Глава 2.
Эрнст и его семейство
- Барло! Барло! Ты слышал!?.. О Господи Боже мой, что это!?..
Я остановился как вкопанный и судорожным, непроизвольным движением схватился за рукав кафтана своего попутчика. Он оборотил ко мне своё помертвевшее, неестественно бледное лицо, и я тут же прочёл в его глазах тот же самый дикий, чудовищный, непередаваемый никакими словами страх и ужас, что испытывал и сам.
- Не знаю, милорд... Господь Милосердный и Пресвятая Дева нас сохрани! Я в жизни никогда не слыхивал ничего подобного, - пробормотал он побелевшими губами, - Но это не к добру, милорд. Не может быть такое к добру... Ой! Опять!..
Не успел Барло договорить, как пронзительный, дикий, гнетущий, точно бы пришедший из ночных кошмаров полустон-полувопль снова зазвенел в наших ушах. Мы вздрогнули, как загнанные зайцы, обложенные хищниками, и в ужасе принялись дико озираться, и ожидая и одновременно страшась определить источник столь омерзительного звука. Но мы ничего не разглядели: ибо зелёные холмы, обставшие нас со всех сторон, по-прежнему оставались столь же мирными и безмятежными... и точно так же тихо и размеренно серые холодные небеса источали свой унылый дождь. Казалось бы, ничто не изменилось в окружающем нас с Барло пейзаже - …и вдруг этот замогильный стон раздался опять. На сей раз он звучал громче – как будто его источник стал ближе. Но самое ужасное и удивительное заключалось в том, что, как мы ни пытались крутить головами по всем сторонам света, мы так и не сумели определить, откуда исходят эти замогильные вопли. Они шли как будто отовсюду, со всех сторон сразу... И мы с Барло ощущали себя в засаде, окружёнными со всех сторон полчищами незримых и неведомых врагов…
Миг, ещё один долгий и томительный миг, наполненный этим отвратительным криком… - и вдруг всё смолкло. Мы подождали ещё несколько мгновений, не веря своему неожиданному счастью, но было тихо. Я с шумом судорожно выдохнул (как это всегда бывает при внезапном облегчении) и произнёс, стараясь говорить как можно спокойней:
- Уходим отсюда, Барло! Живо уходим! Поворачивайся! Не спускай глаз с холмов! Смотри ты в одну сторону, а я - в другую... Достань оружие... если на нас вдруг попробуют напасть...
- Милорд, это не волки! - уверенно прошептал молодой кузнец, судорожно сжимая рукоять своего боевого топора, - На волков никак не схоже, милорд! Я волчий вой с самого детства слышу, я хорошо его знаю, ошибиться не могу... Волки, они по-другому воют. А тут - совсем не по-волчьи...
- Словно бы человек кричал... Человек, которого мучают и пытают... Или горе у него... большое горе... - тихо добавил я, направляя неповоротливого Барло к проходу между холмами, - Хотя, чёрт пусть поберёт того человека, который способен так вопить!
...И тут над ракитными пустошами, средь серой дождливой тишины, раздался третий взрыв адского завывания.
Мы переглянулись… и без слов поняли друг друга.
И кинулись бежать!
Всё произошло само собой, безо всякого рассужденья – наши ноги сами сорвались с места, и мы с Барло бросились вперёд как очумелые, вопя от охватившего нас дикого ужаса и вовсю размахивая руками. Мы мигом забыли обо всех ямах и колдобинах – наше медленное продвижение по травянистым пустошам превратилось в стремительный полёт. Это был воистину бег безумцев. Мы мчались, ежесекундно спотыкаясь и проваливаясь в лужи, но это нас совершенно не останавливало… Мы неслись, задыхаясь от усилий, с бешено колотящимися сердцами, истекая холодным липким потом от ужаса. Это был воистину бег не на жизнь, а на смерть! Мы не то что мчались - а летели, едва касаясь грязной вымокшей травы подошвами сапог. Мы карабкались вверх по скользким склонам холмов, падали и спотыкались, поднимались снова, по колено проваливались в лужи... Мы бежали изо всех сил, задыхаясь, точно загнанные лошади, и больше всего на свете боялись оглянуться назад, ибо нам чудилось, будто за нами по пятам неотступно следуют сами слуги Вельзевула. Мы ни о чём не думали в те ужасные минуты: ибо у обоих страх начисто отшиб разум. Мы напрочь утратили какое-либо ощущение времени, ибо потом, придя в себя и немного отдышавшись, я так и не смог вспомнить, сколько же именно длилась эта безумная гонка, это сумасшедшее бегство - одну-две минуты или больше получаса.
Я, как более лёгкий и проворный, быстро вырвался вперёд, в то время как грузный и неповоротливый Барло постепенно отставал… Тут ещё, как на грех, перед нами, бедными, вырос один особенно крутой холм, весь покрытый длинной, сизой и мокрой от непрестанных дождей травой. Мне ещё кое-как удалось на него вскарабкаться, а вот Барло не повезло – скользкая трава не держала его, и здоровяк-кузнец несколько раз съехал по склону на собственном необъятном животе… при этом он, естественно, не переставал голосить как резаный, перекрывая мои собственные вопли.
