействия малому бизнесу, то к экологам. А вечером, когда зашел в книжный на Мясницкой и наугад какую-то книжонку взял, руки словно током обожгло: на обложке там парочка влюбленная была изображена – так мне конкретно показалось, что это Юджин с Женькой. 
     Я набрал его номер.
-Заяц! Я в полном кайфе, поздравь, вещи мои на ура пошли!- крикнул он мне.
-Не называй меня зайцем,- зло процедил я.
Он примолк, а потом холодно сказал:
-Ну, как знаешь…
Я тут же пожалел, что осадил его. Мне ужасно хотелось, чтобы он был рядом.
-Я тут просто дохну без тебя, а ты весь день не звонил.
-Занят был и нечего мне предъявы выкатывать.
-Как ты относишься к тому, чтобы по возвращении я сразу к тебе переехал? Я даже вещи уже в сумку забросил – чтобы прямиком с вокзала.
-Не передумаешь?
-Неееет!!!
-Ладно, ладно… Вот и посмотрим, способен ли ты на поступок. Только ведь я скоро с командой в поход ухожу. Дождешься?
-Юдж, может, навестишь меня? Хоть на день…
Он засмеялся:
-Я ж опять зайцем тебя буду называть.
-Придушу, зараза, живого места на тебе не оставлю.
-Ладно…Завтра к вечеру жди.

19. Командировка, вначале висевшая у меня камнем на шее, вдруг оказалась очень и очень  удачной, потому что Юджин приезжал ко мне еще два раза.
     Я был счастлив, и даже Елена не могла испортить моего настроения. Правда, Юдж как бы уступал и потакал мне во всем, что касалось интима, словно пытался исполнять мои желания. Сам он, насколько я понял, почти всю свою сексуальную энергию тратил на творчество. Даже у меня в гостиничном номере между приливами страсти, проистекавшими по большей части с моей стороны, постоянно хватался за грифель и рисовал, рисовал, рисовал. Целую стопу набросков с меня сделал – во всех позах и видах. Это могло бы польстить, если бы мое самолюбие не задевали некоторые нюансы. Например, его слишком пытливый интерес юного натуралиста к деталям. Именно так он чаще всего и разглядывал меня, словно то и дело экспериментировал с формой и ее интерпретациями в незавершенном пространстве с бесконечным числом переменных. Словно пытался фотографически запечатлеть устремления тела, вместо того, чтобы откликаться на них свободно и непринужденно. Словно упивался тактильной мистерией, наблюдая, как моя плоть пульсирует в ритме возбужденной исступлением крови, унося меня к высшему наслаждению и одновременно к предельной физиологической и душевной боли, граничащей с саморазрушением.
     И все же он был бесподобен – пластикой своего великолепного тела и каким-то непостижимым умением просачиваться сквозь любые мои сознательные преграды и подстраиваться под меня. Притягательность его в физическом плане заставляла на многое закрыть глаза. Даже на то, что я являюсь скорее не любовником, а художественной моделью для некоего вполне осязаемо выстраиваемого хэппенинга, в режиме которого он, похоже, не только со мной общался.
     Про намечавшийся поход Юдж упорно помалкивал, а ведь они с Белкой из одной команды были – оба каякеры, следовательно, и встречались очень часто, по крайней мере, сейчас, накануне отъезда. Но именно поэтому я и не расспрашивал его ни о чем. Словно ступор какой меня тормозил. Женьку я за время нашего супружества два раза в походы провожал, и оба раза болезненным это оказалось для меня испытанием – жутко я ревновал ее к данной, непостижимой для меня, сфере существования и ко всем ее друганам-водникам, этим существам из другого мира. А сейчас ревность как бы автоматически удвоилась и многократно усилилась, ибо теперь я жутко ревновал и Женьку, и Юджа – но не только к друзьям-каякерам, а еще и друг к другу. Такой вот клубок получился.
     Но ведь был еще и Серега, который звонил вечерами, впрочем, по обыкновению последнего времени возбужденный лишь своими делами. Я слушал его рассеянно и никак не мог решиться сказать главное.
     Сразу после моего отъезда он вернулся к себе из страха в мое отсутствие ненароком столкнуться с Женькой или ее отцом. Кстати сообщил, что из кладовой исчез Белкин рюкзак и все ее походные вещи. Так, на всякий случай сообщил, чтобы я вдруг чего грешным делом на него не подумал. Но я воспринял это лишь как очередной гвоздик на крышке гробика наших стремительно остывающих отношений.
     Теперь все Серегины разговоры сводились к тому, что он почти уже набрал сумму на первый взнос жилищного кредита – главной его мечтой сделалось приобретение трехкомнатной крупногабаритной квартиры. Вторым номером шла престижная тачка. И ни одного нежного слова. Но мне все это было уже неинтересно, даже совесть не мучила. Так, немного самолюбие скребло.
     Елена ходила злая. Правда, по утрам, за завтраком, включённом в проживание, все еще пыталась меня разговорить. Я угрюмо отмалчивался и по причине ее заискивающих сучьих взглядов так ни разу толком и не поел на дармовщину – старался поскорее удрать и перекусывал уже в городе. Напрасно она пыталась зацепить меня своей беспомощностью. Я безжалостно отграничивался и намеренно ускользал от всяческих личных разговоров с ней. Впрочем, она умудрялась сообщить, на что рассчитывает и о чем думает дни и ночи напролет, не напрямую и не буквально абстрактным смысловым содержанием своих речей, относящихся исключительно и сугубо к работе, а в интонациях и словосочетаниях, подразумевающих и усиленно намекающих на непроизносимое вслух. Но после нашего первоначального объяснения я прекрасно понимал все ее отчаянные зашифрованные месседжи. И мне не было ее жаль, хотя она даже подурнела от усилий как-то достучаться до меня. Но откликнуться на ее призывы или просто проявить к ней малейшее сочувствие значило признать ее правоту, а то и вовсе сдаться ей без боя. Слишком жесткие тиски она мне готовила. Стоило зазеваться, я мог угодить в западню, как бывало со мной не раз и не два раньше, когда я проникался чувствами девушек, жалел их и оказывался с ними в одной постели при том, что не испытывал не только мало-мальской похоти, а вообще ощущал нечто подобное отвращению.
     Однако, несмотря на наше противоборство, дела по фирме мы сделали, контракт подписали, целевое финансирование получили, научную базу для методик опросов утвердили. Даже бюллетень свой из печати забрали и разослали по инстанциям. Все как в лучших домах и самых солидных социологических фирмах, занимающихся настоящими масштабными исследованиями. Так что домой возвращались удовлетворенные своей работой, хотя и в полном отчуждении друг к другу.
    
