…Фима Меремс ушел в «академку» с третьего курса. Больше его не видели. Поползли слухи. Вроде, уехал в Израиль один, доставив родителям неприятности с «органами»: тех, кто покидал страну в 1970-х, объявляли предателями родины. Потом кто-то принес на хвосте уж совсем невероятное и ничем не подтвержденное: будто Фимка утонул.
СЛЕДЫ ОБРЫВАЮТСЯ В НАЧАЛЕ 1970-Х…
Прошло пятнадцать лет. В конце 1980-х, с началом большой алии, о Фимке вспомнили. Все эти годы он никому не писал. Но тогда были другие времена. Почему он не выходит на связь сейчас? Стали выяснять, спрашивать друг у друга... Кто-то вспомнил, что у Фимы тетка в Париже - может, он до Израиля не доехал, остался у нее? Кто-то предположил, что, добравшись до Вены, Фимка рванул в Америку, ведь тогда многие так делали… В итоге решили, что в Израиле его, скорее всего нет.
...Репатриировавшись в Израиль в 1990-м, я не раз представляла себе, как встречу Фимку на тель-авивской улице. Ведь приедет же он сюда когда-нибудь из Парижа или Америки навестить какую-нибудь дальнюю родню! Я даже опубликовала статью под мужским псевдонимом, подписавшись его именем. А вдруг она попадется на глаза кому-то из Фимкиных близких, которые проявят интерес к «однофамильцу» и позвонят в редакцию?
Разве могла я тогда знать, что в Израиле Фима называл себя Хаимом – именем, которое получил при рождении, и им же подписывал свои статьи в местном журнале? И уж тем более – допустить мысль, что его давно нет на свете?
С появлением в Сети разных сайтов, я искала его везде, где только можно - на «фейсбуке», в «одноклассниках», «моем мире», но поисковик неизменно выдавал одну и ту же фразу: «результатов по вашему запросу нет». Следы Фимы Меремса, 1954 года рождения, обрывались в начале 1970-х в Свердловске и никуда не вели…
СВЕРДЛОВСК, 1970-е…
В тот год на журфаке был большой конкурс: восемь человек на место. Привилегированные «золотые медалисты» и рабфаковцы, которым «медаль» заменяла трудовая биография, поступали, в отличие от прочих, без проблем. Фима был из числа первых и сдавал всего один экзамен вместо четырех. На «картошку» он не поехал. Я увидела его только в октябре, когда начались занятия. В заграничном твидовом пиджаке, светлоглазый, веселый и общительный, Фимка мгновенно со всеми перезнакомился, хотя и не ползал с нами целый месяц на борозде, а ведь ничто так не сближает первокурсников, как первый колхоз.
Постепенно мы открывали для себя и другие Фимины достоинства: в отличие от нас, корпевших над «тысячами», он свободно владел английским, был ходячей энциклопедией и писал стихи:
«Это я трамваем спешу по убегающим, как надежды, рельсам. - Звоню.
И будильником призываю – хватит в тепле обещаний греться. – Звоню.
В двери глухо обитой занятости дермантином – Звоню…»
ххх
«Которую ночь моему кораблю
Глубины морские снятся.
Я терплю, якоря креплю,
А надо бы сняться…»
ххх
«После нереальности – еще одна возможность.
После бесконечности – еще один предел.
После расставания – еще одно свидание.
После послесловия - еще одна глава.
После объяснения - еще одно сомнение.
После опъянения – еще один стакан.
После отречения – еще одна молитва.
Перед самой смертью – еще одна любовь».
…Фима записывал их каллиграфическим почерком в ученические тетрадки, тут же обозначая свое отношение к собственному сочинительству: «Не принимайте за поэзию»; «От автора: стихи написаны на грани умопомрачения, посему просьба относиться к ним соответствующим образом».
