I.
Над кирпичными стенами гаражно-парковочного комплекса под тёмно-синим, почти чёрным небом, пролетала колесница. Не было ветра, не было облаков, абсолютно всё, казалось, замерло. Из-под брезентовых козырьков на песок падал зыбкий свет ламп, рассеиваясь по земле. Древесный массив вокруг серых строений темнел своим золотом в мареве далёких фонарей. Колесница неспешно плыла метрах в пяти над уровнем крыш. И было слышно, как хлопает сукно занавесок в открытом окне кареты. А ещё невесомые кони всхрапывали. Узда блеснула в лунном свете, и тёмный силуэт кучера заёрзал на резном сиденье. Он посмотрел в сторону, на Луну. Та была не то что бы белая, а казалось электрической, сияющей на всех мощностях вольтовой дугой. В её свете блеснул золотой зуб извозчика. «Кра!» - гаркнул он. И копыто описало дугу в последнем взмахе, и лошади замерли. Вся конструкция ещё чуть проплыла в воздухе, как бы по инерции, и зависла. Она остановилась прямо над сторожем Петром, который сгребал листья с дороги. Он ничего не замечал и только мычал задумчивый мотив себе в бороду. Скрежет металлических грабель по асфальту, присыпанному песком, разносился далеко по онемевшим скверам и заползал за все скользкие углы.
Было холодно, и сторож то и дело шмыгал носом. Скрежет алюминиевых коготков по песку и вкрадчивый, хотя и грубый голос Петра составляли всю звуковую гамму вечера. До той минуты. Вдруг прямо перед сторожем на асфальт упала спичка. Упала, да ещё и подскочила так, словно её бросили с приличной высоты. А через мгновение присыпанный бледным песком асфальт озарился светом. Тени опавших листьев задрожали. Пётр остановился и начал оглядываться. Сверху что-то щёлкнуло, и сторож резко вскинул голову. Колени его подогнулись.
Там, под чёрным куполом небес, растворяя всё для непривыкших глаз в красно-оранжевом свете, горел факел. Взгляд Петра выхватил из пульсирующего зарева чёрную полоску копоти и скользнул по ней. Змейка дыма с сажей чуть дальше сливалась с тёмным изогнутым силуэтом – то была часть колеса со спицей. Затем Пётр разглядел и трапецию днища кареты. Чем яснее он осознавал, что перед ним, тем чаще на его скулах перекатывались желваки и тем шире становились его влажные от холода глаза. Он теперь ясно видел и контуры колёс, и двух лошадей, иногда взмахивающих хвостами, и приоткрытую дверцу кареты. Факел же был зажжён кучером. Его руку и часть кафтана, расшитого бисером, Пётр тоже разглядел. Она выступала из-за скамьи.
Из приоткрытой дверцы, откинув тяжёлые, украшенные медными орнаментами, занавески показалась фигура человека. Это была женщина в широкополой шляпе с вуалью и в корсете. Лицо её пропадало в тени причудливо искривлённых полей шляпы. Она совершила плавный жест рукой в белой перчатке до локтя, и карета опустилась ниже. Свет от факела больше не бил по глазам. Теперь он мерцал, создавая красноватые блики, освещая силуэт кареты и крупы лошадей.
Пётр выронил грабли и, чуть ли не сев на землю, вытащил из кармана телогрейки фонарик. Бледный луч плюхнулся на дерево днища кареты, а затем растёкся частью своей на колёса, частью – в безбрежность небосвода, а частью – на лицо женщины. Сначала она прикрыла его тонкой рукой, а затем, нервно убрала руку и решительно посмотрела вниз, выглянув из-за порожка и двух ступенек. Вновь лицо её появилось в зыбком воске фонаря. Теперь сторож видел всё чётко. Женщина хмурила тонкие брови и изучающе смотрела на человека внизу. Пара иссиня-чёрных завитков волос выбилось из-под белой шляпы, и переливались глубинным светом, будто лунный камень. Лицо было очень узким с острыми чертами. Красные, как маки, даже ещё краснее, в тысячи раз краснее, губы маленького рта, пухлые и глянцевые, дрогнули. Брови ползли к переносице, и лицо становилось всё более сердитое. Кукольно белое с надрывом красных губ… удивительно белое и сердитое.
- Эй ты! - высокий требовательный голос иглой прошил воздух, - как тебя зовут?
Барышня в шляпе выставив маленький подбородок со впадинкой, подалась вперёд ещё больше. Одной рукой она ухватилась за створку двери, другой придерживала шляпу.
- Погаси свою лампу, слышишь! – прибавила она так же требовательно.
Сторож фонаря не погасил, но убрал в карман. Он шевелил кадыком, однако ни слова вымолвить не смог, а только таращил глаза. В дальнем конце дороги к гаражам, за поворотом, редеющие придорожные кусты окатил свет автомобильных фар. Послышался гул двигателя. Дама сверху заметила это и что-то сказала кучеру. Тот накрыл факел железным колпаком.
- Ну-ка, лезь! – крикнула она, сверкнув глазами: правым - словно янтарём, левым - будто изумрудом.
И тот час же лошади замотали головами, а из-под их копыт полетели клубы пара, и повозка опустилась прямо перед сторожем Петром. Тот лишь сглатывал слюну в отуплённом замешательстве. Он хотел, было, перекреститься, но только дотронулся до лба щепотью. Свет автомобиля вдалеке скакнул по деревьям широкими белыми пятнами, и вскоре два огонька фар поплыли над асфальтом, приближаясь. Пётр заметил их и какое-то время глядел в ту сторону, но потом вновь повернул голову и поймал гипнотически-повелевающий взгляд двух разноцветных глаз. И запах корицы и ещё чего-то сладкого донёсся до носа сторожа сквозь рыжие, осенённые твердью табака дебри усов. Рука в красной перчатке указала ему на заднюю дверцу. Дверца сама собой открылась, и оттуда послышался странно искажённый голос: «Садись, почтеннейший, садись».
- Я? Да куда ж мне, я ж…, - просипел сторож, всё в том же отупении глядя то на дверь кареты, то на приближающиеся огни фар,- у меня ж это, вахта.
И часть его хотела рвануть навстречу автомобилю, крича в ночь о страшном, зовя на помощь, а часть необъяснимо, с трудом осознавая себя и своё предназначение в этом мире, словно подчиняясь чужой блистательной воле, стремилась в карету. Метания его тут же прекратил грозный рык кучера:
- А ну, полезай, пёс!
И сказано это было так громко, так непреодолимо властно, что Петра даже охватило чувство вины. Странная мысль закралась в его ватную голову, что если он сейчас же не заберётся в карету, то нарушится некий вселенский закон, и нарушение это выйдет из всяких рамок морали и логики. Огни автомобиля, сбавляющего скорость перед озероподобными выбоинами в пространстве асфальта, в последний раз кинулись в слезящиеся глаза сторожа, и тот ступил на откидную ступеньку кареты.
II.
Неуклюже забравшись на твёрдое, обитое зелёным бархатом заднее сиденье, Пётр запричитал. Он тяжело дышал и сильно потел лицом, а глаза его стремились к свободе от оков глазниц. И только тут он сумел рассмотреть существо, которое до этого по причине сильнейшей растерянности и темноты в салоне кареты, совершенно не заметил. Рядом, в пол оборота к копошащемуся Петру, сидел человек с синеватой зеркальной кожей, абсолютно нагой. На голове его красовался чёрный цилиндр. Листок клевера о четырёх лепестках мерцал жидким изумрудом в его руке.
- Моё почтение, я – князь Лемурийский, - совершенно спокойно сказал зеркальнокожий.
Мятая шапка свалилась с затылка Петра – это колесница взяла вверх, плавно, но с большой скоростью отдаляясь от земли. У Петра заложило уши.
- А наша с вами хозяйка сегодня – графиня Парфенопа, - зеркальный человек указал рукой на сидящую напротив даму в шляпе.
- Ну, просила же, не называй меня по имени, - закатывая глаза, ответила ему белокожая спутница.
- Как такое имя можно удерживать в тайне, графиня? Это музыка, а не слово.
Всё это время онемевший Пётр сидел совершенно неподвижно, косясь на существо, назвавшее себя князем Лемурийским. Струйки лунного света, и тусклые пятна от светильника в салоне кареты, скользили по зеркальному телу. Казалось, всё оно, это нереальное тело, было сплетено из множества капелек ртути, только синей. Что-то шевелилось под ногами Петра, сзади доносилось тихое посвистывание, занавеска окна хлопала о внутреннюю обивку салона. В тесном полумраке шёл безумный танец теней. Пахло ладаном и корицей. Но эти запахи не успокаивали, напротив - от них зубы гаражного сторожа колотились ещё сильнее. Он даже боялся, что эта дробь будет услышана и вменена в вину.
И, уйдя с головой в смутные по своей логике, но острые по природе переживания и поиск истины, Пётр совершенно не понимал, чего от него хотели. А графиня Парфенопа уже в третий раз спрашивала одно и то же.
- Нет, это невозможно. Ты назовёшь своё имя, или нам дать тебе кличку, как собаке?
Графиня нервно откинулась на спинку сиденья. Шляпа сдвинулась на затылок, оголив широкий белый лоб, такой же фарфоровый, как и вся она. Ещё пара кудрявых прядей капризно выскочила в сизую ночь. Графиня сложила пальцы, словно в мольбе, и обратилась к зеркальному человеку:
- А ты уверен, что мы там? Может, мы попали в мир немых?
- Нет, нет, графиня, всё верно, - усмехнувшись, ответил князь, - и сомнений быт не может.
- Но почему тут не звучит музыка, или хотя бы другие мелодики? Тут даже ветер сопит, как старая бабка. Крайне не музыкальные земли. Определённо, дурное пространство. И тут ещё этот, - она снова сдвинула брови и сжала бутон краснючих, даже светившихся в темноте, губ.