      Меня никто не встречал, но мы и не договаривались с Юджином. Серега мог приехать, но не приехал, был как всегда очень занят. В поезде я долго думал и решил, что позвоню ему после того, как встречусь с Юджем. Все ведь могло случиться, и Юдж мог в последний момент от меня отказаться. Рисковать я не хотел, страх одиночества то и дело окатывал меня ледяным душем. Именно он вновь и вновь возвращал мою память в не столь уж давнее студенческое прошлое. Потому и сидел я все вечера в гостинице в интернете – все на Гарика любовался и стихи его читал.

     Простившись на вокзале с Еленой, я заскочил в супермаркет, прикупил еды и уже мечтал о ванной, чтобы чистым, в отутюженной одежде, ехать к Юджину. Но дома меня ждал сюрприз. Войдя, я сразу увидел сидящего в кресле тестя. Голова моя самопроизвольно вжалась в плечи, поскольку ничего хорошего визит Женькиного отца в ее отсутствие предвещать не мог.
    Оставив сумку в прихожей, я все же заглянул в комнату, поздоровался и застыл, не в силах сделать ни шага в комнату. Постарался быть максимально вежливым, но получилось заискивающе и ужасно противно.
-Вернулся?- спросил он и кивнул:
-Проходи, разговор есть. Серьезный. Надеюсь, в обморок не хлопнешься?
Голос звучал вроде бы дружелюбно, но я все равно опасливо сел поодаль от тестя.
-Как съездил?
-Спасибо, хорошо. Все запланированное сделали: контракт удачный подписали и финансирование получили на следующий год.
-Я смотрю, тебя ценят. Ты там кем – переводчиком?
-Нет. В основном специалистом сектора по работе с интервьюерами.
-Специалист? Тоже нормально. Только зарплата маловата.
-У нас все не слишком много получают. Специфика гуманитарная. Но сейчас, наверно, будет больше. Оклады повысят, контракт как-никак денежный.
-Контракт…м-да. Ладно, хорошо, я рад, что ты нормально устроился, нашел, так сказать, свое призвание. Но, давай, поговорим о другом. Женя не звонила тебе?
-Нет,- ответил я, внутренне сжавшись.
Он взглянул на меня и задержался – сначала на лице, потом спустился ниже…Я боялся даже вздохнуть посильнее.
-И не позвонит. А мне бороться с ней…нет, не могу…
Мы помолчали. Тесть поглядывал на меня исподлобья. К своему удивлению я заметил, что он нервничает. Руки его выдавали: он то расслаблял пальцы на подлокотнике кресла, то сжимал их.
-У меня ведь по молодости-глупости тоже с одним парнем было…- вдруг сказал он. Глаза мои расширились от ужаса, а сердце похолодело. Но тесть ничего не замечал, потому что смотрел куда-то в сторону, в окно.
-Так вот, кончилось все это плохо. Жена не перенесла моего предательства – вены себе вскрыла. Женьке тогда всего годик исполнился. Не спасли… Всю жизнь простить себе не могу.
Его, по всей видимости, воспоминания накрыли, а я сидел в полном оцепенении. Но вдруг он встрепенулся, словно опомнился, и взглянул на меня:
-Я тебя сразу вычислил. Гены что ли мои в Женьке сработали, раз на тебя ее прямиком вывели. За ней ведь уйма парней бегала, а она тебя избрала. Пытался я хоть как-то ее убеждать – не открытым текстом, конечно. Все о твоей инфантильности твердил ей. Но она ни в какую… Только судьбу матери не дам ей повторить – сам лучше себя порешу.
     Он встал и подошел ко мне почти вплотную. Я, дрожа всем телом, медленно попытался подняться вдоль его мощного торса, как стебель вьюна по дереву.
-Ты мне скажи, вы что с ней решили?- спросил тесть, нависая надо мной всей своей массой и проникая в меня темным шоколадом глубокого взгляда.
-Мы?....Мы договорились быть честными друг с другом, и я…как только понял, что вот-вот сорвусь… Я не хотел и не хочу причинять ей боль, не хочу лгать…но она даже не выслушала до конца, ушла…
-Да, знаю. А ты в курсе, что она беременна?
От этих слов я чуть не упал. Он успел меня подхватить за плечи и с силой усадил.
-Так, обстановка ясна. Ты ничего не знаешь, она говорить тебе не захотела, а я между вами встрянул. Но и ты пойми меня, дочь она моя – единственная! И тебя я не придушил только потому, что видел – любит она тебя без памяти. И ты вроде тоже ее любил. Любил или нет?
-И сейчас люблю,- едва смог я произнести пересохшими губами,- но я гей… и права не имею жизнь ей ломать. Однако теперь…на все готов ради нее и ребенка, раз уж так получилось…
-Еще бы ты не был готов! Ребенок-то твой. Но Женька…что с ней делать, не знаю. Сама она ни за что тебя не примет – это точно.   
-Вы только скажите, где мне найти ее – я умолю, уговорю…
Он взглянул на меня внимательно:
-Может, и умолишь… Сейчас-то у тебя кто есть? Она ж не просто так от тебя ушла.
-Был, но теперь я абсолютно свободен и в ее полном распоряжении,- поспешил я его успокоить.
-Значит, говоришь, гей… В наше время это по-другому называлось, не так романтично и намного грубее. Ну да ладно, гей, так гей. Хотя, наверно, бисексуал все-таки, раз с женщинами можешь. По мне это двуличие – и нашим, и вашим. Раз гей, так и будь геем, нечего бабам мозги морочить. Все равно ж к мужику в итоге сбежал…
Я опустил голову.

20. Закрыв за тестем дверь, я без сил опустился по стене и какое-то время сидел в тупом оцепенении. Представить детеныша в животе у Женьки никак не получалось, она стояла перед глазами такой, какой я впервые ее увидел – совершенно непонятным существом, похожим скорее на мальчика. В памяти тут же возникли ее губы, которые бесстыдно прикасались к моему члену… 
     Не знаю, кого я трахал в своих фантазиях, когда исступленно мастурбировал на полу в прихожей,– образы Женьки и Юджина слились в моем мозгу. Они представали мне то поочередно, то каким-то единым двуполым существом, которого я желал все время по-разному.
    