- Давай, дружище, лезь скорее сюда! – я свесился с холма, протягивая руку своему невезучему товарищу. Барло уцепился за мою хилую длань живописца, как утопающий в последнюю соломинку… и, несмотря на то, что молодой бразъялдский кузнец был раза в три крупнее и тяжелее меня, мне каким-то чудом удалось втащить его за собой. Оказавшись наконец-то наверху, Барло без сил повалился наземь, прямо в грязь, высунув язык, словно задыхающийся пёс, а я, также задыхаясь не менее его, рухнул рядом… Так мы и пролежали несколько минут, громко дыша и отплёвываясь, пока предательская дрожь в наших телах наконец-то не унялась, а затуманенное страхом сознание наконец-то не прояснилось… Только тогда мы кое-как подняли головы и огляделись вокруг.
Бесконечная зелёная равнина, сплошь покрытая невысокими холмами и небольшими зарослями ракитника, по-прежнему простиралась от края до края. Всё так же висело над ней низкое, угрюмое и хмурое, совершенно осеннее небо, и всё так же плакало дождём. Стылая морось витала в воздухе, а далеко впереди виднелась какая-то тёмная полоса – не то кромка подступающего леса, не то распаханное поле…
И никакой, абсолютно НИКАКОЙ опасности!
Мы с Барло сидели в луже, недоумённо переглядываясь.
Ещё бы нам было не удивляться! – ведь тот воистину сверхъестественный ужас, что охватил нас несколько минут назад, целиком подчинил и затуманил наш разум и вынудил бежать без оглядки, как сумасшедших, куда глаза глядят – этот ужас вдруг пропал. Да, пропал без остатка. Исчез также внезапно, как и появился…
Окружающий нас пейзаж являлся, разумеется, скучнейшим из всех возможных, но при том столь безмятежным и умиротворённым, что совершенно не вызывал и не мог вызвать никакого страха. Скуку – да! Тоску зелёную – да! Но никак не страх!
Господи, да что же это такое на нас нашло!?..
- Барло, Барло! - первым заговорил я, когда свежепережитый ужас только что чуть-чуть рассеялся, и мы с удивлением обнаружили, что нас совершенно никто не преследует, не пытается ограбить, убить и съесть, - Барло, друг, ты слышишь?.. Мы оторвались! ОНО ушло!
- Это были не волки, - задыхаясь, вновь сказал Барло, - Волки бы за нами наверняка погнались... Они б своей добычи не упустили... Волков я знаю!
- Да и я их тоже знаю, - согласился с ним я, - Барло, дружище, как ты думаешь, что ЭТО было?
- Спросите лучше кого поумней, милорд! – мрачно прогудел тот, утирая пот со лба.
- Но ты ведь слышал, правда?.. – не отставал от него я, - Ты тоже сейчас слышал этот… звук?
Парень поёжился, словно бы от холода.
- Кабы не слыхал, милорд, - наконец, неохотно молвил он, - то не побёг бы сломя голову!..
- Значит, мы оба слышали… - подытожил я, - Значит, мне не показалось, и госпожа Исильда в харчевне тоже не врала. Этот Звук – он реально существует. Этот дикий страх, леденящий ужас, который невозможно передать словами… - я мучительно потёр лоб, - Это как в ночных кошмарах! Оно словно вдруг нахлынуло, а потом отпустило… Мы рванули, как должники от кредитора…
- Нахлынуло и отпустило… Как должники от кредитора … - эхом повторил за мной Барло, - Точно бы за нами, милорд, сейчас все демоны ада гнались… во главе с самим Сатаною!
- Барло, помолчи о своих демонах! – раздражённо перебил его я, - Ты же знаешь, как я не люблю эти поповские сказки!
- Хорошо, милорд Спранга… больше не буду, - согласился он.
- …И не называй меня больше милордом! Мне это претит! Сколько раз тебе повторять – я такой же точно «милорд», как и ты! То есть – никакой!
- Милорд, но я же ведь просто из уважения к вашей учёности…
- Ты б меня ещё мессиром назвал, как какого-то епископа! Хорош бы был из меня «мессир»!..
- Так как же вас величать?..
- МАСТЕР! Мастер Кернет Спранга! Зови уж мастером, если так сильно уважаешь – по крайней мере, это звание я заслужил! Но ещё лучше – просто Кернет, без церемоний! А ещё лучше – просто Керн!
…Мы некоторое время постояли на вершине приютившего нас холма, приводя себя в порядок и внимательно обозревая окрестности. Я начал опасаться, как бы мы во время своего безумного бега не отклонились от намеченного курса, и снова развернул было карту, как вдруг Барло внезапно тронул меня за плечо:
- Мило… то есть, я хотел сказать, мастер Спранга! Гляньте вон туда! Что это вон там, по-вашему, виднеется?..
Я посмотрел в указанную им сторону и остолбенел.
- Дорога… - я не верил своим глазам, - Святый Боже, да это же дорога! Просёлочная дорога!..
- А на ней…
- Барло, Барло, дружище! Если я ещё не ослеп от своего бесконечного рисования и мои глаза мне не врут, это подвода! Крестьянская телега с лошадью! Там кто-то едет!..
- Да неужто?.. Милорд, то есть, я хотел сказать, мастер Спранга, так чего же мы стоим?..
Вот уж была удача так удача! Моё зрение и впрямь меня не подвело – вдалеке, у самого горизонта, вилась жёлто-серая лента немощёной просёлочной дороги, которую мы поначалу не заметили, так как её глинистый грунт изрядно размок от дождя. А по этой жёлто-серой грязи (о Господи, повезло-то как!) трусила неспешным шагом маленькая гнедая лошадёнка, тянувшая за собой деревянную телегу с возом мокрого сена. На телеге восседал крестьянин в холщовых штанах и рубахе, низко надвинув на глаза широкополую соломенную шляпу…
…Он, должно быть, изрядно перепугался, когда мы с кузнецом выскочили ему навстречу, грязные как черти, размахивая руками и истошно голося:
- Стойте, добрый человек! Ради всего святого – стойте!