- Сейчас…, - зеркальный князь поглядел на Петра.
Пётр же, набравшись смелости, в свою очередь повернулся всем телом в сторону жуткого спутника и поглядел ему в глаза. Там он увидел своё искажённое выпуклое отражение. И тут же жадно начал разглядывать всё диковинное тело этого существа, до сих пор не веря ни глазам своим, ни рассудку. Но вскоре смущение вперемешку со страхом накатило на него свинцовым валом, и он отвернулся к окну.
- А скажи, паж, где вы тут пить изволите? – так же совершенно спокойно спросил князь, вертя в руках зелёный лепесток.
Пётр молчал, покусывая бороду, по здравому разумению прощаясь с рассудком. Князь повторил вопрос более настойчиво. И Пётр, гаркнув пару раз, начал говорить, путаясь и совершенно не владея интонацией:
- Да мне же на смене то пить нельзя. Я ж на работе, - он прервался и долго не мог вытащить из гортани очередное слово, словно заикаясь, - Ко… Когда после, а не сейчас…
- Брось! Ну-ка брось врать, безымянный! – взвизгнула графиня, притопнув каблуком высоких сапог, - от тебя разит, как из винной бочки, мерзавец, а говорит, не пьёт.
Зеркальная рука плавно опустилась на её укрытое роскошным платьем колено.
- Не стоит нервничать, милая Парфа. Сейчас, - и, снова обратился к дрожащему Петру, - ну так, где же ты пьёшь после своей работы, почтенный?
Пётр скорчил горькую мину, покачал головой, и как бы нехотя ответил:
- Да по-разному. Ведь оно бывает нежданчиком когда, а когда и прямо как знаю, что будет… На углу у двадцать пятого, а то и тута, в гаражах, - он вздохнул, - Мы то народ простой, с нас чего взять то?
И он тараторил что-то ещё, но разобрать было трудно. А потом осёкся и выпучил глаза в пустоту, замерев.
- Тогда, к двадцать пятому, - бодро скомандовал князь Лемурийский, с широкой улыбкой глядя на насупленную графиню, - вино пьёте?
Вскоре колесница висела над ветхим трехэтажным домом с двумя подъездами и магазинчиком на торце. Над входом в магазин светилась заляпанная пыльная надпись «24 часа». Колесница осталась без кучера. Он отправился в магазин.
На дворе стояла ночь. Холодная ночь конца октября. И ни единой души, кроме унылой, засыпающей у кассы продавщицы, внутри не оказалось. Это было очень кстати, ведь вид кучера обязательно привлёк внимание, как если бы Эйфелева башня прогуливалась по Луне. Старомодный фрак зеленоватого сукна, белая манишка и запонки из драгоценных камней. Пышные баки и борода, расчёсанная на две стороны. Вельветовые панталоны и блестящие нестерпимым светом ботфорты, выскрипывающие гамму в тональности соль. И потрясали невероятные размеры вошедшего. Он еле втиснулся в дверной проём. Продавщица, сонная Полина Прокофьевна, подскочила на стуле и судорожно нащупала тревожную кнопку под кассовым аппаратом. Но, услышав раскатистый бас, запрашивающий «самое дорогое вино, да побольше», тут же успокоилась. Её недалёкая головушка свела всю ситуацию к такому выводу: «напился до горячки; хотя мужик-то видный… эх, как пошёл бы по жизни, без бутылки-то».
За четыре бутыля сомнительного вина кучер шмякнул по фанерному столику золотой монетой размером с блюдце и, не слушая ошалевшую Полину Прокофьевну, покинул зловонную лавочку. Когда вино оказалось в салоне кареты, и карета тронулась, Пётр заметно пришёл в себя. Он косился на вино и рукавами отирал пот со лба и щёк, потягивал себя за бороду, морщился и ёрзал на твёрдой скамье.
III.
- Ну что, дорогой, - обратился к Петру зеркальный князь, - мы тебя, значит, вином опаивать, а ты нам даже имя не раскроешь?
Пётр крякнул, пожал плечами и ответил:
- Да Петром меня звать, что тут скрывать-то. Было бы чего. Пётр Матвеич Шестопалов. Лет пятидесяти пяти. Да и всё тут.
Князь с графиней переглянулись, и ярые маки губ Парфенопы сложились в довольную улыбку.
- Пётр, значит, - странно вкрадчиво проговорил князь Лемурийский.
- Пётр, Пётр, Пётр…, - понеслись шепчущие голоса со всех сторон.
Сторож втянул голову в плечи. Глаза графини хищно сияли, изумрудом и янтарём окрашивая бархат салона. Лучи играли на зеркальной плоти графа, и в ней же отражались мрачные создания. Белели их клыки. Демоноподобные сущности эти росли в размерах и что-то кричали. Смех лился из всех щелей и мрачных закутков кареты, носился с ветром в заоконном нигде. Смеялись спутники Петра. Тряслась высокая грудь графини, охваченная тугим корсетом, тряслась грудь князя Лемурийского, словно сотни всплесков ртути.
- Ну, всё, понятно, Пётр, - вскричал князь.
- Да-да, родилось имя. Значит, Пётр, - вторила ему графиня, излучая в ночь все цвета радуги выпученными глазищами.
Петру казалось, что вокруг кареты, там, в чёрной высоте, где они летели, носятся демоны и визжат его имя. Он жалел, что представился настоящим именем этой нечисти (хотя ему даже никогда не приходила в голову мысль, что у человека может быть более одного наименования)… Всё громыхало, всё шевелилось. И Пётр готов был уже потерять сознание, когда зеркальный князь вдруг привстал с сиденья и, выглянув в ночь через окно, проревел не своим голосом:
- А ну-ка, цыц, шельмы дурные!
И всё вмиг стихло. Недвижное внутреннее убранство кареты снова освещалось нежным восковым светом лампады. Только графиня иногда дёргала плечами в приступах беззвучного смеха.
Князь обратился к закрывшему глаза Петру:
- Ну что, Пётр Матвеич, не взыщи уж. Странности наши объясняются только твоим взглядом на них.
Пётр не шевелился. Только под сощуренными до глубоких морщин веками, не переставая, дёргались глазные яблоки.
- Э, голубчик, - по-приятельски улыбаясь, произнёс князь, заметив выражение всепожирающего ужаса на лице сторожа, - на ка вот, хлебни. Сними оковы страха, так сказать.
И бледная, как фарфоровая кукла графиня, и князь весело, совершенно не как до того, рассмеялись. В салоне стало как будто бы светлее. Пётр открыл глаза, в которых стояли слёзы, и обеими руками взял бутылку. Она удивительным образом оказалась уже открытой. Князь же, как бы в ответ на его изумлённый взгляд, заметил, что время – лучший штопор.
Петром в тот момент двигала такая мысль: ежели ночью увозят в небо на карете – отчего бы и не напиться напоследок? И он выпил. И приложился хорошенько – минуты две не мог оторваться. Пётр пил. Брови его напряжённо ходили вверх-вниз, лоб и уголки глаз сморщились, словно пил он не вино, а лимонный сок. Наконец он оторвался. В бутылке плескалось на самом донышке. Пётр как-то виновато и просяще поглядел на графа. Но тут же отвёл глаза, так как страх перед зеркальной кожей не прошёл даже и после такого глотка. Графиня же, поймавшая на себе его взгляд, тут же отвернулась к окну, недовольно хмыкнув.
- Спасибо, - хрипло выдавил Пётр, потупившись в пустоту, - я, правда, по водочке больше знаю. А это… ну так, на праздник какой.
- Вино пьют при дамах, - ответил князь, и фонарная свеча блеснула в амальгаме его зрачков.
- Да-да, - тут же подхватил Пётр, словно выходя из отупения, - вот я и говорю, что вино-то не водка – его по праздникам. Ну, вот при дамах… Графиня всё ж…
Пётр понял, что его занесло в запретную область и, недоговорив, допил остатки. Князь предложил Парфенопе вина в неизвестно откуда взявшемся бокале. Но та отказалась.
- Я уже отсюда чую, как от него несёт, - фыркнула графиня.
- Да, да, друг мой, - ласково проговорил князь Лемурийский Петру, - графиня Парфа у нас славится своим воинственным эстетизмом. Её нёбо привыкло исключительно к золотым виноградникам Наварра. Ох, этот южный склад души. И поэтому, возьмись ты за ней ухаживать, тебе бы пришлось выучить все винные карты мира, друг мой.
Пётр кивнул, но промолчал.
- Ко всему прочему, мы, как видите, ещё и плохо воспитанные господа, - продолжал князь, - даже не рассказали тебе, дорогой Пётр, зачем мы тут. Вернее, зачем ты тут. Да и ты мог бы поведать побольше о себе.
И в руках князя мутнела ещё одна длинная бутыль зелёного стекла. Пётр принял и её.
- Скажи мне, голубчик, ты знаешь… да ты пей, пей, я к тебе присоединюсь. Так вот, знаешь ли ты, что мир наш – игра? - князь выдержал паузу, - Игра одного с другим? Ребёнок играет сам с собой или со сверстниками, взрослый – с жизнью, материя же играет с энергией, а вселенная – с разумом. Дух, наконец, играет с плотью. Игрушками, мой дорогой, оказываемся зачастую мы. Да, да, мы. Ты или почтенная графиня, или я - неважно - все. Но хотя мы и оказываемся таковыми, нам тоже угодно поиграть.
Бутыль опустела наполовину. Пётр кивнул головой и обречённо проговорил:
- Чего? Стало быть, убивать будете?
Князь тут же закатился звучным смехом. Графиня вытянула свою мраморную шейку и грозно посмотрела в глаза Петру:
- Да как ты смеешь? Ты что ж это, думаешь, мы снизойдём до убийства? Что мы так опустимся и… Ах, князь! Скажи ему!