     Как только мне стало известно положение Женьки, все иные планы рухнули. Глянув на сумку с вещами, я мотнул головой, чтобы избавиться от наваждения – ведь ехать предстояло теперь совсем в другую сторону.
     После принятия ванной чувство оглушенности несколько отступило, и теперь я раздумывал строго и печально о том, что всем когда-то приходится становиться взрослыми. Даже детеныш из некоей аморфной массы уже начал выкругливаться крепеньким тельцем перед моим мысленным взором, дрыгать маленькими ножками и поглядывать на меня внимательными глазками. В животе ёкала льдинка и подгоняла меня – нужно было ехать к Женьке. Звонки Сереге и Юджину откладывались на неопределенное время. 
     И вдруг, как всегда некстати, объявилась маман.
-Ну, слава богу, застала тебя, а то у моего сотового зарядка села. Сейчас буду тебя кормить, ты ж с дороги!
Она без умолку тараторила и раскладывала на стол продукты. А я разглядывал ее и пытался представить прогуливающейся с коляской в парке среди таких же новоявленных бабушек. Но получалось плохо, слишком маман не подходила для этой роли. Однако ж она часто заговаривала о ребенке и явно расстраивалась тем, что я отмалчиваюсь. Может, поэтому и Женьку недолюбливала.
-Мам…- прервал я ее и взял за руку, чему она крайне удивилась, ведь между нами были не приняты какие-либо нежности.
-Хотел тебе сказать…посоветоваться…
-Что такое?- тревожно взглянула она на меня и схватилась свободной рукой за сердце.
-Только не волнуйся…
Бессильно опустившись на стул, она смотрела на меня совершенно беспомощным взглядом, и на секунду я почувствовал, что теряю опору под ногами, но тут же взял себя в руки и сказал:
-Да успокойся! Все хорошо, даже замечательно. Женя беременна. Пал Петрович сказал. Он совсем недавно уехал от меня.
В памяти тут же возникли темные глаза тестя и его близкое дыхание, так что сердце замерло от сладкого ужаса. А лицо маман между тем несколько исказилось и стало похоже на лицо маленькой девочки – также скуксилось, и губы задрожали.
-Ты чего это, чего?- забеспокоился я, с удивлением понимая, что она вот-вот заплачет.
-Ты что, не рада? Или все-таки рада? А кто всегда хотел внуков…
Маман закрыла рот рукой и закивала, не в силах, видимо, произнести ни слова. Я засмеялся, она глотнула ртом воздуха, ойкнула и тоже засмеялась, но тут же испуганно спросила:
-А как же… ведь я все время ее обижала, и она до сих пор не вернулась…
-Об этом я и хотел с тобой посоветоваться. Пал Петрович дал адрес, где ее можно найти. Но мы с ней вроде как поссорились, и теперь мне необходимо как-то уговорить ее.
     Маман сделала странное движение губами, потом плечами, словно на место их поставила, а потом взглянула на меня со своим привычным полупрезрительным выражением:
-Доверять тебе столь ответственное предприятие никак нельзя. Говорить с ней буду я.
-Хорошо, но я тоже должен… после тебя…
От взгляда маман я почувствовал дискомфорт, даже заелозил, словно она могла прочесть на мне все, что я от нее скрывал.
-Трудный предстоит разговор. Ты понимаешь это?- строго спросила она.
Я чуть в осадок не выпал. Никак не ожидал от нее таких слов. Она вечно пыталась меня воспитывать, но сейчас было нечто новое, я впервые ощутил в ней союзника, а не противоборствующую сторону.
Сев напротив, я вытянулся в струнку и ответил с воодушевлением:
-Конечно, понимаю! И ты сделаешь это намного лучше меня, но я должен рассказать тебе кое-что о себе…
Она вздрогнула и отвернулась, а потом сказала с какой-то тоской в голосе:
-Не нужно ничего рассказывать, я и так все знаю.
-Что именно?- опешил я.
Маман поежилась, встала и вновь занялась продуктами, упорно отводя от меня взгляд.
-Это твои дела, я запретила себе встревать. Мне всегда было трудно понять такое, но…ты мой сын, и я приняла тебя таким. Одному богу известно, чего мне это стоило.
Я медленно сполз со стула, и заметил это, только когда ощутил прохладу пола сквозь джинсы. 
-Ты всегда знала?!
-Да. Во-первых, мы не просто так расстались с твоим отцом, а во-вторых…Я слишком хорошо помню вашего учителя литературы, которому пришлось из-за тебя уволиться, хотя мы, родители, даже к директору ходили с протестом и в комитет по образованию писали – думали, что молодого талантливого педагога начальство несправедливо замордовало.
Я сидел с раскрытым ртом. Маман рассердилась:
-Только не делай круглых глаз, не терплю этого в тебе. Не изображай идиота.
-Уволился из-за меня?- только и смог я произнести.
-А кто смотрел на него как в сомнамбулическом сне, кто писал ему странные сочинения и ходил словно под наркозом?
-И что? Из-за этого он уволился?
-Да, а перед этим вызвал меня к себе, открыл мне глаза. И пожертвовал своей учительской карьерой, чтобы не травмировать твою детскую психику. Между прочим, жена его тогда только-только родила, трудно им было очень. Ездила я к нему потом, советовалась насчет тебя…
-Не понимаю, почему ты молчала? Мне было так трудно, могла ведь и поддержать, посоветовать что-то.
-Плохая бы получилась советчица, только навредила бы тебе. Слава богу, ты не видел моих метаний, я ведь даже к психологам ходила, антидепрессанты пила. А потом ты женился, и я словно с ума сошла, поверила вдруг в невозможное. Решила, что теперь все как у людей будет – семья, ребенок, покой, уют… И не сиди на полу!
-Так почему же ты Женьку гнобила?
-Да потому!....
     Этот отрывистый крик резко хлестнул меня. Маман в сердцах бросила на стол пучок петрушки и отвернулась, а потом метнулась в ванную. Я хотел встать с пола, но не смог, тело плохо слушалось меня. В горле застрял ком, а по щекам текли слезы.
     Маман в ванной открыла кран, но я знал, что она также плачет сейчас. С трудом поднявшись, я пошел к ней. Из-за двери не было слышно ничего, кроме звуков льющейся воды.
-Мам, открой,- поскребся я.
-Между прочим, мужик твой чернявый мне понравился,- услышал я за дверью ее язвительный голос,- он смог бы тебя во всем обеспечить.
Я с трудом сообразил, что она говорит о Сереге.
-Так ты пристроить меня что ли мечтала? К тому, кто бы содержал меня получше?!
Мне вдруг захотелось сломать дверь и придушить маман. Но она открыла дверь сама, и на лице ее не было заметно следов от слез. Это я, размазня, стоял перед ней весь в соплях.
-Если бы у тебя был единственный сын, ты бы понял меня,- сказала она своим привычным наставительным тоном, но вдруг словно поникла:
-Я всего боялась…что ты глупостей наделаешь, наркотиков боялась и заразы всякой…уж лучше постоянный кто-то, серьезный. А твой друг бизнесом занимается, и кому, как не мне, бухгалтеру со стажем, знать, какие прибыли его бизнес приносит. Люди за несколько лет таких денег заработать не могут, какие он за месяц-два нашинкует.
-Замолчи или я ударю тебя!!!- заорал я и силой заставил себя шагнуть прочь от нее. Выходит, она даже про Серегины игровые автоматы все проведала. Это было уже чересчур.
-Ты способен ударить мать? Ударить женщину? Ты ли это?!!- кричала она с визгом в голосе теперь уже из кухни. Я ушел на лоджию и сел в кресло с ногами, подперев подбородок коленями. У меня было такое ощущение, что пол вздыбился и вот-вот опрокинет меня и вытряхнет с третьего этажа. Я сжимался в комок и пытался как-то поудачней сгруппироваться перед падением, невзирая на всю абсурдность своих усилий и страхов.