- Тпру! – воскликнул ошарашенный возница, и гнедая кляча послушно стала. Незнакомец приподнял шляпу, разглядывая нас. Это был старик лет шестидесяти, с усталым морщинистым лицом и длинными седыми усами. Его одежда и весь облик были типичны для представителя чёрного сословия на Севере Эгваны: рубаха и штаны из грубого серого домотканого полотна, жилет из рогожи, старые стоптанные башмаки из телячьей кожи (что, однако, указывало на определённую степень его зажиточности – совсем нищие холопы в летнюю пору ходили босиком), бечевка вместо пояса… Шея старика также зачем-то была обмотана обрывком старого холста – должно быть, у него болело горло.
- …Кто такие будете? – выцветшие, бывшие когда-то голубыми, глаза незнакомца вмиг сурово прищурились, - Что надобно?..
- Не пугайтесь нас, добрый человек! – выступил вперёд я, - Мы не разбойники! Мы всего лишь бедные странники. Держим путь из графства Бергам в герцогство Эквилд. Вот уже который день идём по редколесью и травяным пустошам вашего славного графства, но до сих пор, увы, не встречали человеческого жилья… Сдаётся, мы заблудились! Может, вы нам подскажете, далеко ль отсюда до ближайшей из деревень – Штранжи, Швенге или Штъюрге?..
- До Штранжи тут рукой подать, - поглаживая свои усы, ответствовал дед, - Я как раз вот туда еду. Швенге-то и Штъюрге подалече будут… Вам какая надобна?
- Да нам любая! Лишь бы там найти крышу над головой, обед и ночлег!
- Ну, тогда садитесь на телегу – я подвезу…
Вот удача так удача! – старика даже уговаривать не пришлось! Само собой разумеется, что нам с Барло также два раза повторять не требовалось – мы мигом подбежали к подводе, вскарабкались на неё и с наслаждением плюхнулись на сено. Правда, оно было мокрым от дождя и довольно-таки жёстким – но всё же ехать на нём было куда приятней, чем шагать на своих двоих, меся грязь по просёлочному тракту.
- Позвольте представиться, - молвил я, устраиваясь поближе к вознице, - Кернет Спранга, вольный странствующий художник. Впрочем, я не большой любитель церемоний, поэтому можете смело звать меня просто Кернет, а ещё лучше – просто Керн.
- Бартоломо Фрэтси, кузнец из деревни Лерден, что в Бергаме, - тут же отозвался мой друг.
- А я Эрнст, - ответил старик, неспешно погоняя клячу, - Эрнст Усатый! Так меня все сызмальства кличут.
- Усатый так Усатый, - согласился я, прекрасно понимая, насколько сильно разнятся порой нравы в разных частях Богоспасаемого Континента. Мне не раз приходилось слышать, что во многих северных землях сеньоры категорически возражают против того, чтоб холопы, подобно им, носили полноценные фамилии – в результате чего бедным слугам приходится довольствоваться кличками, подобно рабочему скоту. Нам с Фрэтси-кузнецом ещё повезло, что мы родились много южнее Бразъялда – а то быть бы мне сейчас Кернетом Рисовальщиком или, что ещё похлеще, Кернетом Хилым, а моему другу – Барло Толстым, Барло Мордатым, Барло Здоровяком или Барло Краснощёким!..
- …Мне ещё двадцати лет не исполнилось, а усищи уже вымахали такие, что взрослые мужики завидовали! – продолжал меж тем дед, явно очень сильно гордящийся столь обильным оволосением на своей физиономии, - Тогда они у меня ещё длиннее были, чем сейчас, и чёрные, как смоль… До пупа свисали! Девкам очень нравилось!
- Вот как? Да неужто? – спросил я, чтоб поддержать разговор.
- Истинная правда! Сейчас-то они седыми стали, да и поредели уже от старости… (Я усы имею в виду, а не девок) Но всё равно я – усач! – старик лихо расправил то, что осталось от растительности на его лице, и лукаво подмигнул мне, - Усы – украшение мужчины! Может быть, меня и в старосты деревенские-то выбрали из-за них…
- А-а… вы староста! – встрепенулся я, - Староста Штранжи!
- Да уж… староста! Вот уже второй десяток годов, как им являюсь. С тех пор, как умер предыдущий, Петер Щербатый… Ему вышибли передние зубы в пьяной драке, да так он на всю жизнь и остался… А до него у нас были Дитмар Колченогий и Эрик Чесоточный…
- Это просто превосходно! – оживился я, - В смысле, отнюдь не то, что почтенный Петер приказал долго жить, а то, что вы староста! В таком случае, любезнейший Эрнст, не будете ли вы так добры позаботиться о нашем ночлеге?.. Мы заплатим!
- А что особо заботиться! – пожал плечами старик, - Ночуйте у меня в доме! Чай, в тесноте, да, как говорится, не в обиде. Мы с семьёй уж как-нибудь потеснимся!
- С превеликой благодарностью, почтенный Эрнст! А сколько это будет нам стоить… с питанием и без оного?..
Эрнст окинул нас оценивающим взглядом, хитро прищурился и загадочно улыбнулся в седые усы:
- Да я вижу, вы бедные ребята, с вас-то особо много не возьмёшь… Ничего, как-нибудь рассчитаетесь. Как говорится: свои люди – сочтёмся!
