Воздушный шарик со свинцовым грузом

Воздушный шарик со свинцовым грузом

Мой киевский приятель Ярослав Шеремет чрезвычайно гордился своим княжеским именем и слегка недолюбливал свою фамилию, одним слогом не дотянувшую до графской. Впрочем, тщательно изучив генеалогическое древо Шереметьевых, он к своему удовольствию выяснил, что их сиятельства ведут свой род от некоего Андрея Шеремета, а тот в свою очередь является в пятом колене потомком Андрея Кобылы, от которого, между прочим, проросла царственная ветвь дома Романовых.
– Поздравляю, Ярик, – говорил я, благоговейно пожимая ему руку. – Ты, как всегда, неповторим. Все люди произошли от обезьян, один ты – от кобылы.
– Завидовать нехорошо, – снисходительно отвечал Ярик. – Хотя есть чему. Как ни крути, а моему роду без малого семь веков.
– Мой древнее, – овечал я.
– Да? И от кого же он берет начало?
– От Адама.
Недостающий слог как нельзя более характеризовал Ярика, которому во всем не хватало какой-то завершающей малости. Он был насмешлив, но не умел шутить. Обладал чарующим тембром голоса, но совершенно не имел слуха. Красивое лицо с высоким лбом, прямым носом и большими серыми глазами нелепо обрывалось крохотным безвольным подбородком. Ярик напропалую хвастал своим успехом у женщин, но никто и никогда не видел его в компании даже самой непривлекательной девицы.
– Представь себя, – заливался Ярик, – ночь на Ивана Купала, Днепр, горят костры, уйма голых девушек... Незабываемо. В ту ночь у меня их было целых три.
– Чего у тебя было три? – спрашивал я. – Неудачных попытки познакомиться?
– Три девушки. Три женщины. Три нескончаемых восторга.
– Я понимаю, что нескончаемых. Кто же кончает от пощечины, затрещины и оплеухи.
– Ты снова завидуешь, – говорил Ярик.
– Вот уж ничуть. Я не мазохист. Если мне приспичит быть избитым, я просто прогуляюсь по ночной Шулявке.
Самоуверенность Ярика была настолько трогательна и беззащитна, а фантазии так нелепы и бескорыстны, что я поневоле чувствоввал к нему симпатию. Познакомились мы на призывной комиссии в военкомате, где Ярик безуспешно пытался симулировать плоскостопие, близорукость и геморрой. Я не представляю, как можно симулировать геморрой, но Ярик, вдохновившись общей концепцией, великодушно пренебрегал деталями.
– Смотрите! – орал он, демонстрируя устройство тыловой части военному урологу, крепкому мужчине с кирпичного цвета лицом. – Внимательно смотрите!
Помимо них в кабинете находилось еще трое призывников, включая меня. Мы дожидались очереди, выстроившись у стенки и даже на расстоянии ощущая благоухание перегара, которое исходило от уролога.
– Смотрите! – продолжал надрываться Ярик. – Во все глаза смотрите!
– Нечего там смотреть, – буркнул уролог. – Тоже мне музей... Ничего интересного, товарищ будущий солдат, я в твоем проходе не наблюдаю.
– А как насчет света в конце тоннеля? – подал голос я.
Уролог зыркнул на меня исподолобья. В его взгляде читалось тупое отвращение и острое желание похмелиться.
– Шеремет, надевай трусы и пошел вон, – сказал он. – А вы, товарищ остроумное животное, пожалуйте сюда.
Он велел мне оголить тыл, нагнуться и раздвинуть ягодицы.
– Вот так сразу? – удивился я.
– А чего тебе еще надо?
– Каких-нибудь предварительных ухаживаний. Ресторан, цветы, шампанское...
– Юморим? – поморщился уролог. – Отвыкай, пока не поздно. Хреново тебе придется в армии с твоим юмором.
– Спасибо, – ответил я. – Мне уже не очень-то хорошо.
За дверью меня поджидал Ярик.
– Мне понравилось, – сказал он.
– Что тебе понравилось?
– Про свет в конце тоннеля. Врач оценил?
– Не до конца.
– Ну да, они тут все какие-то с дуба рухнувшие. Ты уже был у отолоринголога?
– Нет еще.
– Старая рыжая стерва. Сама не знает, чего хочет. «Станьте, – говорит, – в угол». Что я, маленький, в угол меня ставить? Ладно, стал. Она мне: «Закройте правое ухо». Закрыл. «Повторяйте, – говорит, – за мной».  И шепчет: «Шестьдесят шесть». Я шепчу, как она велела: «Шестьдесят шесть». «Что?» – говорит она. «Шестьдесяь шесть», – повторяю уже погромче. «Так, – говорит, – она, – дурака валяем? Издеваемся над призывной комиссей? В морфлот захотели? Могу устроить» Как думаешь, она мне устроит морфлот?
– Вряд ли, – сказал я. – Разве что у нее папа адмирал.
Словом, мы познакомились. На призывном пункте тоже оказались вместе. Меня распределили в партию, отбывающую на Дальний Восток, а Ярика отправили куда-то в Подмосковье, в стройбат. На прощанье он сказал:
– Ты это... как устроишься там, черкани мне пару строк.
– Куда?
– Куда-нибудь.
– Куда-нибудь черкану, – хмыкнул я. – Только и ты мне пиши в ответ... куда-нибудь.
После армии мы встретились совершенно случайно, в вестибюле одного из корпусов Политехнического института, где я с букетом цветов в руках и какою-то опустошенностью в голове поджидал мою знакомую по имени Даша...