…Тем же каллиграфическим Фиминым почерком писалась наша подпольная курсовая газета «Задница», которую мы сочиняли во время скучных лекций. Вверху, где у всех советских газет значилось: «Орган ЦК КПСС (Обкома, Горкома, Райкома) и Президиума Верховного совета СССР (Областного, Городского, Районного совета) Фима выводил: «Орган Человеческого Тела». Адрес редакции был соответствующий: «Затылок, ниже, ниже, ниже, о – в самый раз!». Мы писали в эту газету ядовитые «передовицы» и смешные заметки (как бы сказали в «органах» - «клеветали на советский строй»), проявляя удивительную по тем временам беспечность. Однажды преподавательница с кафедры партийной печати по кличке Марго (кустодиевская красавица с высоченной «бабеттой» и яркой, морковного цвета помадой на губах), заметив возню на задних рядах, перехватила номер нашей «Задницы», но текстов читать не стала, споткнувшись о название. Кто знает, какие могли быть последствия, если бы Марго тут же не скомкала листочек и не выбросила его в корзину для мусора со словами: «Как вам не стыдно заниматься такими глупостями? И это называется - будущие журналисты!?»
Сегодня в это трудно поверить, но в начале 1970-х студенты факультетов журналистики изучали разгромные постановления ЦК КПСС по поводу Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, сдавая по ним зачеты.
ИЗРАИЛЬ, 2000-е
С появлением «одноклассников», «аськи» и «скайпа» мои связи с однокурсниками, утерянные после отъезда в Израиль, восстановились.
Я сообщила им, что хочу найти Фиму и собираюсь вывесить в Интернете его студенческую фотографию с просьбой сообщить о нем какие-нибудь сведения.
Гриша Гилевич, живущий в Екатеринбурге, усомнился в успехе предприятия: ведь прошло уже больше 30 лет... Попутно вспомнил, как после первого курса ездил к Фимке в гости в Кишинев и даже умудрился попасть на свадьбу его старшей сестры Аллы.
Света Гудкина, живущая в Москве, ударилась в воспоминания и написала в своем блоге о том, что однажды Фима даже предлагал ей поехать с ним в Израиль:
«Фима приехал в Свердловск из Кишинева. У него были очень светлые глаза, серые, почти прозрачные... Помню, что в суровую уральскую зиму он сильно мерз, и я спросила, зачем он из своей солнечной Молдавии подался в наш холодный край. Фима ответил, что я не представляю размеров антисемитизма в Молдавии, и что у его родителей не хватит денег на его поступление в кишиневский вуз, а у нас на Урале - полный интернационализм и братство народов.
Загадочный человек был Фима Меремс, тонкий, ироничный, но всю глубину его иронии мы, наверно, даже не представляли. Жил он не в общаге, как все, а снимал комнату. Изящный, несколько рафинированный интеллигент, хотя родители его были люди простые - мама работала на конвейере. Однажды, после того, как на семинаре по истории СССР преподаватель сказал ему: "Меремс, вы слишком много знаете", Фима уже старался не обнаруживать свой острый и критический ум, чтобы не нарываться, а отличное знание английского даже скрывал. Когда мы, пыхтя, переводили статьи из газеты "Морнинг стар", он читал английскую классику в подлиннике и при этом делал вид, что тоже пыхтит, сдавая «тысячи».
На втором курсе Фима пригласил меня на одну конспиративную квартиру, где он с товарищами подпольно изучал марксизм: тот марксизм, которому нас учили в вузе, их не устраивал, это был неправильный марксизм, испорченный Советами. На столе стояла бутылка водки, но чисто для конспирации, мы же не пить пришли! Хотя и хотелось. Дело пахло диссидентством. Но мне хватало того марксизма, который надо было конспектировать для семинаров, к тому же я еще пела в ансамбле старинной музыки, ну и не записалась я в диссиденты, и на явку к Фиме больше не пошла. Они там тоже вроде бы вскоре поняли тщетность своих усилий по переустройству общества и стали использовать водку по назначению, а не только для конспирации.