Некоторое время мы тряслись по ухабам молча, потом старик столь же неожиданно спросил:
- А чтой-то вы такие грязные, странники?..
- Да вот… пробежались… в лужи падали… - начал было Барло, но я жестом попросил его молчать и решил рассказывать сам, - Любезнейший Эрнст, с нами только что произошла весьма странная и неприятная история. Сами мы в ней ровным счётом ни черта не поняли, но вот вы, как старожил здешних мест… может быть, вы могли бы нам объяснить?..
- Объяснить – что?..
- Что ЭТО было? – и я как можно более подробно поведал старосте об ужасающем и леденящем кровь Том Звуке, который напугал нас с другом до полусмерти, и о том, как мы с Барло бежали от него, как сумасшедшие, словно за нами и впрямь гнались все демоны ада…
По мере того, как я рассказывал всю эту историю, лицо старика всё больше и больше вытягивалось, седые кустистые брови ползли вверх, а в глазах читалось недоумение… Под самый же конец моей повести Эрнст вдруг запрокинул голову и разразился хриплым, лающим, надсадным смехом, обнажив гнилые жёлтые корешки старческих сточенных зубов.
- Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!.. – с шумом выдохнул он, фыркая и отдуваясь, - Ну и уморили же вы меня! Ну и посмешил ты меня… как тебя, Керн?..
- Не пойму, что здесь смешного! – сухо возразил я, - Мы с другом чуть рассудка не лишились от ужаса, а вы знай себе хохочете!
Барло за моей спиной согласно закивал, подтверждая мои слова: ему тоже не понравилась столь глумливая реакция Штранжийского старосты.
- Так ведь не было этого ничего на самом деле! Выдумали вы всё! – тоном, не допускающим ни малейших возражений, отрезал старик.
- Как не было!? И я тоже выдумал!?.. – в изумлении воскликнул кузнец.
- Нет, парни, я вам не верю! – продолжал смеяться Эрнст, - Ни тебе, Кернет, ни тебе, Барло! Ребята вы, конечно, хорошие, да только привираете шибко! Не было всего того, о чём вы говорите!..
- Почему же не было?..
- Потому что вот не было и всё! Уж я-то, знаете, не вчера родился, уж я могу правду от баек отличить! Байки всё это, что вы сейчас сказали!
- Почему же – байки?..
- Да вот байки и всё! Нет, не могу я вам поверить! Кстати, мы уже и доехали. Вот она, Штранжи-то, родимая! Н-но, милая!.. – и он хлестнул клячу.
Влекомая гнедой лошадёнкой телега со скрипом поднялась на вершину очередного холма, и взору нашему открылась лежащая у его подножия деревня. Это было совсем маленькое селение из нескольких десятков домишек и одной улицы, в которую переходила дорога, спускавшаяся с пригорка. Домишки располагались по обеим её сторонам. Мне сразу бросилось в глаза, что отнюдь не все они были деревянными хижинами, крытыми соломой, в которых испокон веков жило Эгванское крестьянство – некоторые постройки были каменными. Причём, что самое удивительное, выглядели они совсем новёхонькими, будто были возведены сравнительно недавно – не больше года или двух назад. А некоторые дома вообще ещё только возводились – возле них копошились человеческие фигурки, кладущие кирпичи, белящие стены известью, настилающие красную черепицу на крыши…
В целом же в деревне кипела обычная каждодневная хозяйственная жизнь – на улице играли ребятишки, туда-сюда сновали по своим делам бабы и девицы, ржали лошади, заливались лаем собаки, поднимался дымок над кузницей, откуда доносился стук молота о наковальню и лязг металла, вертелись крылья у ветряной мельницы (что лично меня немного удивило – ведь я никакого ветра не ощущал), пастух гнал с поля небольшое стадо коров… Между прочим, что меня тоже удивило, все коровы были тучные и упитанные, равно как и свиньи, что спокойно валялись в лужах по краям дороги и равнодушно похрюкивали, никак не реагируя на проезжавшую мимо них нашу телегу. Тут же, в лужах, под боком у свиней, копошились грязные, но откормленные утки и гуси, а по дворам бродили стайки пёстрых кур. В общем, всё свидетельствовало о том, что здешний люд не только не бедствует и не голодает, но, напротив, может похвастаться своей зажиточностью перед большинством других деревень, включая даже вполне благополучные Топкие Броды.