- Успокойся, прелестная Парфа, - всё ещё смеясь, сказал князь, - видишь ведь сама – человек мысли недалёкой. А мысль эта ещё и запуталась. Но, к слову, я бы на его месте точно так же растерялся бы.
Пётр низко наклонил седую голову и пролепетал:
- Извините, почтенная графиня. Дурак…
- Молчи, - презренно кинула графиня и сложила руки на груди.
- Нет, дорогой, - обратился князь к Петру, - видишь ли, игра, в которой все мы теперь, не смыслит разумности в убийствах. Мы тебя не тронем, так что можешь совершенно ничего не бояться. Ведь если б хотели – давно бы уже пришибли.
- Да, - язвительно вставила графиня, - под копыта коням или в сундук с серными болотами заперли. Вот там бы и кричал об убийцах.
Граф деликатно промолчал, улыбаясь одними глазами, и продолжил:
- Но ситуация такова, мой друг, что нам известны почти все правила игры, а тебе – ничего. И только сейчас тебе приоткрылась тайна – нет, не правил даже – тайна существования игры. Не спорь, что никогда не думал об этом. Ха, а вот теперь мы тебе рассказали кое-что. Нам с графиней велено доставить тебя в определеннее место, показать определённые виды, да обозначить тебе твои першпективы. Тебе, любезный, нужно будет сделать в конце вывод. Ход конём. В шахматах смыслите? Так вот, сделать выбор всем своим разумным существом. Разумеется, только когда мы тебе его предложим.
Стояла тишина. Где-то за резными стенками тихонько клацали цепочки конной упряжи, да гудел горластый ветер. Пётр то и дело проводил заскорузлой ладонью по усам и бороде. Вторая рука его сжимала горлышко бутылки. Вина в ней оставалось на четверть.
- Спросишь, за кого мы играем? Отвечу: вернее спрашивать «кто играет нами?»; играет же нами одно очень могучее Начало. И тобой, кстати, тоже играет Оно. Только вот кто победит – это Начало или Его оппонент, - это определит твой выбор в финале.
- Так, а вы за кого ж играете? – помотав головой, спросил Пётр.
Графиня всплеснула руками и саркастической улыбкой жалко глянула на князя.
- Боюсь, ты не понял, - терпеливо ответил Лемурийский, - ну да это не важно – всё своим чередом.
В блестящей руке его появился наполненный бокал вина. Он передал его Петру. Тот взял, и с великим удивлением рассматривая бокал, пропустил момент, когда в руке князя оказался ещё один.
- За знакомство, - предложил Лемурийский, - а эту бутылку смело швырни в окно.
Пётр просунул бутылку в прореху между занавеской и оконной рамой, и они с князем чокнулись бокалам. Из бездны снизу донёсся треск битого стекла. Князь лукаво смотрел на пьянеющего сторожа. При столкновении, хрусталь бокалов пронзительно зазвенел. Эхо от этого звука долго не могло затихнуть и металось по салону, то громче, то тише ударяя в уши Петру. Краска залила его щёки. Глаза становились одного с ними цвета. Князь Лемурийский лишь слегка отпил из своего бокала, Пётр же махнул весь. Князь тут же долил ему ещё, не получив ни единого возражения. Проследовала та же церемония. Хрустальное эхо стрекотало назойливой цикадой.
- Расскажи что ли, пока не прибыли до места назначения, чуть о себе. Порадуй графиню, - добродушно попросил князь.
Пётр несколько раз быстро подёргал себя за недлинную бороду и, вдруг поняв, что пьянеет и что ему, стало быть, теперь надо внимательнее следить за словами, ответил:
- Пётр Матвеич я. Это уже говорил. Так, стало быть. Сторож. Ну, где работаю, видели - гаражи охраняю. Всё там да там.
- А проживать изволишь где? Один ли? С семьёю? – даже, вроде как, заинтересовано спросил князь.
- Живу неподалёку. Дом старый, двухэтажный ещё. Три подъезда. Вы, может, такие видали. Всё обещают, да обещают перевесть в нормальный, а куда им? Мы им что? Мне, говорят, иди на гаражи заводские. Поработай там, то да сё, мы тебя в очереди то подвинем вперёд чутка. А сижу уже четвёртый год горькую пью в каморке. Видеть бы её не видел. А из каморки то опять в каморку – вы квартиры не видали наши?
Поняв, что его снова несёт, Пётр вздохнул и остановился. Великодушный князь принял у него бокал, наполнил его и вернул. Несчастный сторож, всё ещё не осмеливаясь долго глядеть в сторону ужасного живого зеркала, коротко поклонился и начал смотреть себе под ноги.
- Ужасно. Слышишь, дорогая Парфа? Мне кажется, дело нашей чести помочь этому несчастному.
- Мне кажется, я скоро обращу его в летучую мышь или верстовой столб! Меня тошнит от всей затеи, и ты это знаешь. И знаешь так же, что я тут только для пущего страху!
- Ну-ну, милая моя, ты прекрасна, как букет сонных роз! Я думаю, ты тут с целью украсить сей блеклый мир, - подобострастно ответил Лемурийский.
Говоря это, он отодвинул шторку и поглядел в окно.
- А вот, между прочим, мы почти и на месте.
И снова обращаясь к Петру:
- Так, а что же семья?
- А что семья? Жена терпеть не может, а терпит. Сын ещё. Да я его уже и не помню, когда видел последний раз.
- Чего ж ты так, Пётр, голубчик?
- Да чего-чего, - Пётр вздохнул и отпил вина, - я сам пока метался, пока семью кормить чем соображал, он взял да украл.
- Ах каков, а, - участливо вздохнул князь, - и чего своровал?
- Да со склада технику какую-то. И колония. А вышел, связался с борисовскими. Пить стал, али ещё чего. В общем так. Домой тут заявился: рожа разбитая, пасёт спиртом за всю версту, тяпки в наколках. Дай, говорит, бать, денег-то тыщёнку. Верну, говорит. Я ему, мол, нет. А и правда не было – откуда у меня они свободные то? Сам иной раз шапку у соседей мну. Разозлился он, орать начал, грозиться. Даже ножом сверкнул. Баба моя то услышала, пошла смотреть, кто пришёл. А я, что б её-то не расстраивать, захлопнул дверь. Бродяга какой-то, говорю. А тот долбит ногами в косяк, ревёт, что обоссышься. И вот и видел его последний разок так… и ни весточки. Жив - не жив. В общем, жив не пожив. Э-эх ё…
Графиня с ужасом и отвращением смотрела на Петра. Тот снова хлебнул. Князь таинственно улыбался.
- Стало быть, не заладилось у тебя в жизни? – спросил он сухо.
- Да шут ё знает. Живы, и слава богу.
- И как же? – продолжал Лемурийский, - ничего менять не хочешь? А жена? А отцовские чувства? А смысл всего? Вот так дали тебе жизнь, а ты её, считай, назад вернул за ненадобностью. Это ж не верно, любезный.
- Я, - хмелея, ответил Пётр, - я, что верно не знаю. Я знаю, что неверно. Неверно, что квартиру не дают. И что воду отключили опять. А иные и ещё хуже. Я вот тружусь как конь. Кушать всем хочется.
Он красными глазами поглядел на графиню, отчего та, вздрогнув, отвела взгляд.
- Извините, почтенная, я вот говорю грубо. С такими особами не приходилось дела иметь. Да и волнуюсь. Вы-то тоже, как снег на голову. Не уничтожайте уж, на кого ж я оставлю…
- Замолчи! Ну, замолчи уже, несносный, - нервно процедила Парфенопа.
IV.
В пустом до того брюхе бородатого раскрасневшегося Петра теперь плескалось два литра вина. А ещё там появилось чувство покалывания - карета резко сбавляла высоту. Вдобавок ко всему Пётр ёрзал, снедаемый природной нуждой, но озвучить своё желание боялся. Ну а когда зеркальнокожий князь объявил, что они прибыли в пункт назначения и вот-вот приземлятся, то, как обычно это и бывает, желание стало ещё сильнее.
За время полёта (а летели они около часа) язык сторожа развязался, и графиня с князем услышали множество несвязных меж собой и зачастую омерзительных и грубых историй – фрагментов из жизни незадачливого и до смущения простого сторожа. Графиня сразу же все его злоключения списала на счёт варварского образа жизни человека, погружённого в пучину разврата, невежества и абсолютного безволия. Князь же Лемурийский проследил одну единственную нить, соединяющую разрозненные истории сторожа. Нитью был алкоголь. Пётр, в свою очередь, ссылался на устоявшийся в его среде постулат: «это не я такой – жизнь у нас такая».
Наконец колёса кареты коснулись земли. Кучер что-то кричал лошадям, почувствовавшим твёрдую почву под голубыми копытами. Они недолго шли рысью, а затем стали просто беспокойно топтаться на месте.
Кучер ворочался на своём сиденье, от чего вся карета ходила ходуном. Вскоре дверь её отворилась, и на фоне красноватого света показалось лицо кучера, подающего графине руку. Та, подобрав подол платья, куницей выскользнула наружу. Князь Лемурийский, отпустив шутку о том, какое кощунство носить такие одежды, тоже открыл дверь, но сам.
- Приехали, любезный, - он подмигнул Петру, - готовьтесь к выходу в свет.
Князь вышел, растворившись в сиреневых всполохах. Пётр же, просто изнывая от желания облегчиться, смело дёрнул шпингалет двери и без всяческих церемоний покинул салон. Ноги его ступили на землю, а взгляд начал метаться по окрестностям в поисках укромного уголка. И настолько он желал одного естественного действия, что решил пока даже не удивляться тому месту, куда его привезли.
На самом деле они оказались на широком плато. Перед ним стелилась долина, край которой у самого горизонта утопал в светящемся фиолетовом тумане. Из-за тумана просматривались острые скалы, очень похожие на осколки битого стекла.