21. Совсем недавно я и не мечтал о том, чтобы безболезненно открыть свою тайну матери, а оказалось, никакой тайны не существует и не существовало. Но более всего врезались в мозг слова маман об отце. Я помнил острый укол в сердце, хотя мы потом говорили с ней совсем о другом. Но укол сделал свое дело, мало того, нарыв от него прорвался и теперь пёк мне внутренности. Однако расспрашивать я ничего не мог, это было выше моих сил. Да и о чем расспрашивать, и так все ясно, ведь он ни разу не появился в моей жизни.
      Молча и сосредоточенно ехали мы с маман в такси по адресу, указанному тестем. Договорились, что я останусь во дворе и буду ждать звонка на мобильник. Я поглядывал на нее украдкой и думал о своем. Перед мысленным взором вставал полярник с картинки. Оказывается, хоть я и попрощался с ним в давнем детстве, он все же так и остался в моей душе. И то сказать, мужик на этом фото был мужественный красавец из 60-х, прямиком из "Красной палатки". Такой вряд ли мог бросить нас с маман.
      Мобильник между тем молчал, чему я даже радовался, потому что не знал, как вести себя в создавшейся ситуации. Нужно было подготовиться, но это думать сразу о нескольких вещах я умею, а вот что-то делать – нет.
      Рядом с нами по шоссе вдруг нарисовалась шумная орда байкеров. Я разглядывал их, пока мы стояли на светофоре. Один из них повернул голову в мою сторону, однако за желтыми стеклами мотоциклетных очков было не разглядеть лица этого великолепного терминатора. Даже подбородок его защищала какая-то специальная штуковина. А потом они рванули вперед со зверскими агрессивными звуками. Я закрыл глаза и представил себя в объятиях этого альфа-самца, отчего в животе стало холодно и неимоверно волнительно. Мне захотелось плакать. С трудом я вернул себя к мыслям о детских носочках, вернее, гольфиках, которые помнились мне такими, как у Зоськи – с рюшечками и оборками.
     В реальность меня вернул мобильник, до того упорно молчавший. Звонил Юджин. Меня затрясло. Но маман вдруг силой вырвала у меня из рук трубку и выключила ее. Я не сопротивлялся, утер слёзы и отвернулся. Мы неслись по Московскому проспекту, на улице было жарко, и только ветер бился в приоткрытые боковые стекла и охлаждал мои разгоряченные щеки.

     Оставив меня сидеть в сквере перед домом, маман зашла в подъезд, но вскоре вышла.
-Ее нет,- сказала она и позвонила тестю. Они о чем-то достаточно долго говорили. Мне было все безразлично, словно из моего тела выкачали жизнь. Маман же после разговора с Пал Петровичем выглядела вполне воодушевленной и, придирчиво оглядев диспозицию, сказала:
-Она скоро вернется, будем ждать. Иди за мной.
     Я покорно поплелся за ней вглубь соседнего сквера. Оттуда нужный подъезд действительно хорошо просматривался сквозь густые кроны деревьев и кустарник, а нас разглядеть входящему в дом было сложно, если вообще возможно.
     Ждать пришлось долго. Маман прогуливалась, не в силах усидеть на месте, а я размышлял, хотя это были совершенно разрозненные и бессвязные мысли.
     В сквере гуляла парочка мамаш с киндерами, и я заметил, что маман крутится возле них, хотя упорно старается выглядеть равнодушной к данному зрелищу. Теперь мне ясно представилось, как будет она счастлива и довольна в будущем. Впрочем, все могло случиться, вплоть до того, что Женька отстранит ее от воспитания детеныша.
     Я грустно разглядывал голубей, наседавших друг на друга и клюющих щедро рассыпанные какой-то женщиной семечки. Но мирно пасущуюся стаю спугнул ребенок, пинавший перед собой мячик. Никогда не любил детей, а этот был особенно противный и птиц гонял с каким-то дебильным выражением на пухлощеком лице.
       Голуби рассыпались от него в разные стороны, несколько птиц взлетели, я поднял глаза за ними и на каком-то втором или третьем плане увидел сквозь ветви кустов Юджина. У меня чуть сердце не выскочило. Я даже Женьку, шедшую за ним следом, не сразу узнал. Он нес пакеты, по всей вероятности, с продуктами, и что-то весело ей рассказывал, а она держалась за ремень на его джинсах и дурашливо семенила рядом.
     Маман подскочила ко мне, но я не слышал, что она мне говорила, только кивал.
-Да очнись ты!- встряхнула она меня за плечи, и только тогда я смог прийти в себя.
-Кто это с ней? Ты его знаешь?
-Да,- сказал я,- знаю. Это просто приятель… и мой любовник.
Маман изменилась в лице, однако уже через пару секунд вновь взяла инициативу в свои руки, тем более что Юджин простился с Женькой на пороге, отдав ей пакеты и поцеловав в щеку.
     Я смотрел ему вслед с ноющей тоской в груди, а маман тем временем направилась к Женьке.