…А над всем над этим возвышался один наиболее высокий холм, на вершине которого стоял старый и довольно-таки обветшалый господский замок из тёмно-серого дикого камня. Судя по его мощным толстым крепостным стенам, щербатым зубцам на сторожевых башнях и узким маленьким оконцам-бойницам, он, похоже, был возведён ещё в далёкую эпоху крестовых походов. Нет, теперь-то так уже не строят – нынешние господа предпочитают возводить добротные особняки в два-три этажа, просторные и пышно украшенные. Зачем строить неприступные крепости? – ведь времена нашествия хунну и других варварских восточных племён давным-давно канули в Лету, и у нынешних дворян сейчас совсем другие заботы, в числе которых на первом месте стоит, конечно же, погоня за прибылью…
Судя по всему, замок неоднократно перестраивался, но в последний раз ремонтировали его уже давно. Сейчас же он выглядел так, будто бы готов был развалиться на части даже просто от сильного порыва ветра. Его серые каменные стены были густо оплетены плющом и диким виноградом и покрыты разноцветными пятнами лишайников и мхов, а в каждой нише или трещине проросла трава и даже небольшие кустарники. Множество зубцов на каждой из четырёх башен обломились, и обломки некоторых из них валялись тут же, под стенами, вперемешку с ещё каким-то мусором… Некогда окружавший строение ров был, естественно, давным-давно засыпан, а от крепостного вала остался лишь едва заметный след. Теперь к замку можно было подойти совершенно беспрепятственно – туда вела узкая тропа, ответвившаяся от основной дороги, и упиравшаяся в старые, тяжёлые, почерневшие от времени и сырости дубовые ворота. Словом, в совокупности всё это выглядело довольно-таки жалко. Я вдруг ощутил острую тоску и ясно осознал, что именно так себе почему-то и представлял родовое гнездо графов Бразъялдов – этот жалкий и несчастный осколок былого величия, обречённый доживать свой век в обветшалом забвении…
- …Мастер Спранга, смотрите!.. – вдруг тихо шепнул Барло, ткнув меня локтем в бок. Я обернулся туда, куда он показывал, и узрел на противоположной стороне дороги, чуть в стороне от деревни, густые заросли крапивы и бурьяна. Мне тут же бросилось в глаза, что сорняки росли как-то странно: маленьким аккуратным пятачком, почти идеально круглым по форме. А сквозь длинные, выше человеческого роста, крапивные стебли, густой репейник и огромные листья лопухов явственно просвечивала чёрная обгоревшая земля с обугленными развалинами какой-то постройки.
- Милорд, это ТА САМАЯ церковь?.. – шепотом спросил кузнец, и я уловил нотки испуга в его голосе, - Которая у них в прошлом годе сгорела?..
- Должно быть, - тихо ответил я, - До чего же странно! Почему крапива и бурьян так аккуратно выросли – почти что ровным кругом? Будто кто преднамеренно ими всё пепелище засеял…
- Милорд, не нравится мне всё это! – передёрнул плечами мой товарищ.
- Ладно, дружище, не пугайся прежде времени. Просто держись поближе ко мне. И, на всякий случай, никому здесь не доверяй…
- …Тпру, мил-л-ая!.. – и телега Эрнста Усатого остановилась у крайнего, самого ближнего дома. Он был каменным, просторным на вид и, судя по всему, сравнительно недавно построенным: свежевыбеленные стены ещё не успели потемнеть, а черепица на крыше – осыпаться. Из дома тут же выбежали несколько человек – замотанная в серый шерстяной платок пожилая крестьянка, по виду – жена Эрнста, трое здоровенных молодых парней в холщовых штанах и рубахах, по виду – сыновья, пара босоногих ребятишек, по виду – внуки, и дебелая рослая девица, на которой не сходился корсет из-за необъятного размера её груди, по виду – дочь. Все они тут же окружили главу семьи, помогая ему слезть с подводы и засыпая вопросами:
- Как съездил, батя?..
-Хорошо ли сторговался?..
- А эти двое кто с тобой?..
- Вольный странствующий художник Кернет Спранга и Бартоломо Фрэтси, кузнец из деревни Лерден, что в Бергаме, - представились мы, слезая вслед за Эрнстом, - Мы бедные путники, следуем из графства Бергам в герцогство Эквилд. Просим у вас пищи и крова, о добродетельные поселяне… и ещё б нам хоть немного помыться!..
- За этим дело не станет! – заверил нас гостеприимный Эрнст, - Сейчас всё устроим! Эй, Эрмонд, Тельм, Теодор! Распрягайте-ка лошадь да займитесь сеном! Старуха! – обратился он к жене, - Ставь на стол всё самое лучшее – гостей надо потчевать!
Старуха, раскудахтавшись, тут же убежала обратно в дом, один из сыновей выпряг клячу и повёл её в конюшню, двое других тут же принялись выгружать сено.
- В сарай его, да разложите слоем потоньше, так, чтоб хорошенько просохло! – велел им отец, затем снова обратился к нам: - Ну а вас чем угощать прикажете, гости дорогие?..
- Да чем Бог послал… мы не особо привередливые… - начал было я, но, однако, Барло, всегда думавший своей прожорливой утробой куда больше, чем головой, тут же выдал:
- Эх, бульончика бы нам! Куриного! Жирного да наваристого! Мы бы хорошо расплатились! – и он красноречиво покосился на бродящих по двору рыжих взъерошенных кур.
- Барло, ну что ты!.. – одёрнул было его я, но старик вовсе не обиделся на такую наглость:
- Бульончика так бульончика! Эй, Маргрета, слови какую-нибудь да зарежь!
Эти его слова относились к дочери, стоявшей невдалеке и не сводившей с нас, особенно с Барло, своих любопытно-насмешливых серых глаз. Что меня больше всего поразило в этой девице, так это то, насколько же подходило ей её пейзанское имя. И действительно, это была истинная ГРЕТА, что немедля понял бы каждый, едва только на неё взглянув – типичная пейзанка Северо-Эгванского типа, мощная, грудастая и дебелая, с толстыми и чувственными ярко-алыми губами, румяными щеками и игриво вздёрнутым носом. Её молочно-белая кожа была сплошь усыпана бледными веснушками, а из-под кружевного чепца выбивались пряди белокурых вьющихся волос. Серые глаза под густыми, но светлыми ресницами, были чуть навыкате, что придавало им такое же глуповато-баранье выражение, что и у моего верного Барло. Груди же, подобные мельничным жерновам, при дыхании ходили ходуном под лёгкой тканью холщовой блузы, и от всего облика девицы веяло какой-то такой глупой, простодушной, но сильной до неприличия чувственностью, что я в смущении отвернулся, а Барло же наоборот уставился на неё во все глаза и тупо заулыбался. Вот уж была действительно всем Гретам Грета!..