Множество людей собралось вокруг кареты. Пёстрая толпа. Одни играли на причудливых инструментах, наполняя всё до небес музыкальными переплётами, другие лепетали что-то певучими голосами, обращаясь к графине и князю. Огромные существа, похожие на песчаные горы несли опахала из громадных перьев и шёлковые ткани, взрывающиеся буйством цветов. Тут и там чадили ступы с благовониями, и вокруг этих ступ, чуть касаясь земли мысками, кружились в хороводе нагие нимфы. Вдалеке трубил рог, и небо постоянно озаряли огни фейерверков, похожие на лучистые брызги.
Но Пётр желал мочиться. И переполнявшее его чувство светилось в пьяных глазах. Он весь изогнулся и сковано пружинил на ногах. Князь, отвесил поклон тучной особе в платье из шкуры моржа с двумя его клыками, торчащими из-за спины, коротко поздоровался с каким-то человеком в мундире восемнадцатого века и поглядел на сторожа. Заметив его волнение, князь подошёл к нему.
- Позволь тебе представить сей дивный край, часть моих владений и земли, владеющие сердцем нашей графини, - начал, было, он.
Однако, поняв, что Пётр не слушает, решил осведомиться:
- А что, собственно, ты так натужен, голубчик?
- Не могу, всё! Сейчас порвусь, - и уже произнося это, Петр в полу присядку направился к большому валуну близ кареты.
Вскоре из-за камня послышался звук льющейся жидкости, а через несколько секунд – крик Петра. Глыба высотою с человеческий рост вдруг повернулась на месте. С треском открылись в камне два зияющих глаза, и поползла трещина рта. Пётр дела своего не прекратил, но попятился. Каменная голова повернулась к нему. Рот раскрылся, и мелкая крошка полетела на землю.
- А что это ты делаешь? - сухо протрещало изо рта ожившего монолита, - ты что же, думаешь, мне не хватает влаги?
Князь, видя такое дело, быстрым шагом направился к камню. А по толпе собравшихся прокатился хохот. Графиня Парфенопа закрыла фарфоровое лицо руками в красной и белой перчатках. В мраморном небе перекатывались зелёные и фиолетовые волны.
И тут из толпы донёсся крик:
- Его Величество идёт!
Головы собравшихся начали поворачиваться в другую сторону. Князь воспользовался этим, схватил оканчивающего свои дела Петра за плечо и быстро проговорил:
- Нам нужно идти, скорее, - и, отводя Петра за карету, прибавил, - ох, ну что ж ты за человек…
Протрубил горн. В зените небес раскрылся купол радужных огней. Благовонные дымы пронеслись обжигающим ветром. Окаменевшая земля под ногами ошеломлённого Петра задрожала, светясь тоненькими жилками разломов. Ветром принесло взрыв музыки - диссонирующие аккорды. Звук оркестра шёл откуда-то из-за горизонта. Волна рукоплескания поглотилась хаосом ревущих горнов. На плато выходила процессия. Впереди неё шествовал огромный белый слон, украшенный драгоценными камнями, золотыми и медными цепями и гирляндами цветов. На своей крутой спине слон нёс, казалось, целый дом. Дом тот был украшен резьбой и пунцового цвета тканями.
По обе стороны от медленно шествующего слона, двигались конные и пешие. Одни несли стяги и знамёна, другие разбрасывали перья вокруг. То и дело перед процессией колесом прокатывались шуты, звеня бубенцами своих колпаков и длинноносых ботфорт. А в небе над всем этим парили незнакомые Петру птицы с малахитовыми перьями, образовывая три ровных клина.
Князь с Петром отошли за карету. Парфенопа уже была там. Она кусала свои ядовито красные губы и боязливо выглядывала из-за колесницы, смотря то на собравшуюся толпу, то вдаль на приближающегося слона и отряды кавалерии, шутов и прочих странных существ. Заметив подошедших князя и Петра, она тихо, словно боясь чего-то сказала:
- Пора, как видно, князь, уходить отсюда. В сторону реки. Сам король явился поглядеть на нас. А у нас пустое место в драной овце, - она махнула рукой в сторону Петра, а потом рассеяно поглядела на скалы, - а королю капризов не запретить.
- Значит надо идти, - ответил князь,- что же, вперёд?
И все трое двинулись прочь от кареты, прочь от толпы, прямиком к покатому склону горы. Оттуда по тропинке, постоянно теряющейся среди глыб базальта и оникса, они спустились в долину. И когда нога князя, шедшего первым, коснулась мягкой земли, сзади, с плато, донеслись рукоплескания и приветственные крики. Три раза толпа дружным многоголосьем приветствовала короля: «Слава пурпурному!». И в сгущающемся воздухе во все стороны змеилась искривлённая музыка невидимых оркестров.
Что же касается Петра, то сторож просто не мог уместить всё происходящее в своём задавленном отупляющей жизнью сознании. Он стал ватной куклой, готовой всюду безо всякого сопротивления таскаться за хозяином. Он больше ничему не удивлялся – напротив, выражение его лица стало абсолютно безучастным, а свет глаз, до того с жадностью выискивающих всё необычное и волнующее, теперь погас, и на смену ему пришла серая мгла мертвецкой апатии. Его уже посещали мысли о подкравшемся вот так вдруг сумасшествии, о белой горячке от постоянных возлияний и угрюмой жизни во хмеле. Ещё он думал, что может быть заснул, и уже даже щипал себя, и кусал губы в кровь, но… Но уж слишком явственно ощущались густые ароматы благовоний, слишком верно чувствовался ветер по коже, а твёрдость камня под ногами была и вовсе несомненно реальной. Ко всему прочему, вино позволило самым смелым фантазиям захватить его разум, погрузиться в них, совершенно лишив страха невозвращения обратно. Вот Пётр и не мог теперь возвратиться. Он слышал, как ужасный зеркальнокожий князь что-то вещает, широким жестом указывая на долину и серую полосу реки впереди. Слышал вздохи тонкотелой фарфоровой графини. Но совершенно не понимал смысла происходящего.
V.
А тем временем река показалась из-за холма. Воды её выглядели густыми, словно бы застывшими. В них отражались сиреневые небеса с тугими пурпурными клубками облаков. В коричный воздух гор вплетался влажный аромат ив. И вскоре всё вокруг совершенно изменилось. Камни остались позади. Над рекой висела позвякивающая еле слышными бубенцами дымка. Травы на береговых лугах шевелились. По василькам и осоке струился свет. Ступать по траве было необычно – ноги словно утопали в пружинящем бархате. Но бархат этот обвивал и не хотел отпускать, волнуясь и вздыхая пыльцой.
Князь шёл уверенно, несмотря на высокую траву. Его бодрый голос разносился над водой, таял по лугам. Парфенопа одной рукой придерживала подол, другой – невесомую шляпу. Она молчала и шла след в след за князем. Пётр прорывался через вьющиеся стебли, отирая пот со лба рукавом телогрейки, выбиваясь из сил.
- Пришли, - вдруг остановившись, сказал князь, - дальше в воду.
Он снял свой цилиндр и швырнул его с косого берега в камышовые заросли. А затем начал спускаться к воде, на каждом шагу помогая графине переставлять тонкие ножки в высоких сапогах, совершенно не рассчитанных на освоение гор и оврагов. Когда они спустились к камышам, где было сыро, и все звуки тонули в кваканье лягушек, их уже ждала лодка. Вернее, это была и не лодка, а чудесным образом выросший и идеально держащийся на воде цилиндр графа.
- Эк, чудотворцы…, - Пётр покачал головой.
Как и в любой приличной лодке, в их цилиндре были сиденья и вёсла. Конечно, судёнышко выглядело подозрительно, но вскоре оказалось, что на воде оно держится прекрасно. Когда все трое оказались на борту, князь коснулся рукой глади воды, и цилиндр поплыл. В довершении ко всем чудесным свойствам, на их судне оказался поднос с графином вина и нарезанным сыром. Тут же были и сверкающие бокалы. И ещё, словно специально для того, чтобы вывести Петра из оцепенения, рядом с подносом красовался раскрытый портсигар. Серо-белые папиросы пухли от накрепко забитого табака, а одна из них лежала поперёк остальных, словно предлагая себя в качестве первой жертвы. Это возымело эффект – понурый Пётр распрямил спину и принялся покашливать. Он поджимал губы и не отрывал взгляд от табачных прелестниц.
- Ну что же, - протянул князь, довольно потягиваясь на сиденье, - отдадимся воле реки. Парфа, ты, должно быть, совершенно выбилась из сил?
- Ничего. Я знала, на что соглашаюсь. Только наш милый друг разочаровывает всё больше, - графиня повернулась к Петру, - нет, ну ты посмотри, сидит. Уж мог бы так не теряться – поди, не первый раз. Как белая горячка от водки, не так что ли?
Пётр на удивление быстро нашёлся с ответом:
- Да не скажите. Я-то тут и впрямь нахожусь. Уж не сон ведь, не наваждение – проверял.
- Ну что за недовольный тип, - князь Лемурийский расслаблено прислонился к борту и окунул пальцы в воду,- что говорил ваш покорный слуга про настоящую игру, что нет – всё по боку.
Пётр спросил:
- Игра игрой, оно ясно. Но вы меня отпускать-то не собираетесь, как я погляжу?
В камышах зазвенела неведомая птица.
- Подожди, голубчик, ещё чуть-чуть. Вот, кстати, погляди по правую руку.
Князь Лемурийский указал на начинающийся по правому берегу лес. Красные огни нырнули в зеркале его руки. А Пётр увидел пушистые горбы пурпурного, глубоко зелёного и синего цветов кустарника. Взрывы разлапистых деревьев, косами завивающих свои ветви предстали его затуманенному взгляду. Их тугие плоды готовы были лопнуть от сока. И всюду росли цветы: они стелились, ползли, качались на ветвях, исторгали светящуюся пыльцу и брызги ароматного нектара. Синие в жёлтых кляксах существа, похожие на клубки шерсти лениво ворочались то тут, то там в волнующейся растительности. Грациозные олени наклоняли головы к воде. Пенье птиц звучало многократно повторённым эхом.