А курсе на третьем - дело было на дне рождения Гилевича - целовались мы с Фимой в ванной, и он сказал: "Я собираюсь уезжать в Израиль, поедем со мной!" Я ответила, что меня не отпустят мама с папой. Фима спросил: "Но ты меня не осуждаешь?"-"За что же осуждать? - сказала я. - Ты смелый, ты можешь, а я трусиха, поэтому не поеду". Дальше Фиму трижды завалили на экзамене по русской литературе, хотя русскую литературу он знал прекрасно, и он ушел в академку, отбыл в свой Кишинев и уже не вернулся. Уехал в Израиль вроде бы один, без родителей. Не верилось мне, что он утонул: казалось, не такой человек Фима, чтобы вот так взять и утонуть там, куда он так стремился.
Иногда вдруг покажется: а ведь все могло быть по-другому! Но нет, это лишь причуды воображения. Не могло быть по-другому, а могло быть только так, как было...»
...Ну а я, поместив в Интернете фотографию Фимы, просто стала ждать. Ответ пришел почти сразу. Посланница Сохнута в Екатеринбурге Марина написала мне, что мой однокурсник приходится ей дальним родственником, и что в Израиле живут его родители и сестра Алла. От нее же я узнала, что Фима погиб в море еще в августе 1975, не прожив в Израиле и четырех месяцев.
ПО СЛЕДАМ ТРАГЕДИИ
У Аллы такие же светлые до прозрачности, как у младшего брата, глаза. Свою вторую дочь, родившуюся уже после его гибели, она назвала в его честь Фианой. В Израиле они с 1977-го («Так хотела наша мама»). Поселились в Нетании - поближе к кладбищу, где похоронен Фима.
- В Кишиневе Фима дружил с Асей Рожанской (известная отказница и журналист – Ш.Ш.), мы жили с ней по соседству. Ася преподавала русский и литературу и готовила брата к поступлению в университет, - вспоминает Алла. – Фима ее боготворил. Ася уехала в Израиль в начале 1970-х, и Фима тоже начал собираться. Родных у нас там тогда не было, и Ася устроила ему вызов через старого папиного друга – дядю Диму, который жил в Израиле еще с конца 1950-х годов.
Чтобы избежать военных сборов в университете, которые могли перекрыть ему выезд, Фима ушел в «академку». Разрешение в ОВИРе ему дали на удивление быстро, и в апреле 1975-го он уехал в Израиль. Фима жил в центре абсорбции в Тель-Авиве, а не выходные уезжал в Нетанию – к дяде Диме. В ульпане он подружился с Борей, которого позвал с собой в Нетанию в тот последний для него уик-энд. Утром, 23-го августа утром они пошли на море и не вернулись. Дядя Дима забеспокоился, позвонил в полицию. В воскресенье утром ему сообщили, что волны вынесли к берегу два тела.
Я до сих пор не могу понять, как мой брат, не умея плавать, решился зайти в море: в тот день оно было очень опасным, висел черный флаг. Помню, что даже в детстве, когда мы ездили к морю, брат почти не заходил в воду – сидел на песке с книжкой в руках. Чтение и поиски статей в энциклопедиях увлекали его больше всего. Он задавался философскими вопросами и был единственным «золотым медалистом» в школе. Багаж, отправленный в Израиль, тоже целиком состоял из книг: он прибыл, когда Фимы уже не было...
И еще одна странность... Фиму нашли с часами на руке: родители купили ему эти часы перед отъездом, и они не были водонепроницаемыми...
От дяди Димы мы знаем, что полиция проверяла версию насильственной смерти, но закрыла дело за неимением улик и свидетелей.
- Вам сразу сообщили о трагедии?
- Нет. Телефонной связи с Израилем тогда быть не могло, а письма приходили не часто. Просто пошли какие-то неясные слухи, что с Фимой случилось несчастье. Папа начал бегать по знакомым, спрашивать, но никто не хотел ему говорить. Потом все же сказали. Нас с мужем тогда в Кишиневе не было: мы путешествовали на теплоходе, и папа ждал нашего приезда. Он просто боялся сказать маме, что Фимы уже нет.