22. Пока она отсутствовала, я пошарил в ее сумке, достал свой мобильник и включил его. На дисплее висел звонок от Юджина. Руки сами выбрали его имя из меню. Он ответил тут же, крикнул, явно уже откуда-то из метро.
-Где ты? Почему молчишь?-
-Юджин…,-только и смог я произнести. Слезы застилали мне глаза.
-Я оставил ключи у соседа и предупредил, что ты можешь приехать!- кричал между тем Юджин, и я слышал в трубку шум подходящего состава, на который он видно спешил. Связь оборвалась…и все оборвалось в моей душе.
     Я понял, что маман вернулась и трясет меня, только когда поднял на нее мутный взгляд. Она вплыла в мое сознание и как бы материализовалась, обрела плотность, втянув и меня назад, в реальность.
-Иди к ней,- сказала маман. Лицо ее было строго, губы поджаты. Она села, достала из сумки косметичку и стала припудриваться, как какая-то дешевая певичка из ресторана. Некоторое время я разглядывал ее, пока до меня не дошло, что так она пытается снять напряжение. Дома у нее для этого нашлись бы другие дела – мытье посуды, например.
     С трудом поднявшись, я медленно побрел в сторону Женькиного дома, точно волок за собой тяжкий груз. Но с каждым следующим шагом становилось легче, в меня вливалось новое ощущение, которое все усиливалось и росло, как снежный ком, катящийся по рыхлому снегу. В подъезд я зашел уже новым человеком.
     Женька открыла дверь, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Она изменилась, хотя самое главное все же осталось в ней прежним. И это нечто, неуловимое и родное, потянуло меня с неимоверной силой. Я сделал к ней шаг, мы обнялись.
     Всегда, еще с первой нашей встречи, ее притягательность поражала мое воображение. Мне всегда хотелось ее целовать, хотя это часто не являлось чем-то таким уж эротичным, нет, скорее чем-то возвращавшим к уюту детства. Случались, конечно, и чувственные поцелуи между нами, возбуждавшие мою похоть, тем не менее основой всему было ощущение какого-то безмятежного блаженства. Мы словно проникали друг в друга, соединяясь в поцелуе, как неразрывные близнецы, как створки одной раковины, скрывающие от мира свой плод, драгоценную жемчужину. 
-Женечка, родная моя,- твердил я, но она закрывала мне рот рукой и говорила:
-Молчи, прошу тебя, молчи… я сама все скажу.
И говорила…много – в своей неповторимой спокойной и одновременно ироничной манере. Не осуждая и как бы совершенно соглашаясь со всем произошедшим, словно и не противилась ему никогда. У меня даже мелькнула мысль, что уже тогда, в день нашего расставания, из спальни она улизнула, все окончательно решив для себя. И для меня. А свои молчаливо принятые решения Женька выполняла, и все у нее всегда получалось – несмотря ни на что и вопреки всему.
     Я слушал ее и уплывал. Наверно так и происходят главные моменты в жизни – когда не понимаешь слов, но впитываешь нечто в родном тебе существе – как губка, как детеныш впитывает свою мать, соки жизни через нее, посредством тактильно-чувственного контакта.
      Я поцеловал ее, мне не хватало воздуха, меня переполняла любовь к ней. Женька не сопротивлялась, напротив, гладила мой затылок и вглядывалась мне в глаза.
-Ты похудел и повзрослел вроде.
-Белка…обожаю тебя, у меня никого родней тебя нет…
-Ты мой мальчик, малыш, мой ребёнок… и всегда останешься им. Помни это. А теперь потрогай…вот тут.
Она прижала мою ладонь к своему животу, и я почувствовал какой-то толчок. Опустившись на колени, я приподнял край ее майки и нежно коснулся губами места чуть ниже пупка. Она еще не слишком округлилась, хотя можно было с полной уверенностью сказать, что это живот беременной женщины. Но когда я поднял глаза и взглянул на нее, все вернулось, словно и не было ничего между нами – ни встреч, ни расставаний. Она стояла передо мной, как тогда, впервые, непостижимым инопланетным, но родственным мне по каким-то космическим законам, существом – своей сутью и своим телом.
-Ты все понял?- спросила она. Я не ответил, просто снова поцеловал ее.
-Тогда иди и сделай так, как я тебе сказала.

23. Я вернулся к маман и передал ей то, что велела Женя. Странно, как спокойно и даже удовлетворенно маман восприняла ситуацию. А ведь Белка решила, что мы пока не станем ничего менять. Но маман только спросила, как она встретила меня, и ничуть не удивилась нашим объятиям и поцелуям, напротив, словно и не ждала ничего другого.
     Пока ехали домой, я думал об этом. Всегда удивлялся умению маман вживаться в любую роль, сообразную с ее представлением о том или ином положении вещей. Интересно, кого сейчас она станет играть? Нудную свекровь – вроде уже неактуально…
     Белка спросила меня о Сереге и внимательно слушала рассказ о нашей с ним жизни. А вот про Юджина слушать не захотела, сказала, что и так все знает, кольнув меня этим в самое сердце. Я не ожидал, что он мог делиться с ней нашими интимными делами. Впрочем, мысли о нем у меня всегда приобретали какое-то сослагательное наклонение, в отличие от Женьки, о которой я думал исключительно предикативами-наречиями типа – темно, непонятно, сладостно. Никогда не мог ухватить истинную ее сущность даже посредством чувственного восприятия. Для этого требовалось какое-то иное, особое умение, способность к внутреннему видению, интеллектуальная интуиция, когда чувство  – не ситуативное переживание, а некий гностический акт, рассудочное предвидение, анализ. В ней всегда была тайна, притягивающая меня и одновременно пугающая.
     Но, вспомнив взгляд Белки, я успокоился, хотя точно определить сейчас свои чувства не смог бы. Они метались от крайнего отчаяния к умиротворенности, стоило мне только подумать о ней. Белка представлялась мне каким-то теплым солнечным сгустком с привкусом молока и свежего хлеба, который обволакивал меня и убаюкивал. И в этом ирреальном сне я ощущал себя так, как если бы мне пересадили органы гуманоида, и я частично стал им, но все же в своей основе остался собой прежним.