Князь с хитрой улыбкой наблюдал за реакцией Петра. Он налил вино в бокалы и предложил своим спутникам. На сей раз даже стеклянно хрупкая и избалованная соизволила сделать пару глотков.
- Закурим?
Лемурийский вставил самокрутку в мундштук и принялся мерно и тихо потягивать дымок. Пётр, лишь только взял папиросу в рот, сразу принялся её жевать. Прикурив, он окружил себя рваными клочьями сизого дыма, тянущимися во все стороны, от чего Парфенопа начала морщиться. Взглядом Пётр был прикован к картине дивного леса.
- Кстати, мы плывём всё медленнее, - заметил князь, - видимо река хочет почувствовать чужую волю. Любезный, не смог бы ты чуть поработать вёслами?
Пётр долго пытался совладать с двумя лёгкими, но очень длинными вёслами с широкими лопастями. Ему сразу вспомнилось румяные деньки детства на реке Шуя. Но теперь, поскольку больше в жизни ни на что, кроме выпивки, налегать не приходилось, гребец из сторожа был тот ещё. Лодка-цилиндр вертелась волчком, то и дело накренялась и не раз хлебнула воды. И всё же через некоторое время то ли Пётр приноровился, то ли течение реки перестало упорствовать, а может быть тут возымело место так пугавшее Петра чародейство князя, но, как бы то ни было, необычное судно пошло ровно вдоль берега с постоянной скоростью.
Тем временем лес становился всё гуще и краше. Ближе к воде он переходил в кустистые лозы. Песчаные откосы у самой реки светились нежной позолотой. И по тому песку бегали друг за другом, смеясь и танцуя прелестные создания. Дымка шелков вилась вокруг их тел, и зелёные венки мясистых листьев сминали волны золотых волос.
- За изобилие, друг мой, - в руках князя сиял полный бокал.
Пётр выпил и продолжал таращиться на берег. А лодка-цилиндр тем временем начала терять скорость и вскоре еле плелась, то и дело сносимая течением в сторону.
- Э, голубчик, засмотрелся, - рассмеялся князь,- греби быстрее, ежели хочешь быть дальше.
Пётр стянул телогрейку, потёр красные глаза и принялся грести пуще прежнего. На лбу его вновь появились градины пота. Хотя он даже и не заметил, что скорости их судно не сбавляло, а гребёт он теперь с удвоенной силой. И очередной чудный вид сменяется другим, ещё более чудным.
Не менялась только одна деталь - у бесконечно далёкого горизонта в небеса всё так же вонзались похожие на осколки стекла скалы. Трудно было представить себе их высоту, и то, что было за ними.
Леса по обоим берегам уже перестали быть похожими на леса в привычном смысле этого слова. Деревья, казалось, спаялись в колоссальные перекрученные сети бурых волокон и листвы всех оттенков. Из глубины этих зарослей лился ровный зеленоватый свет. Пурпурные и малахитовые птицы тучами испещряли небеса. Ручьи по руслам, выложенным гладкими камнями, устремлялись в спокойные воды реки.
Если бы Пётр не был во хмелю и не поддался бы полнейшей рассеяности мыслей, он бы вспомнил, пожалуй, как в детстве бабушка рассказывала ему про странное и далёкое место под названием «рай», или «небеси» и жуткий горящий «ад». И вот эти изобилующие жизнью и красками леса и холмы словно бы выплыли в реальный мир из бабушкиных описаний «рая».
Пётр тяжело дышал, но грёб исправно. А глаза его жадно выкатывались навстречу «священным» видам с берегов. Князь, праздно полоскавший зеркальную руку в воде, снова протянул Петру бокал.
- Ты бы отдохнул – а то аж чуть ли не пена изо рта.
Пётр бездумно уставился на Лемурийского, отпустил вёсла и принял бокал. Затем закурил.
- Он скоро так напьётся, что все на дно пойдём, - съехидничала графиня.
- Ничего, не волнуйтесь, сударыня, - прохрипел Пётр, откашлявшись после первых затяжек папиросой, - где наша не пропадала. Тем более нектары у вас э-эх. С таких-то по-дурному не закосеешь. Нектары, да, божественные.
Когда сторож произнёс последнее слово, князь и графиня обменялись быстрыми, но многозначительными взглядами. Пётр сиял пьяной кошачьей улыбкой, медленно моргая. Он настолько осмелел от выпитого, что теперь даже принялся коситься на туго стянутую замшевым корсетом грудь графини. А графиня, цокнув языком, продолжила:
- Знаешь что, друг милый, погреби-ка ещё чуть. Вон за тем поворотом река уходит в разлив. И если уж эти убогие виды заставили тебя так волноваться, то там ты точно свалишься без чувств…я надеюсь.
Пётр посмотрел на князя, словно прося взвесить слова Парфенопы. И посмотрел так, словно бы его уже и не приводили в трепетный ужас зеркальная кожа и кудри. Князь выказывал добродушие, и Пётр это замечал.
- Парфе виднее, друг мой. Я же говорил – эти места навсегда покорили её сердце, и она знает тут всё, - он потянул воздух и вдруг, став в одночасье серьёзным продолжил, - ну же, Пётр, на вёсла. Бодрее.
И вновь заскорузлые руки сжали чёрные древки. Река зашипела по бокам. Но в этот раз грести было ещё труднее. А за поворотом вода и вовсе обернулась густым киселём.
- Греби-греби, - Парфенопа сверкнула янтарём и изумрудом своих огромных глаз, - глядишь и впрямь до рая догребёшь.
Рай не рай, но русло реки повернуло, лодка-цилиндр выплыла на большую воду, и тут даже графиня не смогла сдержать очарованного вздоха.
Берегов в привычном понимании этого слова у реки больше не было. Вместо них бугрились по обеим сторонам её огромные белые валы. Это было похоже на густые облака, заменившие собою земную твердь. А из них в фиолетовые небеса устремлялись четыре светлые башни – две по одну сторону реки, две – по другую. Молнии всех цветов радуги беззвучно лизали серебряные шпили башен. Рядом с ними дрожали небесные хляби, и от той вибрации загорались россыпи звёзд.
У основания башен высились стены с тонкими высокими бойницами и сплетёнными из золотых лиан воротами. И здесь тоже были деревья, но другие – величественные, во много раз выше и разлапистее обычных дубов. Места вокруг не выглядели дикими, но казались ухоженными угодьями при замке. С лодки было не разглядеть, откуда растут могучие деревья. Казалось, прямо из облаков. Но, как заметил князь, почему-то вдруг перешедший на шёпот, высокие белые валы у самой реки скрывают от глаз равнины за ними. Он окрестил эти равнины «молочными».
Но незадачливый гребец был так увлечён фантасмагорическим зрелищем башен на облаках, что совершенно забыл про свою основную задачу – грести.
И лодку начало сносить назад.
- Не забывай: чем сильнее ты гребёшь, тем больше ты видишь, - заметил на это князь, - мы вернёмся туда, откуда мы выплыли, если ты не соизволишь продолжить. Тебе не интересно, что там дальше?
Сторожу казалось, что если он и впрямь остановится, то свалится и больше не встанет. Ощущение это шло не то что бы от тела, но из неких до того не проявлявших себя тайников сознания. Здесь вещала даже не интуиция, а только-только начавшее проявляться чувство озарения. И хотя озарение, как всем известно, наступает мгновенно, проносится бурей, не оставляя после себя ни тени былых предрассудков, но вот бывают и такие озарения, совершенно противоположные первому виду по своей природе. Разумеется, зачастую это имеет силу именно в ситуациях, выходящих из любых рамок рационального.
И хотя все те умные слова, которые я так любезно и деликатно излил выше, напрочь отсутствовали в лексиконе Петра, он всё же чувствовал, что вот-вот узнает великую истину. Быть может - даже смысл всей своей серой жизни. Здесь, посреди кисельной реки, окаймлённой молочными берегами. «Чем сильнее ты гребёшь, тем больше…» гудело в воспалённом мозгу Петра. Вино штурмовало устои логики и здравомыслия. Но он грёб, повинуясь этому странному животному озарению.
И, словно ухватив его настроения за шиворот, река принесла ему новые искушения. Когда замки остались позади, вода вокруг фетрового судёнышка забурлила и заискрилась. Однако князь строгим тоном приказал Петру налегать на вёсла, что есть сил, и не обращать внимания на происходящее. Тот грёб. Он чертыхался и скулил, но грёб, словно от натуги его жил зависела целостность его самого как живого организма. Он чувствовал, что если перестанет, то и впрямь развалится на куски. А над поверхностью реки тем временем показалась голова молодой девушки. В прозрачной розоватой воде изгибалось её нагое стройное тело. Неожиданно Пётр обнаружил, что несколько девушек приближаются к лодке с разных сторон. Они нежно и смущённо улыбались, часто моргая от капелек влаги.
Воздух загустел, став подобным кисельной воде. Жаркие благовонные ветра неслись над рекой. Краска залила и без того борщовые щёки Петра - то ли от натуги, то ли от зрелища прекрасных обнажённых девиц. А та из них, что показалась первой, подплыла к самому борту и взялась за него рукой. У неё были тонкие пальцы и синие прожилки на бледной кисти. Потянуло речной тиной и мускусом.
- Ну, здравствуй, званый муж, - поплыл неземной шёлковый голос, - сойди к нам, как красные солнца сходят в пурпур вод.
Со всех сторон пронёсся лёгкими колокольцами смех. Девушка кивнула головой в сторону берега, приглашая путников (а вернее всего, одного Петра) следовать за ней. Лёгкие волны играли её длинными волосами, они то приоткрывали её аккуратную плотную грудь, то докатывали до самого подбородка.