Ее это известие разрушило. Мама рвалась в Израиль, на могилу Фимы. После приезда она сразу устроилась на фабрику, а после работы мчалась на кладбище, где давала волю слезам. Десять лет мама наказывала себя добровольным заточением: она говорила, что не может ходить на семейные торжества и праздники после того, как она потеряла сына.
Фима пошел характером в нее: такой же мягкий и добрый. С папой у брата тоже было много общего. Я, например, в те годы не понимала, как папа может, живя в СССР, так ненавидеть эту страну и ее строй... А Фима, в отличие от меня, папу очень понимал. Когда он поступил на журфак, то решил, что будет писать только о спорте, чтобы не зависеть от партийных и советских чиновников и не обслуживать их интересы.
Все, включая учителей, считали, что мой младший брат – гениальный ребенок. О нем постоянно говорили – и в школе, и в доме пионеров, где он заведовал секцией интернациональной дружбы. Его посылали в «Артек», куда по тем времена попадали только исключительные дети. Родители Фимой гордились, а на меня никаких особых надежд не возлагали, и я их к брату очень ревновала, а когда вышла замуж и родила дочку, все это осталось далеко позади.
- У вас действительно жила родственница во Франции? Я просто пытаюсь понять, откуда пошли слухи, что он остался в Париже? – спрашиваю я Аллу.
- Да, одна из папиных сестер, ныне покойная, жила в Париже с 1927-го года. В 1970-м родители ездили ее навестить, привезли тогда много красивых вещей, и тот самый твидовый пиджак для Фимы, который он носил в университете.
- По-моему, Фима был на нашем курсе единственным из иногородних, кто жил на частной квартире, а не в общежитии...
- Так хотела мама. Она не хотела пускать брата в общежитие, думала, что там часто выпивают. Фима ведь был очень домашним... Мама отправляла ему в Свердловск через знакомую стюардессу куриные бульоны и дефицитные продукты, и он ездил на посылками в аэропорт.
- У вас были неприятности в связи с Фиминым отъездом в Израиль?
- Нет. Мы не афишировали его отъезд - об этом знали только самые близкие. «Органы» нас не беспокоили: мама спокойно продолжала работать на фабрике, а папа – в магазине готовой одежды.
Фима был так счастлив, что едет в Израиль... У брата был сумасшедший восторг от страны: ему все здесь нравилось. Помню, в одном из писем он сообщал: «Вживаюсь с катастрофической быстротой. Ася (Рожанская – Ш.Ш.) была права: молодым не нужно министерство абсорбции - сами абсорбируются».
С октября он планировал начать учебу на отделении международных отношений, мечтал стать дипломатом. Вы ведь знаете, что в СССР у евреев не было шанса попасть в МГИМО. А Фима свободно владел английским, румынским, обладал энциклопедическими знаниями, легко находил с людьми общий язык. Из него мог получиться хороший дипломат...
Кадиш по Фиме читал дядя Дима... На могиле поставили памятник в форме дерева со срубленной кроной: жизнь, оборвавшаяся в самом начале. По обе стороны от него посадили саженцы кипарисов, которые вымахали в огромные деревья. На памятнике выбили надпись: «Хаим Меремс». Родители назвали брата Хаимом в честь дедушек со стороны мамы и папы, но в Союзе все звали его Фимой. И у меня от рождения было другое имя: Хава.
ПИСЬМА ИЗ 1970-Х
"Шалом, мои дорогие!
Прошло несколько дней, улеглись первые впечатления, я иду уже по знакомым улицам… Ровнеет почерк, есть крепкий, прочно стоящий на четырех ножках письменный стол, и все это говорит о том, что пришел час для логичных выводов и спокойного письма. Поначалу только факты.