      Телефон упорно молчал. Свет включать не хотелось. На фоне тиканья часов слышались только звуки, которые издавал дом: открывались и закрывались двери лифта, отдавались шаги на лестнице, звучали отдельные слова и что-то механистичное, какой-то неясный скрежет. Так прошло некоторое время, и меня страшно удивило, что пролетело уже два часа. Хотя пока я сидел, за окнами совсем стемнело.
     Скинув оцепенение, я открыл ноут и зашел на заветный сайт. На странице Гарика появился новый стих. Его художественные достоинства были спорны, но содержание… или мне это только показалось? Я перечитывал строки вслух и в их ритме явственно слышал голос Игоря – зовущий, но и отказывающийся от меня в каждом слове.
       Почувствовав сильный озноб, я закутался в плед, лег и закрыл глаза. И вновь, как уже бывало со мной не раз в последнее время, перед мысленным взором медленной тягучей рекой потекли события жизни. Как всегда, начиная с одного и того же момента из детства. Он служил как бы отправной точкой: дача, высокая трава и я маленький, в шортах с длиннющими штанинами до колен – на вырост. А вокруг кружат голубые коромыслики, шуршат прозрачными крыльями, пикируют, приближаются, зависают и разглядывают меня своими страшными фацетными глазами…
     Меня разбудил звонок в дверь. Взъерошенный, сонный, зябко кутаясь в плед, я пошлепал открывать, даже не спросив, кто это. На пороге стоял Юджин. Плюхнул тяжелую спортивную сумку на тумбочку в прихожей и сказал:
-Кормить тебя буду.
Я покорно засеменил за ним в кухню босыми ногами, не в силах поверить тому, что он пришел сам, да еще и с намерением как-то позаботиться обо мне. А потом, пока он готовил, сидел на табурете, как воробей на ветке, и внимательно следил за его уверенными действиями. Юджин был безумно красив, а, кроме того, бодр, весел, шутил и все делал азартно и умело, словно краски смешивал: мастерски нашинковал лук, морковь, зелень, просто как французский шеф-повар. Очень быстро под его руками все зашкворчало и стало издавать аппетитные запахи, ветчина расплавилась на сковороде до прозрачности, лук и морковь зазолотились. А сверху все это великолепие он залил деревенскими яйцами с рыжими желтками и посыпал зеленью.
     Я глотал слюнки и поглядывал на его стройную фигуру, на обтянутые джинсами бедра, на широкие плечи и вспотевшую под майкой спину.
     Он обернулся, прищурился и засмеялся:
-Не-еет, сначала есть!

24. Секс… нечто похожее на кинетическое искусство, на повторяемый заданный двигательный акт, как бы ты ни пытался одухотворить его в своих мозгах. В нем все основано на ощущениях, и они как некие неразложимые элементы, данные свыше: осязательные, зрительные, слуховые, вибрационные, температурные, обонятельные, вкусовые, болевые. Лишь через них возможно познать самого себя, а умствования различного сорта – это от лукавого. Разумеется, если  только тебя не точат сомнения....
      Думая об этом, я мгновеньями словно выпадал из нашего секса, как "из кадра", и понимал, что Юджин, в сущности, прав. Секс действительно всего лишь особый вид творчества, в котором ты порой делаешь для себя удивительные открытия, ибо восприятие не простое механически сенсорное регистрирование тех или иных элементов, а схватывание и постижение. То есть, по сути,– мышление. Так же, как и любое рассуждение есть интуитивный поиск истины, а любое наблюдение – индивидуальный художественный акт. Сознание всегда выстраивает для себя некий параллельный мир, выдуманный и во многом подправленный с целью приспособить его для нашего внутреннего потребления. Мы как бы перевоссоздаем на свой лад всю вселенную, а если не хватает информации, то додумываем, дофантазируем ее, лишь бы в итоге получить некую завершенную, гармоничную картину. Это общий закон психологии восприятия, он в одинаковой степени относится к восприятию формы, пространства, цвета и… объекта нашей любви и вожделения.
     Но ведь я реально вижу и ощущаю токи Юджа, его желание, я вижу, как он учащенно дышит и кончает…Разве я придумал это? Вот он, рядом, в моих объятиях – теплый, сероглазый, упрямый… Я ощущаю наш секс как любовь, хотя сладостны в ней лишь переживания тела – мой ум протестует, все время протестует против чего-то. Проклятое нечто… это уже как бы маркирующий признак моего мышления, которое строится на бесконечных уточнениях и оговорках, ничего, однако, не уточняющих, а лишь демонстрирующих невозможность конечного уточнения.
     Шпалеры, тяжелые… падают, извиваясь волнами, и накрывают меня какими-то пиктографическими письменами и иероглифами, которые способны уплотнять объем, бликовать и создавать светотеневые, текстурные и даже атмосферные эффекты…

-Ты кричал во сне,- услышал я голос Юджина над своим ухом.
-Скажи, ты любишь меня?- спросил я, пытаясь сквозь полутьму разглядеть выражение его лица. Но видел только глаза, которые зеркально отражали сумеречный свет, падающий из окна.
-Почему ты молчишь?
     Юджин встал и начал одеваться.
-Уходишь?- в отчаянье я схватил его за руку и потянул к себе.
-Нам ведь было так хорошо! И мы собирались попробовать жить вместе, почему же ты?…
-Так надо,- отвернулся он, уводя от меня взгляд.
      Его мобильник зазвонил тонким треньканьем кенара. Этот звук на мгновенье отвлек мое внимание, таким чистым и прозрачным он был. Но тут я уловил обрывок фразы Юджина:
-…да, все как ты хотела.
Я ни секунды не сомневался, что он говорил с Женькой. На меня напало оцепенение. Все вдруг связалось в голове, какие-то нити нашли друг друга. Однако я все еще не мог понять главного, потому спросил:
-Как ты мог? Я что, был для тебя только арт-объектом?
Юджин не отвечал и вообще словно растворился в мерцающей темноте наступившей ночи. Из окна сочился сдержанный свет уличных фонарей, но они слабо освещали только малое пространство вокруг подоконника.
     Мне захотелось умереть, исчезнуть, рассыпаться, съежиться…
-Ну, чего ты, чего? Все будет хорошо, поверь. Не стоит так отчаиваться,- сказал Юджин и обнял меня.
-Это она тебя просила?
Я посмотрел на него в упор, и теперь он не отвел глаз, лишь чуть-чуть отпустил меня от себя.
-Я для нее и не на такое готов..,- сказал он, а потом усмехнулся:
-Зато теперь все знаю о мальчиковом сексе из первых рук, даже кайфы ловил. Но нет – не моё это, точно. Люблю ее одну. Между прочим, твоего ребенка готов воспитывать – это тебе как? Без разницы, сукин ты кот? 
     Мне стало холодно. Он заметил, что я поежился, и прижал меня к себе, согревая в своих объятиях.
-Расскажи мне про цвет…тот, помнишь – странный,- попросил я.
-Хорошо,- отозвался он, продолжая гладить меня как ребенка:
-Про сепию? Люблю утонченные колеры. Это прозрачный коричневый цвет создал в акварели целое направление. Сепии даже коллекционируют, впрочем, как сангины (рисунки в красном цвете) и гризайли (в сером). Ты какой цвет больше любишь?
-Густой шоколадный,- ответил я и заплакал.