Бросив теребить подол своего передника и игриво покачивая бёдрами, отчего колыхалась её клетчатая шерстяная юбка, толстомясая дочка старосты проплыла мимо нас, направляясь ловить курицу. Приблизившись к ничего не подозревающим птицам, мирно разгребавшим кучу мусора, она ловко нагнулась, с неожиданным проворством схватила одну из них и унесла куда-то за дом – должно быть, рубить ей голову.
Я облегчённо выдохнул, когда Грета скрылась с глаз, Барло же напротив, блаженно сощурился, как дурак.
- Право же, не надо бы всего этого… - попытался я вновь переубедить старосту, но Эрнст был непреклонен:
- Для гостей всё самое лучшее! – и повёл нас в дом.
Жилище гостеприимного старосты Эрнста и его почтенного семейства состояло всего лишь из одной огромной комнаты, которая и занимала весь дом. Это меня отнюдь не удивило – обычно Эгванские крестьяне так и строили свои жилища. Ведь бедняки не привыкли к роскоши, и оттого все члены семьи ютились в одном помещении, служившем одновременно и кухней, и спальней, и гостиной, и столовой. Так было и здесь.
Добрую треть жилья занимала огромная печь с распахнутым зевом, в которой полыхал жар и стояли многочисленные горшки. Перед самым очагом, в центре комнаты, стоял огромный деревянный стол с чисто выскобленной столешницей, судя по всему – дубовый, сделанный ладно и добротно, но очень уж старый. С трёх сторон стола помещались деревянные лавки, ещё несколько скамей стояло по углам возле стен. Самый же дальний угол дома был отгорожен от посторонних глаз верёвкой, на которой висело латанное-перелатанное старое тряпьё – там, вероятно, была хозяйская спальня.
Кроме нас, вошедших, в доме находилось ещё шесть человек: старуха – жена Эрнста, которая сейчас металась между печью и столом, занятая приготовлением обеда, ещё одна девушка – темноволосая, совершенно непохожая на старосту, судя по всему – не дочь, а невестка, с большими, светлыми и печальными глазами, сидевшая на скамье перед деревянной колыбелью и державшая на руках громко орущего, никак не желавшего успокоиться младенца, и ещё трое детей постарше (девочка и два мальчика), что копошились на полу, играя в свои немудрёные игры. Девочка лет пяти-шести, с двумя тонкими и белыми, словно бы сплетёнными из соломы, косичками, подражая невестке Эрнста, качала на руках грубую тряпичную куклу, набитую опилками и завёрнутую в лохмотья, а двое мальчуганов лет трёх-четырёх (судя по всему – близнецы) ссорились, отбирая друг у друга деревянную юлу… Тут же, около ребят, ошивалась тощая полосатая кошка и истошно мяукала, потому как её, судя по всему, давно уже не кормили.
Все эти звуки – стук ухвата о глиняные горшки, плач младенца, сопение детей, мяуканье кошки, равно как и запахи – кислой капусты, хлебных дрожжей, подгоревшей каши, дёгтя, пота, пеньки, рогожи, старой холстины, мокрых детских пелёнок, пепла и золы из очага – на первый взгляд, могли бы показаться довольно неприятными, но для нас с Барло, продрогших под дождём и несколько дней не видевших людского жилья, они звучали словно Божественная музыка. Тем более, что в доме Эрнста Усатого, несмотря на весь царящий там беспорядок, всё же присутствовал определённый уют: по стенам были развешаны сухие гроздья рябины, связки лука, чеснока и грибов, пучки лекарственных трав, на нескольких деревянных полках мирно стояла посуда – глиняные горшки, кувшины и кружки, - а от печи исходило приятное размаривающее тепло… Боже мой, до чего же всё таки было здорово после трёхдневных бесплодных блужданий по холмистому редколесью и травяным пустошам наконец-то очутиться в обитаемом человеческом доме, пусть даже таком бедном и неказистом!..
…И всё же во внутреннем убранстве жилища старосты присутствовал какой-то едва уловимый, чуть ощутимый беспорядок, который всегда встречается в тех домах, куда люди только что въехали и ещё не успели расставить весь скарб и утварь по своим местам. Моё чутьё безошибочно подсказывало мне, что старик и его семейство перебрались в эту постройку сравнительно недавно – не больше пары месяцев назад, а до этого обитали где-то в другом месте.
- Ну, старуха, что ты там ковыряешься? Что у нас на обед? – поинтересовался Эрнст, усаживаясь за стол.
- Да вот, есть каша утрешняя, я как раз разогреваю, да капуста жареная и квашеная, да хлеб…
- Я Грете велел курицу зарубить, скоро бульон будет, - пообещал глава семьи и обратился к нам, - Ну как, ребята, маленько перекусите с дороги или подождёте бульона?..
- Я б перекусил… - начал было Барло, но я вновь его перебил:
- Любезнейший Эрнст, мы вас очень премного благодарим, но для начала нам не мешало бы помыться. И переодеться во что-то чистое, пока наше платье будет сохнуть. А то три дня на голой земле спали… у меня теперь даже на волосах грязь! А уж об остальном и говорить-то нечего, - и я красноречивым жестом указал на свой многострадальный плащ, камзол и сапоги, - посему велите, пожалуйста, нагреть нам воды!
- Это можно! – живо согласился старик, - Эй, Гвенда, старуха, и ты, Милиндина!.. Пусть парни натаскают воды из колодца, а вы выгребайте всё из печи и поставьте её греться. А потом налейте в ту старую бадью, что стоит в сарае. Гости мыться будут!