Лодка прекратила всякое движение, словно каким-то особенным образом удерживаемая тонкой рукой. Все, кто находился на борту, словно перестали существовать для Петра. А он сам полностью ушёл в созерцание чудесного создания. Смех и ласковый голос стелился по заброшенным и запущенным долинам его души, наполняя их трепетом и верой в несказанную удачу. Одно то, что это чарующее юное создание назвало его «званым мужем» уже заставило его позабыть обо всём прочем. Где он, почему он, куда он – эти вопросы вдруг совсем перестали волновать его.
VI.
Вёсла безропотно опустились в воду и более не двигались, а лодку потянули к берегу четыре пары женских рук. Две девушки плыли впереди. Они то и дело оглядывались, лукаво улыбаясь, чтобы посмотреть Петру в глаза, подуть на угли животного пожарища. Красное вино, красные угли и губы, красная река и небеса. Вспомнилось Петру, как восхваляли на плато какого-то пурпурного короля. И весь этот край вообще создавал некое «красное-белое» настроение, окаймляя иконоподобный образ свой зелёными лозами изобилия необузданной сочности. Всё было преисполнено яркими красками, сладкими запахами и овеяно тёплыми несущими пыльцу ветрами.
Алкоголь, однако, притуплял память нещадно. Воспоминания о пережитом то накатывали волной ясного осознания, то проваливались в пучины абсурда. И тогда Пётр не верил ни во что вокруг, и раздражался, начинал злиться, но не мог показать того из-за сильного шока. Разум его по-прежнему бунтовал против столь неправдоподобной смены жизненных сцен.
У Петра не возникал вопрос о том, как этот край смог обрести свои идеальные формы и наполниться безграничным очарованием. У него вообще не возникало ни вопросов, ни ответов. Он действовал спонтанно и будто во сне, когда выступаешь не хозяином своей воли и суждений, а как бы наблюдаешь со стороны за играми блуждающего разума. И вот от такой беспомощности он и раздражался. Хотя вероятнее всего, что средний рационально мыслящий человек, попади он сюда, вообще сразу сошёл бы с ума или поддался паническому животному ужасу, часто ведущему к трагической развязке.
И вот, наконец, стараниями речных нимф лодка-цилиндр была вытащена на мель. Сами же нимфы эти стояли по колено в реке, излучая голубоватое внутреннее свечение. Капельки воды веселились в этом удивительном свете, сочась из аккуратно убранных назад волос, скользя по плечам, груди и бёдрам. Одна из девушек, та, которая заговорила с Петром, подошла к лодке и поклонилась.
- Милый Пётр, меня зовут Парфенопа, и я приглашаю тебя сойти на берег. Мы зовём тебя в наши чертоги.
Девушки посмеивались и игриво косились на Петра.
- Властвуй над нами, бери что хочешь и даруй что можешь. Наши доблестные друзья привезли тебя сюда ради твоего избавления, спасения жизни, - продолжала она, и в голосе её звучала торжественная тайна, - Понимаешь, в наших землях ты можешь стать королём по одному только своему желанию. И если ты до сих пор ещё не так страстно желаешь этого, то только потому лишь, что потрясён и выбит из привычной колеи. Я и все мы здесь понимаем твоё замешательство. Однако стоит лишь поверить, милый Пётр. Только поверить в себя. Чаши весов должны уравновеситься. Не может быть постоянной чёрной полосы.
Пётр обернулся увидеть зеркало глаз князя Лемурийского или хотя бы вечно недовольное лицо Парфенопы, чтобы спросить совета, но… Странным показалось уже хотя бы то, что речная красавица представилась тем же именем, что было у графини. Ещё более странным было отсутствие спутников на лодке: там, где сидела Парфенопа, лежало лишь пара мозаичных черепков. И рядом – осколок зеркала.
А ещё Пётр увидел в небесах мост. Он соединял два берега, возвышаясь на колоссально высоких и тонких опорах. Сам мост был узким и почти прозрачным, словно из стекла. Конструкция ломала все представления о законах строительства и архитектуры, противоречила законам логики. Но, несмотря ни на что, изящностью своей во много раз превосходила всё, что довелось видеть Петру за полвека своего существования.
Горбатый резной мост в самой высокой точке своей касался облаков. И по нему явно что-то двигалось, приближаясь. Нечто, что невозможно было разглядеть детально из-за расстояния, переходило с того берега.
Но тут девушки запели, и отвернувшийся было Пётр, снова переключил внимание на них. Он покачивался, всё более проникаясь виноградным теплом. А голоса шестерых сирен плели узоры в мутнеющем воздухе. Пели они хотя и на неизвестном Петру языке, но необычайно красиво и сладко… впрочем, таким было всё в том краю.
В довершении ко всему с фиолетового неба пошёл дождь из цветочных лепестков. Они устилали воду, скользили по телам, наполняли лодку. Жёлтые, белые, красные – словно там где-то встряхнули ковёр небесного луга. Песня лилась между парящими лепестками, она была ими, порождала их. Звуки преобразовывались в цвета. Серпы облаков закручивали спираль в небесах. Оттуда-то и шёл цветочный дождь. Спираль затягивала пространство, искривляя и всасывая небосвод, скалы, тучи и звуки. Ревел горн, трубили морские раковины. И повторяющийся припев то нёсся ярым полным жизни галопом, то вертелся тайным заклинанием, то плавно тянулся стройным шестиголосьем.
Перед глазами Петра закручивалась эта курящая благовониями и манящая радужными мистериями картина. Он отуплённо улыбался, покачивая рукой, словно улавливая такт песни девушек. И постоянно хмыкал, несмело радуясь. Но в то же самое время смятение переполняло его. Он был затравлен. И, безусловно, пьян.
Долго ли так продолжалось или нет – трудно сказать. Почему трудно? Да дело, наверное, в том, что время мы чувствуем по его наполненности. Чем больше событий попадает в сферу внимания сознания за единицу времени, тем больше этого самого времени, кажется, проходит. События неразрывно связаны с самим понятием времени. Они и есть качество субстанции. И, разумеется, Пётр, оказавшийся в фантастическом переплетении жизненных вариаций, давно уже утратил способность мыслить линейно и сортировать воспоминания на «правда-неправда». Ему казалось, что пели свою песню девы очень долго, и что за это время с невидимые силы успели с ним произвести какие-то манипуляции. Манипуляции же эти, как думал пьяный Пётр, непосредственно касались здравости его ума и ограничения личной свободы, ломки воли.
И тогда им овладело новое чувство – обида за самого себя. Всё, что творилось вокруг, казалось ему несправедливым, уничижающим его достоинство. Так чувствует себя тот, кто знает, что его обманывают, и позволяет себя обманывать только из-за нехватки внутренних контраргументов. Явились двое на крылатой колеснице, отвезли в тмутаракань, а теперь ещё и бросили посреди реки, в окружении голых баб. Нет, ну последнее было не то что бы уж совсем плохо петровскому животному, но как-то уж слишком абсурдно, недозволенно его дубовым понятийным кодексом. Охмелевший разум видел в этом колкую хохму. Но то, что было дальше, могло расцениваться при таком взгляде хохмой над всеми хохмами.
А было вот что. Заслушавшись прекрасных юных дев, Пётр совершенно обмяк и «поплыл» духом. И тут земля дрогнула, лодка-цилиндр зашаталась и перевернулась на бок, от чего гребец её вывалился за борт. Он с криком вынырнул и, падая и матерясь, устремился к берегу. И снова всё вокруг задрожало, вода зашипела. Вскоре источник землетрясения обнаружил себя в клубах тумана. С высокого стеклянного моста на землю ступил колоссальных размеров слон. Белый слон приближался к Петру, ведя за собой пёструю толпу существ всех форм и размеров: карлики с головами петухов, рыцари в золотых доспехах верхом на страусах, скоморохи, мертвецы с торчащими костями и гирляндами благоухающих цветов, пажи, фрейлины, пещерные люди, пираты, гигантские улитки и киты на двух ногах. Стаи разноцветных птиц запорошили небеса, а рыбы выпрыгивали из реки, сверкая медью и серебром.
Девы повернулись к этой процессии и завели новую песню - песню приветствия. А та из них, что назвала себя Парфенопой, оказалась совсем рядом с дрожащим в воде Петром и начала шептать ему на ухо:
- Смотри, достойный, вот и народ, и трон пришли к королю. Тебе осталось только взойти на этот трон и властвовать, как тебе хочется и разумеется. Знай, ты имеешь права делать это точно так, как умеешь и желаешь, ведь столь разношёрстной и дикой стае сложно представить себе монарха лучшего. Бей их, люби их, ешь или учи их – все у твоих ног, всё в руках твоих – пусть они не дрожат.
Белый слон, нёсший шатёр на своей горбатой спине, подошёл совсем близко - так, что от его дыхания срывало гребни волн в реке, и они становились бабочками и мелькали повсюду. Слон протрубил и тяжело опустился на оба передних колена. Он был увешан бусами из бирюзы и изумруда, розовое пламя лотосов клокотало на его вздымающихся боках, а на концы каждого бивня неведомые мастера нанизали по три золотые сферы. Когда слон делал взмах ушами, в небесах взрывались звёзды и планеты, и плавленый металл из их глазниц лился за горизонт.
Разукрашенный хобот коснулся земли, приглашая взойти на вершину горба – туда, где громоздился шатёр. Дальше картины принялись одна за другой проноситься перед Петром, как смятенные сновидения. Вот тёмные глаза гигантского животного влажно блестят в тумане. Вот Парфенопа берёт Петра за руку и ведёт его вверх по развёрнутой дорожке. Рука её оказалась горячей и сильной. Несколько золотых вспышек спустя они оба стояли на могучей спине белого слона у выхода из шатра, а внизу были видны живые волны, приветствующие Петра пёстрыми знамёнами. Затем два белых бивня с золотыми сферами взмыли вверх и вспороли ткань небес. В воздухе разверзлась, слепя неимоверно ярким светом, щель. Края пространства вокруг этой щели начали сворачиваться, подобно порванному холсту. И слон ступил в сияющий проём.