25. Ночью я просыпался несколько раз, но Юджин спал рядом, и я боялся его разбудить. Взглядывал на него и прощался с его мальчишеской красотой, с его безмятежным лицом, широкими плечами и сильными руками гребца.
     Меня уже не мучило отчаяние, я решил, что просто сделаю это. Продумывал лишь детали – шприц или таблетки? Наверно, все-таки шприц – быстрее и надежнее. Однако стоило мне пошевелиться, Юджин придавил меня своей рукой.
-Куда собрался?- спросил он, словно и не спал вовсе.
-В туалет,- хмуро ответил я.
Он отпустил меня, но пошел следом.
-И что? Будешь стоять над душой?
-Буду, не сомневайся.
Потом, за завтраком я сказал:
-Надо все же Сереге позвонить.
Юджин кивнул и уточнил:
-Мне выйти?
Серега по телефону вроде обрадовался, но тут же сник и начал кружить:
-Зайчик…понимаешь…ты слишком долго отсутствовал…
Мне не хотелось продолжений, я постарался быть веселым и легким, как когда-то:
-Серега, не парься, все нормально, я тут тоже… не был святым.
Услышав это, он заговорил с энтузиазмом:
-Да? Я рад, что ты тоже…Ты мне очень нравился, но…мы все-таки очень разные с тобой.
-А кто он?- не удержался я.
Оказалось, какой-то юнец семнадцати лет. Я ж только с виду всегда казался недорослем, Серега в свое время именно на это и купился, чего уж там.

     Боли почти не было. Почему-то опять вспомнился Лысый. Но звонить ему я бы точно не стал. Хотя вот он момент, когда совсем все плохо… Права Белка, повзрослел я, ну да что теперь, когда все решил для себя. Но не просто повзрослел – созрел. Это когда становишься способным отстраниться от всяких житейский тревог и волнений, когда  приобретаешь умение видеть в душе отражение чего-то возвышенного, как в озере, без того чтобы движения снизу могли замутить прекрасную картину. Когда способен к самореализации…
     Но способен ли? Ведь вот сейчас напряжение нарастает, эскалаторы работают только на спуск, поезда уходят с разных платформ, и голос диктора объявляет: следующая станция – конечная. Двери закрываются, грохот, тьма тоннеля, и… поезд прибывает на ту же станцию, ибо ни на какую другую прибыть уже не может. Пространство оказывается замкнутым, потоки движутся по кругу.
     Я отвратителен, нечист, жалок, похож на куклу из папье-маше. Мною манипулировали, играя на моей похоти, которую я считал любовью, а потом бросили, как ненужную вещь. И теперь вокруг ни света, ни тьмы, и что-то дразнит, будто издеваясь, провоцируя желание, мысль – но не как у людей, а иначе, словно ускользая из рук…навсегда. Стены истлевают и рассеиваются. С трудом я удерживаю их, неимоверным волевым усилием препятствуя их разрушению, но усилия явно недостаточны: все потеряло вдруг достоверность и начало превращаться в странное, далекое, необъяснимое, почти забытое наваждение. Человеку нужен только другой человек, нужны отношения, любовь – лишь в нее мы добровольно вступаем и желаем включиться в качестве органичной составной части. Все иное чуждо нам, только она и есть главный человеческий смысл…
     А Юджин снова говорил с кем-то по телефону. Я прислушался, но понять – с ней или нет – было трудно, слишком обтекаемыми фразами он выражался. Да и речь опять шла о каком-то вернисаже. Тут же припомнились все его наброски с натуры, сделанные до и после наших любовных игрищ. Он ничего не упустил, ни единого момента, все использовал с максимальной отдачей. Где бы еще он нашел такой "материал" для своих работ, а тут – во всей красе, бери меня теплого.
      Стало невыносимо муторно, во рту ощущалась горечь, живот свело, виски сдавило словно тисками. Именно так, никому не желая зла, и попадают в ад – не после смерти, а здесь, на земле. И данное вообще от тебя не зависит. Главное – повезло ли тебе в этой жизни, подфартило ли, к примеру, родиться там, где следует, и особенно – таким, как нужно. Мне не подфартило… Кажется я уже думал об этом когда-то давно. И, конечно, все зависит только от меня и нечего сваливать на кого-то – на судьбу и окружающих. Я сам во всем виноват – каждый творец своей судьбы.
     Честным хотел быть? Ну, был…и чего достиг? С Женькой обо всем договорился? Детеныша сделал? А способен ты опорой ей стать в дальнейшем? Да и вообще – на что ты способен, кроме как прилепиться к кому-то сильному и красивому? И не надо говорить о любви, нет ее в чистом виде, всегда к ней примешивается либо родительский глубинный инстинкт, либо скрытая корысть… Никому от тебя никакого проку, бесполезный ты, пустоцвет так сказать, тупиковая ветвь… Вот Юдж способен и нужен…
     Я забился в угол как зверек, прижал колени руками к груди и уткнулся в них лбом. Мне хотелось, чтобы Юдж поскорее ушел, но он все не уходил, а говорил и говорил по телефону – смеялся, шутил… Поглядывал на меня и наверняка прикидывал, вполне ли живописно я сижу и стоит ли меня либо щелкнуть на цифровик, либо грифелем набросать на скорую руку себе в блокнот. А ведь я сам сел так, чтобы он обратил внимание на мою скорбь. Сссу-у-ука, и нечего прикидываться…даже сейчас ломаешь комедию, играешь мальчика, на жалость бьешь, типа несчастненький ты, покинутый всеми…
     Но ничего…Что там второй закон термодинамики говорит? Из корпускулярного вещество неизменно превратится в лучистую энергию и станет бессмертным во времени и бесконечным в пространстве. И я через отказ от желаний и рефлексию, которые есть функция от желания и влечения, получу свое успокоение… Вот оно, отсеченное пространство, я уже ощущаю его, хотя мои чувства и заморожены как анестезией.
     Однако в груди болит не на шутку. И в ушах звон усилился, но все это ничто по сравнению с тем, что творится в душе.
     Мне припомнились слова Елены, я мотнул головой, пытаясь освободиться от них, как от назойливой пчелы, но они жалили меня и жгли. И все же страшней и больней меня жёг страх одиночества, ведь не бывает вечных мальчиков, каждый когда-то становится старше, а потом еще старше и еще. Так стоит ли дожидаться, ведь и так все ясно? Был бы ты богатым и успешным, был бы на худой конец хотя бы смазливым, так нет у тебя ничего этого, кроме… а ничего нет вообще. Потому остается шприц – он точно удобнее таблеток, тут даже думать нечего.   
     Музыка… нанизывающая меня на резонанс ритма, расплавляла мой мозг скорее тембром, чем значением, заклинанием ключевых слов-звуков, и я любовался бликами воображения за гранью прозрачного и чистого сложно построенного смысла, забыв о времени в мозаичном путешествии от строки к строке своей мысли…Ведь человек – существо развивающееся. И в этом смысле всегда можно сказать: продолжение следует, даже на пороге пропасти, даже когда заело опору-двигатель, на которой держался весь цикл твоих становлений.