29 апреля в 22.00 по среднеевропейскому времени нас «загрузили» в «боинг», пишу «загрузили», потому что ни Вены, ни даже аэровокзала мы не увидели. Наши автобусы проследовали из лагеря к трапу самолета без остановок. Полет прошел «на высоте» во всех смыслах этого слова. Непредставимый сервиз, галантность и доброжелательность. Три часа пролетели навстречу «боингу» мгновенно. Трудно пересказать ту минуту, когда стюард объявил в микрофон: «Господа, вы увидите сейчас по обе стороны в иллюминаторах ночную панораму Теот-Авива и Яффо...Мы садились на посадочной полосе Лода под «Шалом алейхем» в исполнении сестер Бери, и целовались горские евреи с прибалтийскими, воронежские с бессарабскими.
На втором этаже меня ждала Ася. Ни одного из родственникив 160 олим не пустили к нам до распределения. Кроме нее. До сих пор не знаю, как это ей удалось сделать. В процессе распределения я постоянно выходил к ней и советовался. Мне предложили на выбор два киббуца-ульпана – севернее Хадеры и южнее Ашкелона. Оба не подходили, потому что мне необходимо было остаться в тель-аивском округе. Здесь и нужный мне университет, и журнал на русском, где бы я мог подрабатывать (согласие редакции уже есть). Каким-то чудом я добился свободного распределения - к дяде Диме. Мне позволили пожить в Нетании и на месте проситься в ульпан, потому что места есть, но сведения об этом в Лод не поступают. Через 40 минут езды на ангажированном Сохнутом такси я был в Нетании. Меня высадили со всеми «бебехами» у дома 41 на шдерот Биньямин. Но оказалось, что там Бронштейны не проживают. Жители дома любезно предложили мне оставить у них чемоданы и принялись за совместные поиски. По телефонным книгам обнаружили правильный адрес. Об исключительности приема, думаю, распространяться долго не стоит. Выше всяких ожиданий.
2 мая 1975 года».
ххх
«…жизнь моя течет в прежнем ритме. С 8 до 12.30 занимаюсь в ульпане, в 15 минутах ходьбы от «Бейт-Бродецки». В группе около 20 человек. Из Союза нас двое, остальные – американцы, одна итальянка, южноафриканцы, австралийцы, одна француженка, два румына, один уругваец и один японец. Возраст - от 20 до 50. Все с высшим образованием. Учительница молодая, очень хорошая, требует много, но с чувством юмора. Каждое новое слово объясняет либо при помощи уже известных слов, либо пантомимой. Переводов ни на какой язык не дает.
...После обеда еду на работу. Сопрягать учебу и работу в том же размере, в каком я ее выполнял ранее, оказалось весьма трудной задачей. По взаимодоговоренности с хозяином я сейчас только приношу свои материалы и переводы из англоязычной, обычно американской, печати. Раньше я находился непосредственно в редакции до полной смены. Рабочий день журналиста здесь летом 6 часов. То, что я теперь пишу у себя дома, экономит много времени, которого вполне хватает на выполение домашних заданий по ивриту, концерты, кино и прочее. Настроние мое великолепное. Только одного не хватает…
До скорой встречи. Ваш Хаим.»
ххх
«Добрый день, мои дорогие.
Сегодня попытаюсь пересказать свой последний уик-энд. В пять часов популудни в пятницу мы заняли места в автобусе. Мы – это резидент «Бейт-Бродецки» (название ульпана в Рамат-Авиве – Ш.Ш.), говорящий на английском, представители США, Англии, Австрии, ЮАР и СССР. Группа подобралась очень интересная, высокоинтеллигентная и довольно общительная. Наш автобус «бросил якорь» в доме отдыха, по соседству с Нетанией, в 7 километрах от моря. В домиках комфорт подстать Букингемскому доворцу. Да и вокруг все напомнило мне почему-то Британию: подстриженаня трава, круглые газоны, площадки для игры в гольф, маленькие бассейны, холмики с шезлонгами и английская чистота. Поскольку был «эрев шабат» - канун Субботы, за ужином подали вино, гефилте фиш, прекрасный домашний бульон, цыплят и фисташковое мороженое. Перед началом ужина рабби прочел молитву. Все стояли, а мужчины наспех набросили на голову матерчатые салфетки. В программе уик-энда предусматривались беседы на тему – «Есть ли культура в Израиле?» Они были непринужденными и непродолжительными. В беседах прияли участие бывший консул в Бомбее, директор одного из театров, руководитель гистадрута…
Потом на открытом воздухе выступал знаменитый музыкант. Он исполнял классические произведения на флейте, Было здорово. После полуночи кому-то взбрело в голову устроить на веранде одного из коттеджей импровизированный дансинг с англосаксонками, я танцевал с миловидной леди из Йоркшира… А сейчас целую вас всех, тороплюсь на концерт.