Навстречу им, прямо из слепящего света, вышел князь Лемурийский. Зиждущееся на крохотном кусочке разума, не задавленного снотворным алкоголем, восприятие Петра запечатлело даже не самого князя, а некую карусель бликов. Смотреть на струящееся в ярком свете зеркало было до тошноты противно. Затем послышался голос самого Лемурийского:
- Ну что, друг мой любезный, король званый? Можно ли тебя поздравить?
Князь очутился у входа в златотканый шатёр. Он похлопал Петра по плечу, неотрывно глядя в его заплывшие, но, тем не менее, выпученные, глаза. Пётр же дрожащим и сиплым, словно рваные меха, голосом ответил:
- Спасай… Ради всего святого спасай!
- От чего спасать-то? – рассмеялся князь, - от трона что ли? От жизни в праздном блаженстве спасать? Ты в своём ли уме, Петро?
Пётр не ответил, но взгляд его, преисполненный отчаяния и кровавого тумана, сумел сказать князю многое.
- Эх, брат, - как-то неожиданно посерьёзнев (что было, однако, в его манере) потянул князь, - вот сколько смотрю я на вас, сколько брожу среди ваших жизней по заросшим тропинкам судеб, так и не удивляюсь, почему это всё тропинки заросшие, а не дороги белокаменные. Ведь когда счастье вам в руки летит, когда вон оно, в форточку стучится золотым клювом, вы его за чуму гоните. Не знаю, ох не знаю, то ли разучились радоваться, то ли забили вас так, что не верите в само счастье. На заре вашей оно козлоногим было, вакхическим, так сказать. Ну и что? Утопили в вине, крови, в новых, гляди ка, идеях. Жертвой его на алтарь заклали. Потом, когда идея эта пришла в дом, начали счастье за грех считать, да наказывать себя… мол, всем велено мрачными быть, ибо мир сей – детище мрака. Потом всё взяли да разложили по атомам да логарифмам. И тогда для счастья места не осталось даже на полях тетрадочных. А оно-то вот – оно как озарение. Нет его, и ничего не предвещает. А потом раз – и со всех сторон. Не планируют его, не строят и не думают: брать али нет.
Парфенопа, та, что вышла их речных вод, одной рукою нежно и аккуратно поддерживала шатающегося Петра под локоть, другой - поглаживала его запястье. Шёпот её легким бризом подхватил речь князя.
- Брать или нет? Погляди, званый муж, всё тут только для тебя. Для кого же ещё, как не для мудрых, способных алмазы отделять от угля, мы открыли ворота?
И сад дивной красоты встал вокруг них. Деревья в том саду были стройные и высокие. Они источали ароматы смол и свежих листьев. Прозрачные плоды освещали ветви трепещущим светом. Медовые соты набухали в недвижных тенях, курлыкали в малиннике птицы. Сад проносился мимо. Открылось взору тёмное зеркало пруда с чёрным и белым лебедями на нём.
- Покой, не правда ли? – вмешался в шёпот видения голос князя,- не о нём ли ты мечтал, Пётр? За всю свою жизнь ты ведь ни разу не познал покоя… нет, не забвения, а именно покоя – не путай их. Умиротворение было чуждо твоей реальности.
- Смотри дальше, званый муж, - прошептала Парфенопа.
И словно шёлковая вуаль соскользнула с лица. Откуда-то сверху пролился свет тысяч свечей. Полумрак зашевелился золотыми тенями. Пётр, Парфенопа и князь, по-прежнему находясь на спине громадного белого слона, созерцали вокруг себя убранство сказочного храма. Мускус и сандал курились в высоких ступах. Из переливчатого полумрака алтарей, с расписанных стен и стел глядели на Петра блаженные создания, преисполненные перманентным экстазом. Иконы наслаждений. Ряды книг и фолианты рукописей высились со всех сторон. А на подиуме в центре залы под шёлковым куполом находилось широкое ложе.
Зеркальный князь взметнулся в воздух и в одно мгновение оказался у ложа. Он поднял шёлковый занавес, и хищная улыбка засияла на его лице. В толщах пушистых подушек, расшитых золотом перин и пледов, в нежной истоме возлежали рыжеволосые девы. Хна замысловатыми узорами ползла по их обнажённым бёдрам, вычерчивала переплетённых змей на белых плечах. Гроздья солнечного винограда свисали с тугих лиан, и всё словно медленно текло, шевелилось, просило прикосновения.
Но вскоре улыбку князя Лемурийского смыло волной недоумения и досады – Пётр, вместо того, чтобы поддаться похоти и принять предложение престола и власти, закрыл глаза руками и весь дрожал. Тогда князь вскричал и неистово засверкал глазами.
- Ах, мало, значит, тебе? – закричал он, - тогда бери!
Зеркальная рука схватила саму ткань пространства за оборванный край и потянула. Панорама неестественно вздрогнула. Стены храма, колонны и ложе с огненными девами пошли складками, и вскоре всё вокруг поползло по швам. Со всех сторон полетели в Петра режущие звуки, диссонирующие созвучия труб, горнов, цимбал. Над головой, заслоняя небосвод, вскинулись рубиновые крылья чудовищной птицы. Они складывались и расправлялись, вызывая ветер. Мощный поток подхватил Петра и закрутил в искрящихся спиралях. Пётр закричал, только вот крик, слетев с губ, превратился в треск и шум битого стекла.
Он вдруг очутился в своей убогой квартире. Пахнущая мокрыми тряпками прихожая. Перед ним была почерневшая от сырости и времени деревянная дверь. Она содрогалось от мощных ударов снаружи. Пётр, словно повинуясь чужой воле, посмотрел в мутное око дверного глазка. Око показало ему убогий жёлтый подъезд, освещаемый одной только лампочкой с верхнего этажа. И там во мраке шевелилась огромная чёрная масса. Пётр узнал в ней своего сына. Тот долбил ногами по двери и громогласно матерился. Мастодонтовый отпрыск казался трёх метров росту. Через свистящие дверные щели бил удушающий запах перегара.
- Опять припёрся, тварюга такая! – задребезжала из другого конца коридора петрова жена, - весь в батю, ну весь! Хрен спиртовый! У, сучара!
Сморщенное бесформенное существо в засаленном фартуке злобно пучило ледяные глазища на Петра. Того передёрнуло, липкий холодный пот начал обволакивать тело.
От очередного удара в дверь со стены посыпалась штукатурка, и Пётр пригнулся. А когда стал распрямляться – ударился головой обо что-то. И тут он с великим ужасом заметил, что квартира его изменилась до неузнаваемости. Всё произошло в один миг: стены покрылись трещинами и мокрыми волдырями, потолок стал на метр ниже, а по плинтусу разрасталась блестящая плесень. Это была уже и не квартира вовсе, а смрадная пещера, каменная яма. Запах кошачьей мочи и сырого цемента ударил в ноздри, минуту до того втягивающие благовония и цветочную пыльцу.
Куда бежать? Что происходит? Что правда, а что вымысел? Пётр не мог, да и не хотел в этом разбираться. Он бросился от двери туда, где, как он помнил, должна была находиться спальня. От страха и выпитого вина ноги его подкашивались, и он то и дело шлифовал стены плечами. В дверях комнаты вновь показалось жутковатое подобие его жены. И от этого Пётр даже подскочил. Он свернул на кухню. Однако не нашёл убежища и там. Пол оказался липким, словно покрытый смолой, а в открытое окно лезли ветви деревьев, разрастаясь во все стороны прямо на глазах. «Вставай на вах-х-х-ту, с-с-сторож», - трещали ветви. Сквозь них мигали автомобильные фары, и слышались кривые сигналы гудков. Сзади тонкой дрелью зудела жена. «Весь в батю, сукин сын!». И тяжёлые удары в дверь перемежались с надрывным матом. «Вставай в очер-р-р-едь, стор-р-р-ож! Вставай на вах-х-х-ту, гр-р-р-ажданин! У, сучара!».
На столе стояла полу пустая бутылка водки.
- Выпей меня, Петруша, - прозвякала она, - выпей и вернёшься!
Пётр схватил бутылку за горлышко, размахнулся и с животным воплем швырнул в окно - в гущу ветвей и ночной мрак, разрываемый светом фар. Вновь его вопль обратился в треск стекла, и картина кухонного окна свернулась в воронку.
Вспышка, ещё одна – и зеркальный перелив превратился в торжествующую улыбку князя Лемурийского. А вместо заплесневелых стен смрадной квартиры вокруг там и тут - какие в воздухе, а какие на земле - кружились в танце нимфы. Небесный купол, окроплённый алмазными брызгами и радужными узорами, неспешно вращался, словно весь мир находился в драгоценной шкатулке.
И снова тонкие нежные руки Парфенопы скользнули по плечам сторожа. И её ласковый голос замурлыкал песню.
- Теперь послушай, Пётр, - вкрадчиво произнёс зеркальный князь, - мы предлагаем тебе сделать выбор. Последний этап игры подходит к концу. Два Начала внимательно следят за твоим решением. И да славится поднебесный закон, что всё есть благодать бескорыстная.
С этими словами он протянул Петру изумрудный клевер с четырьмя лепестками, который всё это время носил при себе. А в глазах его отражался вызов. Взгляд его словно говорил: «не могу понять, дурак ты или нет, но сейчас, наверное, ты мне это покажешь».
- Принимай, Петро, царствуй и блаженствуй. А взамен умри в той своей жизни. Ты был свидетелем чуда сего мира, а также, только что – созерцателем прежнего упадка своего и позора.