-Послушай меня,- вдруг услышал я Юджина. Он присел рядом и взял меня за плечи.
-Только не волнуйся, пожалуйста…я знаю, ты иногда в обмороки падаешь.
Я взглянул на него почти с ненавистью, но что-то в его глазах насторожило меня. Сердце мое мучительно замерло. А Юджин продолжил свои осторожные маневры:
-Все хорошо, поверь, но обещай, что ничего с собой не сделаешь.
-Сделаю,- сказал я и посмотрел на него в упор,- а ты как думал? Арт-объект, говоришь? Ну-ну…
-Она ж для тебя старалась, придурок!- воскликнул он в сердцах.
-Для меня? А ты? Тоже для меня старался?
-Я тебе все сказал. Попробовал – но не моё это, понимаешь?
-Ах, не твоё…а мне как теперь жить прикажешь?
-Нормально жить, хорошо жить, по-настоящему! Без притворства и договоренностей. Искренно, честно, с любовью.
     Разве возможно даже любовной дрессурой заставить утихнуть боль в сердце, а человека одомашнить и превратить в машину, производящую добродетель? Я совершил преступление и улики спрятал глубоко, хотя теперь это уже не имеет значения, когда все потерял и самое главное – ценность жизни.
     Я горько засмеялся, а потом заплакал. Юдж пытался меня успокаивать, но я почти не слышал его, все плыло у меня перед глазами, голова горела. Я так и сидел, забившись в угол, и он никак не мог меня оттуда вытащить. Совсем отчаявшись, он набрал какой-то номер и сказал кому-то:
-Прошу вас, быстрее. Я не знаю, что делать, он не в себе.
Краем сознания я подумал, что так говорить он мог, наверняка, только с санитарами психушки. Да и могло ли быть иначе – я ведь совершенный псих, если смог дойти до такого, мне туда самая дорога. Я даже представил себя в смирительной рубашке и притих. А ведь это был выход – не хуже других. Во всяком случае, более правильный, нежели шприц...
     Вершители смерти, безусловно, родственны санитарам-оборотням, выслеживающим и обрабатывающим свои жертвы. Они ведомы не знанием, но наитием. И суицид есть ни что иное, как прорыв к разрешению. Это запрограммированный импульс к истощению жизнеспособности, это часть цепной реакции.
     Причудливый окружающий мир тотально наступает на особь, родственные связи здесь на грани вытеснения слабых, в стае остаются только самые сильные и матерые. А жертва, находясь в сильнейшей сексуальной агонии, жаждет облегчения и праздника асфиксии. Через постижение самого себя ты обретаешь реальность, как мысль и форму инобытия. Ведь и любовь – измерение неведомого. Мы расшифровываем мир и этим уничтожаем материальную иллюзию. Хотя почему бы не оставить место тайне и чистым проявлениям? Зачем расшифровать их, вместо того, чтобы позволить иллюзии сиять во всем своем блеске? Ведь правда далеко не всегда привлекательна, она жаждет появиться голой и демонстрировать свою наготу с вульгарностью эксгибициониста. И этот безнадежный стриптиз есть реальность, которая не обладает никакой эротической притягательностью.

      Юдж между тем вновь говорил по телефону – теперь уже с Женькой. Хотел передать мне трубку, но я лишь сильнее вжался в свой угол.
-Все будет хорошо, поверь,- твердил Юдж, правда, что именно будет хорошо и почему, не уточнял. Наверняка следовал каким-то ее инструкциям, но меня это уже не волновало. Я физически осязал, как грозные оползни погребали под собой и безжалостно перемалывали мои хрупкие мозговые структуры. Однако меня утешала мысль, что каждый имеет счастливую возможность умереть, а, значит, обрести свободу. Только вот что есть свобода? Познанная необходимость? Но то, что кажется бесспорным при поверхностном взгляде, при более внимательном рассмотрении теряет свою фундаментальность. Ибо ничто само по себе не является ни хорошим, ни плохим. Лишь наше мышление присваивает явлениям определенные ярлыки, а объективное существование вещей носит весьма проблематичный характер. Убери зрение, слух, тактильные и вкусовые ощущения, обоняние, ментальное восприятие – что останется от предмета? Всего лишь ментальное ощущение. Правомерно говорить лишь об объектах восприятия  и мнениях по поводу этих объектов. Так чего я жду и на что надеюсь?
      Странно…Восприятие смерти всегда сопровождается надеждой на воскресение, на утрату одного пространства и обретение другого, на умирание в одном пространстве и воскрешение в другом. Так же и я жду интроекции любви в другом пространстве. Ведь только так возможно избавиться от страха одиночества, замкнуть круг и вернуть себе утраченное ощущение слияния с возлюбленным существом.

И вдруг что-то изменилось.
Я не мог понять, но Юдж куда-то метнулся, и я не сразу сообразил, что звонят в дверь. Закрыв голову руками, я вновь представил себя в руках санитаров, от которых заранее отбивался. Даже закричал. Но они все равно напали на меня, схватили сильными мускулистыми руками, подняли как мокрого щенка над полом и встряхнули. Я зажмурился, чтобы не видеть своих мучителей, своего позора, унижения и вдруг ощутил чьи-то объятия и солоноватый привкус на губах, который сразу узнал. Я узнал бы его из миллиона привкусов. Мне даже показалось, что я потерял сознание и чувствую все, находясь как бы в прострации. С усилием открыл я глаза и в первый момент не поверил самому себе. Но это был именно он – изменившийся, повзрослевший…
-Ты приехал?- только и смог я пролепетать.
-Приехал,- засмеялся Игорь,- и больше не оставлю тебя.

Эпилог

     Сегодня прекрасный летний день. Я сижу на лоджии, качаю коляску с малышом, и приглядываю за маленькой девочкой, играющей в глубине комнаты на ковре с разноцветными кубиками. На кубиках нарисованы буквы, и я ревниво горжусь тем, что девочка уже знает их отлично, потому что это моя дочь, и я очень ее люблю. Гарик, Юдж и Белка поехали в гипермаркет выбирать мебель для нашей с Гариком квартиры, а меня оставили с детьми. Мне не привыкать, я уже много раз работал нянькой, еще когда моей малышке полгода всего было. Правда, Пал Петрович и маман справлялись с этой ролью намного лучше меня, но Белка настаивала на том, чтобы я чаще занимался ребенком. А теперь у моей девочки родился братик, очень похожий на Юджина. Скоро они станут играть вместе и не будут одинокими – их будет двое в этом мире.
   
*** 05 августа 2011г.