***
…Через три часа мы с Барло, относительно чистые и относительно сытые, сидели, греясь подле печи, на которой сушилась наша выстиранная одежда, и развлекали гостеприимного Эрнста с его чадами и домочадцами рассказами о наших странствиях и злоключениях. Я говорю «относительно чистые», потому что воды, которую натаскали из колодца сыновья старосты, едва хватило на то, чтобы кое-как размазать на себе дорожную грязь. Виноват в этом, конечно же, оказался Барло, на чьё огромное тело ушла большая часть содержимого бадьи… Правда, я на него не очень-то сердился – для меня было куда важнее то, что я наконец-то вымыл голову, отчего прибывал в благодушном настроении. Ведь, когда носишь длинные волосы, нет ничего отвратительней, чем ходить с грязной шевелюрой – сам себе становишься противен! А уж если в волосах налипла грязь и чуть ли не комья земли – тогда подавно не находишь себе места, пока не избавишься от всей этой гадости.
Итак, распустив свою седую косу, я с наслаждением сушил волосы перед очагом, облачённый в старую, заношенную, но зато сухую и чистую одежду – холщовую рубаху и штаны одного из сыновей Эрнста (которые, признаться по-честному, довольно-таки странно смотрелись в совокупности с моим дорогим серебряным крестом и серебряными же серьгами в ушах – единственными ценными вещами, которые у меня имелись). В том же самом наряде красовался и Барло, хотя и рубаха, и штаны налезли на него с превеликим трудом (на мне же они, наоборот, болтались как на палке). Своё собственное платье мы кое-как выстирали в остатках тёплой воды (ох, и нелегко же было оттереть на нём следы травяного сока и глинистой почвы!), и теперь сушили его. Хуже дело обстояло с сапогами – как я и предполагал, они настолько отсырели от грязи, что их было впору не чистить, а выкидывать. Теперь оставалось надеяться лишь на то, что нам удастся разжиться новой обувью в самой Штранжи, чтоб хоть как-то доковылять до этого злополучного Эквилда…
И я говорю «относительно сытые», ибо рыжая взъерошенная курица, обезглавленная расторопной Гретой и пошедшая на бульон, оказалась, по-видимому, слишком старой, ибо очень уж жилистой и жёсткой. Даже Барло едва не обломал об её костлявое мясо свои крепкие здоровые зубы, а уж обо мне-то и говорить нечего – я выпил только отвар. Затем мы закусили сию весьма далёкую от совершенства похлёбку подгоревшей утренней кашей, жареной и квашеной капустой и краюхой кислого ржаного хлеба, а запили довольно-таки дрянным на вкус пивом.
Но всё равно, мы были бесконечно признательны гостеприимному старосте Эрнсту и всей его родне: ещё бы, ведь когда кормилец столь большой семьи находит возможность принять и насытить усталых путников – он поступает в высшей степени по-христиански! Эрнст вполне мог бы и отказать нам с Барло, и его никто бы за это не осудил; но он, тем не менее, вошёл в наше бедственное положение и не сделал этого. Да и сейчас, когда мы с другом, относительно чистые и относительно сытые, сидели в его доме, греясь и обсыхая перед очагом, этот безродный и совершенно необразованный крестьянин вёл себя в высшей степени благородно, ни единым словом не заикаясь об оплате своего гостеприимства.
- …Я иду в Эквилд на Ярмарку Прекрасного, - неторопливо рассказывал я, глядя, как пляшут язычки пламени в очаге, с треском пожирая отсыревший хворост, - Эта Ярмарка проводится ежегодно под покровительством достопочтенного милорда Элефтина, герцога Эквилдского, большого ценителя и покровителя всех изящных искусств. По традиции, бытующей вот уже на протяжении более чем восьми лет, на неё съезжаются бродячие артисты, музыканты, барды и трубадуры, сказители и поэты, художники и скульпторы со всего Севера Эгваны… Между ними проводятся различные состязания на знание ими своего мастерства… а победителей сих состязаний ожидают различные призы, самые ценные из коих – выгодные контракты с самим герцогом и другими влиятельными вельможами…
- …Милорд, как всё это интересно! – воскликнула юная и прелестная Милиндина, невестка Эрнста, жена его среднего сына Тельма. Я обвёл глазами слушателей. Всё семейство старосты устроилось на лавках вокруг стола, восхищённо внимая мне, точно паства попу на проповеди (хотя лично меня подобное сравнение весьма и весьма смешило). За истёкшие три часа я уже успел перезнакомиться с ними со всеми. Сидела, подперев голову рукой и завернувшись в свой серый шерстяной платок, старая Гвенда, на коленях у которой устроилась маленькая внучка – шестилетняя Азора. Девочка непоседливо крутила головой и периодически пыталась отгрызть голову у тряпичной куклы, отчего старуха тихо шикала на неё.