Пётр глядел на князя, улавливая в нём своё разрозненное отражение. И казалось, что эти клочки его «самости» некогда были цветущей и чистой душой, ясным сознанием, а цельная картина благих качеств его совершенно забылась ныне. И что счастье можно подобрать с земли, отряхнуть и принять в сердце – как же неестественно это звучало для перепуганного сторожа, какой насмешкой над всей жизнью казалась сейчас идея князя. Счастье, как учила Петра жизнь, даётся мученикам в лишь конце пути, но с тем условием, что путь тот вовсе не торный и идущий по нему никогда не ищет забвения и иллюзии натоптанной дорожки. Да и не был Пётр совсем глуп, он просто безотчётно рвал душу свою по дороге, в конце которой не видел ни рая, ни ада, ни соломки подстеленной.
- Ну, берёшь? – отражение зелёного клевера - ключа от королевства – плясало по зеркальным пальцам.
И тогда, схватившись за волосы, и задрожав всем телом, Пётр процедил:
- Отпусти, бесовщина! Отпусти, проклятый! Не нужно ничего, ой не нужно!
Князь Лемурийский, словно и не слышав его вовсе, всё так же улыбался и протягивал четырёхлистный клевер. Но окружающие звуки постепенно смолкали, «шкатулочное» вращение прекращалось. Всё замерло, внимательно вглядываясь в скрюченную фигурку Петра. Тот контрастировал на фоне пейзажа сказочного мира в своей драной водолазке и кирзовых сапогах, дёргая себя за рыжую бороду. И тут до князя с большим запозданием дошёл смысл только что произнесённого. Но верить в отказ он не хотел.
- То есть как? – глубоко вдохнув, переспросил князь, - Возьми, вот ключ. И я уйду. И больше ты ни меня, ни милую Парфу не увидишь и не услышишь… если, конечно, сам не изволишь. И не мели ерунды.
Но стена между Петром и миром Лемурийского уже выросла, и все слова впустую разбивались об неё. Нимфы падали с небес, поскальзываясь в лужах тающих радуг. И какофония музыкального мира становилась всё хаотичнее, путанее, однако тише и тише. Всё будто бы рассыпалось. Неморгающими глазами князь наблюдал, как клевер в его руках меняет мясисто-зелёный окрас на высохший бежевый. В лице князя читался один только вопрос – «как же так?».
Князь что-то говорил, но Пётр уже не внимал ничему, что происходило вокруг - внутри него вещал доселе неслышимый голос. Вещал внятно и громко. Вещал о том, что безумное путешествие кончено, и вскоре ему предстоит очнуться в привычном мире. И, боясь пропустить хотя бы одно безгранично значимое слово, которое нёс голос, Пётр зажмурил глаза, согнулся и ждал. И ждать пришлось недолго. Князь не обманул – выбор предоставлялся абсолютно честно, и никто никого не пытался принуждать или винить.
В красном небе неслась колесница. Кучер надрывно кричал на лошадей и всем своим грузным телом подпрыгивал на сиденье. Кони постепенно замедляли бег, шлейф от голубых копыт истончался. Вскоре колесница приземлилась в двух шагах от сторожа. Дверца с утончённым, даже мелодичным скрипом отворилась, и Пётр полез в пахнущий ладаном полумрак салона. Правильность действий не вызывала у него сомнений.
VII.
Багровое небо растворяло сирень заката. Тени скал хищно расползались по каменной долине. Князь Лемурийский и графиня Парфенопа сидели на узорчатом ковре, а вокруг темнела бескрайняя пустошь. Веяло речной прохладой.
- И всё-таки как странно, - нарушил тишину князь, - как же всё это странно, Парфа. Мы даже не просили взамен его душу, как того требуют законы жанра. Не делали двусмысленных намёков. Мы показали ему рай. Рай, Парфенопа!
Блики призрачного света метались по его губам. Парфенопа долгим взглядом из-под вуали изучала своего компаньона. В ней не осталось и следа прежней капризности. Она казалась просто уставшей, слабой и болезненно нежной. Красные лепестки губ на мраморном лице придавали ему особую трагичность. Принявшая сокрушительный удар хищница ткнулась подбородком меж согнутых колен и тяжело вздохнула.
- Видимо этот наш рай, - задумчиво продолжал князь, - оказался слишком сложным для него. Кто бы мог подумать – рай может оказаться слишком сложным! Рай можно не понять, не разглядеть… Огрубевшая душа просто не отличит алмаз от гранита, не заметит окно в стене.
Его рассуждения прервал тихий истомлённый смех Парфенопы. Она провела тонким пальцем по линии узора ковра и, не глядя на собеседника, ответила:
- Да, князь, с тем, что сказка эта оказалась непроходимой в своей путаной изощрённости для нашего Петруши, я согласна. Но ты послушай себя – неужели сирена сама зачаровывается своей же песней?
- Прости, твои слова взывают к вопрошанию, - удивился князь.
Парфенопа загадочно улыбнулась.
- Я просто всё думаю, кто же действительно выставил себя дураком? Кто, князь?
А в это время над гаражно-парковочным комплексом пролетала колесница. Свет голубых копыт таял в хмурых осенних сумерках. Колесница удалялась, и ветер, сквозя в пустом салоне кареты, хлопал расшитыми шторами. Послышалось резкое «Кра!», и экипаж стал неотличим от стаи тёмных птиц.
На востоке, за заводскими трубами и облысевшими деревьями сквера оправлял мокрые перья рассвет. И непонятно откуда взявшийся туман, словно последняя просьба земли поспать хотя бы ещё чуть-чуть, стелился холодным одеялом. Дымка вилась меж горбатых фонарных столбов и сырых кустов, шуршала вдоль кирпичных стен. Она заползала в приоткрытую дверь сторожки. И там внутри сидел, привалившись к стене, Пётр. Сидел, а казалось ему, что и не сидел он вовсе, а плыл и растекался, подобно утреннему туману: без формы и направления, вне родной стихии - капля воды, зависшая в воздухе, несомая непостижимыми высшими силами.
Думать о произошедшем он не мог – всё его существо никло в омут спасительного забытья. Возможно, когда-нибудь много дней спустя, он и смог бы сопоставить события той ночи одно с другим, смог бы смириться с видом маски коварной реальности, поразмышлять над ней с позиции своей бытовушной философии за папироской и стопарём. Но не теперь. Теперь он чувствовал только усталость. И все помыслы его были о том, как бы добраться до дому и завалиться на бок. Дышал Пётр тяжело, хрипло, то и дело оттопыривая не гнувшимися пальцами ворот. Он медленно сползал по стене с табурета набок, бездумно глядя на чёрный брезентовый пол.
В дверь постучались. И, ничуть не ожидая ответа, на пороге появилась грузная женщина. На ней был сигнально красного цвета жилет с телогрейкою под ним, а на ногах – валенки. Женщина протиснулась внутрь и уверенно залепила рукой по стене, из которой торчал на проводах выключатель. Замигал свет. Сторож медленно перевёл мутный взгляд с пола на неё. Та сопела и пучила серые совиные глаза. Это была Зоя – дневная сменщица сторожа.
- Петь, - сипло протянула она, разведя руками и вжав большую голову в большое тело, - ну ни дня, ё моё.
Пол под её ногами натужно запел. Она прошлась по каморке, раздвинула шторы и остановилась возле сползшего с табурета Петра. Перекрестилась.
- Ты чего это? Слышь, эй! Вставай давай. Фу, а вонища то, вонища! Как у чёрта в заднице. Пьянь, ну пьянь.
Она не ругалась, она говорила вполне мирно. Зоя была из тех, чью речь нельзя почувствовать – шутит она, ругается ли, читает объявление – всё звучало на один мотив, так, словно жизнь удивила и раздосадовала её уже всем, чем только могла и при том очень давно, и отныне никакая тягота не в силах выбить её из колеи. Она помахала толстой рукой у носа, поморщилась. Потом подошла к мусорному ведру, думая лицезреть там бутылку из-под белой, но, не обнаружив внутри ничего кроме селёдочной головы, удивлённо взвела брови.
- Знать пришёл уже никакенный. Ну, иди-иди, чего развалился? Или хреново тебе, Петь, а?
И Пётр поднялся с пола. Он покачал головой, не глядя на Зою и, шатаясь, тихо вышел на улицу под всё ещё тёмное, но уже медно-розовое небо. Женщина сипела ему во след ещё долго, пока он не покинул территорию гаражного комплекса. И когда неверные ноги вывели его на одинокую дорогу, зияющую ямами в асфальте, он остановился и задумался. Потом отошёл на обочину и сел на холодную каменную плиту, зашуршав листьями. Вокруг седели стены железобетона. Со стороны завода потянуло жжёной резиной. В мокром воздухе плавали отравленные призраки, треща ветвями забрызганных и вымазанных гудроном лип.
Пётр обхватил голову руками и зашатался из стороны в сторону.
- Дурак, - потянул он, - дурак, ай дурак.
Никто его не слышал – кому было дело до него, до разбитой одинокой дороги, по которой он двигался, не ведая ни пути, ни цели?
- Дурак, ну дурак. Ай какой, какой дурак! – звучало уже с надрывом.
И грязные призраки шипели, заходясь в зловонном хохоте. Эхо шума битого стекла прокатывалось вдалеке. А Пётр всё сидел и шатался. Крепче и крепче сжимал он голову, словно желая раздавить её, взорвать котёл отчаянного потрясения, неодолимого невежества и залепившего все входы и выходы похмелья. И «дурак, дурак, дурак, дурак». Обвинял ли Пётр кого-то, клеймил ли себя, выговаривался ли грязным призракам, не умея подбирать слов? Но не было больше ни колесницы, ни зеркал благоуханной реки с младыми нимфами на медовых берегах. И белоснежные башни пышных дворцов оборачивались копчёными трубами завода в мутном полу воздухе.
- Дурак! Ну дурак!
А где-то в небе, над стаями мокрых птиц, над косматыми туманами и холодными потоками, с недостижимой высоты смотрели вниз и смеялись во весь дух Шут и Маг.