Ваш Хаим.
24 июня 1975 года»
ххх
«Добрый вечер, мои дорогие!
…Предстоит интересная, насыщенная событиями неделя. Что касается серьезных проблем…Я абсолютно ни в чем не нуждаюсь. Меня удовлетворяет целиком взятый с собой багаж, необходимые покупки я вполне могу совершать самостоятельно...
…надеюсь, я не обременяю вас своей заботой. Это не только обязанность моя, но и право сильнейшего.
... не беспокойтесь, я держу себя в рамках – в смысле творчества. Более того, моя нынешняя работа носит сейчас админстративно-технический характер. Газета наша рассматривает внутренние проблемы. Критика здесь зубастая. Например, ругают министерство транспорта за то, что водители не объявляют остановки и позволяют пассажирам из Марокко, Алжира и Туниса лускать семечки. Советские «олим», к несчастью, перенимают те же нехорошие привычки, но недостаточки - в прямом и переносном смысле – «семечки». Закругляюсь, жду ваших писем.
Хаим».
ххх
«Сегодня утром хозяйка «Бейт-Бордецки», румынская еврейка по имени Рахель спросила меня о новостях. «Самая лучшая новость для меня, – ответил я, - то, что хорошо идут письма».
Я по-прежнему учу язык. Полон надежд и планов и не сомневаюсь в правильности своего выбора.
Вчера мой сосед, приятный молодой парень Мирча предложил сходить в кино на новый французский фильм «Эммануэль», но билетов не оказалось на все ближайшие дни. Мы слонялись по Дизенгоф, ели итальянское мороженое и вдруг нам в голову пришла сумасбродная идея поехать в Яффо – район Тель-Авива, о котором я до сих пор только слышал.
В те часы, когда вся страна спит, Яффо живет, полный оживленных и дотошных туристов. Когда по телевизору идет ежедневная программа «Взгляд» («Мабат» - Ш.Ш.), здесь открываются двери картинных галерей, магазинов, художественных салонов, кафе, ночных баров. Каждая ближневосточная цвилизация оставила здесь свой след. С незапамятных времен евреи держали Яффо как порт – выход в море и большой мир...Яффо - прибежище богемы…И не удивляйся, если увидишь в стене средневекового дома «эйр-кондишн» - жить надо даже в городе-памятнике по-современному…
С деньгами у меня полный бэседер. Мой единственный доход – стипендия, 900 лир. 400 я трачу без каких-либо самоограничений, а 500 кладу на банковский счет.
…Заниматься я буду любимым делом.
Общая обстановка сейчас спокойная. И мы настроены весьма оптимистично по поводу последних шагов в области дипломатии. Где-то на горизонте маячит прообраз грядущего мира. Только этого не достает из области предметов недоушевленных и абстрактных понятий».
...Это письмо, последнее, написанное незадолго до гибели, Фима заканчивает, в отличие от предыдущих приветом всем своим близким и друзьям, перечисляя каждого поименно. Словно прощается. И в конце длинного списка имен приписка: «Я счастлив, что у меня такие друзья».