Сидел, о чём-то призадумавшись, сам старый Эрнст, за спиной которого устроились все трое его сыновей – дебелые бородачи Эрмонд и Тельм и самый младший, ещё безусый и неженатый Теодор. Дети Эрмонда – десятилетний Лильм и восьмилетний Берек – вовсю болтали ногами под столом и всё время задирали друг друга (что, однако же, ничуть не мешало им слушать меня с широко раскрытыми ртами). Дети Тельма – четырёхлетние близнецы Петер и Пауль – сидели на удивление смирно, ибо бабушка отняла у них юлу, служившую яблоком раздора. Даже младенец, трёхмесячный Дитмар на руках у Милиндины, и тот почти перестал плакать, будто бы и его заворожил мой немудрёный рассказ…
Единственным человеком во всём доме, которого, похоже, не шибко-то заинтересовала история про Ярмарку Прекрасного и прочие мои похождения, была Грета. Она восседала, развалясь своими необъятными телесами на самой дальней скамье, почти у входной двери, слушала в пол-уха и нагло ухмылялась, скалила зубы и подмигивала – правда, разумеется, не мне, а Барло. Я как раз-таки старался не смотреть лишний раз в её сторону, чтобы не заливаться краской стыда, ибо эта разбитная красотка весьма смущала меня. Я старался больше глядеть на огонь, пляшущий в очаге, чтоб не сбиться с мысли и не потерять нить своего повествования:
- …В прошлый раз я был на Ярмарке Прекрасного, дай Бог памяти, лет пять назад. Тогда вся эта затея герцога Элефтина только-только ещё набирала обороты, и очень многие другие вельможи считали её прямо-таки бредовой. Помнится, тогда, в тот год, на Ярмарку съехалось что-то очень уж мало народу – тысячи то ли две, то ли три, не больше. Да и нас, вольных странствующих художников, можно было по пальцам пересчитать – то ли всего пятнадцать, то ли двадцать… И это, только представьте, со всей Северной Эгваны!..
- Милорд, так вы художник?.. – с изумлением и восторгом воскликнул Эрнст, вмиг преисполнившийся ко мне таким глубоким уважением, что стал величать меня «милордом» и на «вы» (хотя по возрасту я вполне годился ему в сыновья и на «ты» с его стороны уж никак бы не обиделся).
- Я мастер, - с законной гордостью поведал я, - Я закончил отделение живописи и графики в Селестинском Университете, что в герцогстве Семферд, и именно там получил это высокое звание. Впрочем, что говорить о моём творчестве! – позвольте, я вам лучше его покажу!
Я подошёл к скамье, где лежала, также просушиваясь, моя дорожная сумка, из которой было вынуто всё её содержимое. Отложив в сторону свой тощий и хронически безденежный кошель, футляр с картой Эгваны, перчатки и прочие ненужные мелочи, я взял в руки плоский прямоугольный предмет, и стащил с него кожаный чехол, также пропитанный водоотталкивающим составом. Под чехлом оказались две сложенные деревянные доски, скреплённые по одной из сторон тремя металлическими скобами. Это было моё самое главное сокровище, моя святая святых – небольшой складной мольберт, в котором я хранил грифели и бумагу (в другом чехле, чуть поменьше, находились кисти и краски). Щелчок – и мольберт в моих руках раскрылся, явив взору слушателей помещённые внутрь него листы – как чистые белые, так и с уже готовыми набросками. Я всегда пользовался для своих набросков только бумагой наивысшего качества – чистой, белой и плотной, с не слишком гладкой и не слишком шершавой поверхностью (чтобы грифели по ней не скользили). К счастью, мои худшие опасения не оправдались – водоотталкивающий чехол надёжно защищал мольберт с бумагой от вездесущей сырости, и даже мои ночёвки на голой земле ему не очень-то повредили. Я убедился, что влага едва тронула лишь самые края одного листа, самого верхнего – остальные были целы.
- Вот, пожалуйста, - я достал три наиболее удачных наброска и предъявил их Эрнсту и его чадам с домочадцами, - Только осторожно, не запачкайте!
Рисунки, на одном из которых была запечатлена госпожа Исильда вместе со своей хорошенькой дочкой Ливьеттой, на другом – славный гончар Визгрин, а на третьем – мой друг Барло, принялись путешествовать из рук в руки.
Это были, в общем-то, неплохие, качественные, но довольно заурядные наброски, которым предстояло ещё пройти огромный путь, дабы превратиться в полноценные картины. Но на Эрнста и его родню они произвели поистине магическое впечатление – все одиннадцать человек (за исключением, конечно же, несмышлёного младенца и безразличной ко всему Греты) встретили их единодушным возгласом восхищения.
- Ух ты!.. Не может быть!.. Как красиво!.. А Барло-то, Барло как похож!.. А эти другие кто?.. Милорд Спранга, неужто это вы всё рисовали?.. – наперебой восклицали они, выхватывая друг у друга три клочка бумаги.
- Да какой я к чёрту «милорд»! – вновь смутился я, - Я отнюдь не благородного происхождения. То, что мой покойный папенька был придворным лекарем самого герцога Омры, вовсе не даёт никому права записывать меня в милорды. Уверяю вас, что моя почтенная маменька, Царство ей Небесное, всегда была верна своему мужу, и я, таким образом – отнюдь не герцогский бастард… А рисовал и в самом деле я. Просто я имею дурную склонность постоянно рисовать всех, с кем сводит меня судьба. Вдруг, думаю, что-нибудь из этих набросков когда-нибудь со временем пригодится для какой-то будущей картины…
- Ну почему же, почему вы считаете, что ваша склонность к рисованию «дурная»!? – с чувством вскричал Эрнст, не отрываясь взглядом от портрета Исильды и Ливьетты, - Вы же так изумительно рисуете! А вы ещё и картины для господ пишете, мило… то есть, я хотел сказать, мастер Спранга?..
- И картины, и фрески, и многое другое…
Прошло ещё целых полчаса, прежде чем всеобщий восторг по поводу моего художественного дарования наконец-то хоть немного утрясся.
Продолжение следует.
2011 г.