11 августа 1975 года.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Фима прожил в Израиле всего три с небольшим месяца, но оставил здесь след, который не затерялся даже спустя годы, о чем свидетельствуют газетные некрологи, опубликованные с разницей в несколько лет:
«Путь в Израиль для студента факультета журналистики Хаима Меремса был тернист и долог. Тем, кто решается оставить самую «демократическую страну», надо обладать немалым запасом мужества и упорства, чтобы продолеть многочисленные барьеры ОВИРов и КГБ. Хаим обладал мужеством и упорством, и еще он был очень талантлив. Но об этом мы можем судить только по наброскам отдельных стихотворений, которые случайно остались у родителей. Его путь в литературу оборвался в самом начале. Оборвалась жизнь – нелепо, неожиданно, страшно. Светлые строки, пронизанные солнечными лучами, запахом ветра, искрящейся юностью, неуемная боль и горечь утраты родных и друзей и память, которую оставил после себя молодой поэт».
«И недоделано, и недосказано. Талантливый поэт оставил после себя всего лишь несколько рукописных тетрадей, которые бережно хранят родители трагически погибшего четыре года назад Хаима Меремса, едва переступившего порог своего 20-летия и порог своей мечты. Он приехал в Израиль и погиб, не дожив, не долюбив, не дописав…Друзья поэта вчитываются в оставшиеся после него строки и находят в них зрелую мудрость настоящего поэтического вдохновения. Это был многообещающий талант, которому не суждено было воплотиться в книгах. Сегодня у могилы Хаима в Нетании соберутся его родные, друзья и те, кто знают его лишь по стихам».
...В июле, за месяц до гибели, Фима отпраздновал свой 21-й день рождения. Собирая по крупицам свидетельства его недолгой, но многообщающей жизни, я пытаюсь представить, как бы он выглядел сейчас, чем занимался... и не могу. В отличие от нас, Фимка навсегда остался в юности - с надеждами на дипломатическую карьеру и счастливую жизнь в новой стране, где по нему прочли Кадиш и где он обрел вечный покой.
Фото автора: Алла (Хава) и Нюма Татилевичи
Фото их семейного архива: Фима Меремс
Из Фиминых стихов:
ххх
Сквозь сон
1974
Упрек без злобы: «Поскорей нельзя ли?»
И это скорость – только на двоих.
Твои ладони согреваю – как они озябли…
Я не просплю к улыбке глаз твоих
ххх
1974
На деревянной притихшей станции
Я встречаю тебя вдвоем с нетерпением.
ххх
1975
Мотивами Неруды.
Я могу написать этой ночью
Стихи бесконечной печали
Чтобы падали намертво
Как в лихорадке
Далекие синие звезды
Чтобы двое любили
Смотрели другу другу в глаза
Только эти стихи
Обернутся негаданно прозой
И померкнет печаль…
Я могу написать этой ночью
Стихи нескончаемой радости
Чтоб далекие синие звезды
Ошалев, как от лихорадки
Плясали
Чтобы двое любили
Смеялись от счастья в глаза
Но рискует в комедию
превратиться
Лирика эта
И рассыпется радость…
Я хочу написать этой ночью стихи,
Где бы радость с печалью шла под руку
Чтобы далекие синие звезды
Как в лихорадке улыбались и плакали
Чтобы двое любили друг друга…
Только эти стихи
Обязательно станут молчанием
Станут взглядом,
касаньем ладоней,
поцелуем
По терпкости, силе и нежности
Равным разве ореховым листьям
И исчезнут стихи,
Оставляя любовь.
ххх
1974
Которую ночь моему кораблю
Глубины морские снятся
Я терплю, якоря креплю
А надо бы сняться
Но в красное море свое
Впустить не хочешь
Сегодня желанье блокаду сорвет
Хохочешь?
Расстегиваю «Шар ма-шейх»
Натянуты локаторы на судне
Будет переешек
Никто не осудит
Никто не осу…
Разбилась волна на корабельном носу
Ослабли в изморе стальные борта
И счастливо море
Безумствует с пеной у рта.