О Даше следует рассказать поподробней, хотя бы потому что она стала восхитительным кошмаром моей послеармейской жизни. Познакомились мы в кафе «Шапито», где она сидела с некрасивой веснушчатой подружкой и пила кофе, а я и еще трое друзей расположились за соседним столиком и пили коньяк, отмечая мое возвращение. Слегка одичавший от казарменных будней, я принялся с откровенным интересом разглядывать симпатичную девушку со стройной фигуркой и лицом, которое могло сойти за ангельское, если б не шельмоватый изгиб пушистых ресниц, наполовину скрывавших такую же лукавую зелень глаз. Девушка, перехватив мой взгляд, попросила меня смотреть не так пристально. Я нарочито легкомысленно ответил, что любуюсь не ею, а ее кофточкой.
– Дать вам поносить? – язвительно осведомилась она.
Ее веснушчатая подружка хихикнула.
– Давайте, – ответил я. – А я вам свою футболку. Махнемся, не глядя?
– Махнемся, – неожиданно сказала она. – Снимайте вашу футболку.
– Вы серьезно?
– Серьезней некуда.
Я стащил с себя футболку и протянул ей.
– Теперь вы.
Друзья, сидевшие рядом со мною, напрочь позабыли о коньяке и следили за разыгрываемой сценой, предвкушая ее продолжение. К их разочарованию, девушка не стала переодеваться на месте, а удалилась в женский туалет. Минуту спустя она появилась снова, облачившись в мою футболку и держа в руках свою кофточку. Кофточка была бледно-розового цвета с узором из стекляруса.
– Надевайте, – велела она.
Ее идиотка-подружка хихикнула по-новой. Друзья уставились на меня с любопытством.
– Я, пожалуй, так посижу, – сказал я. – Жарковато тут.
– Струсили? – сказала девушка.
– Ни капельки. Просто не хочу растягивать вашу чудную кофту.
– Вы считаете, что ваша грудь больше моей?
Мои друзья заржали. Я почувствовал, что сам загнал себя в ловушку. Не надеть кофточку значило оказаться пустомелей и трусом. Надеть – выставить себя идиотом.
– Давайте сюда, – как можно небрежнее произнес я.
Девушка с усмешкой протянула мне кофту. Я с трудом подавил желание изорвать в куски розовый аксессуар и натянул его на тело. Впрочем, этого было недостаточно, чтобы сохранить лицо.
– Официант! – позвал я.
Фланирующий по залу молодой официант направился к нашему столику. Черные его волосы были гладко зачесаны назад, под угреватым носом смешно и робко пробивались такие же черные усики.
– Принесите нам еще коньяку, – сказал я.
Официант не реагировал, разглядывая то ли меня, то ли кофту на мне.
– Что-нибудь не так? – спросил я.
Официант очнулся.
– Нет-нет... всё... в порядке... Сейчас принесу...
Он удалился слегка заплетаюшейся походкой человека, только что утратившего часть идеалов и веры в светлое будущее.
– Присаживайтесь к нам за столик, – пригласил я девушку и ее спутницу.
– Вы уверены?
– Вполне. Или вас смущает наша общая кофточка?
– С какой стати? Если вам в ней уютно, то мне и подавно смущаться нечего. Таня, ты не против?
Подружка кивнула, затем в очередной раз хихикнула, и обе девушки подсели к нам.
– Отлично! – гоготнул один из моих друзей. – Теперь нас поровну – три кавалера и три барышни.
– Рот закрой, – сказал я.
– Не пунцовей, Мишенька, не пунцовей, сладенький. А то с кофточкой сольешься.
Празднование моего возвращения из армии вполне могло окончиться дракой. К счастью, появился официант с бутылкой коньяка. Он поставил бутылку на стол перед нами и снова покосился в мою сторону.
– Чего тебе надо? – не выдержал я. – Что ты меня разглядываешь, как евнух наложницу? Телефончик тебе записать? Не могу. У меня все вечера заняты.
– Совсем народ озверел, – буркнул официант. – Напалят на себя черт знает что и на людей кидаются... Перестройка, блин... Гласность...
– И ускорение, – добавил я. – Исчезни отсюда в ускоренном темпе, пока у меня окончательно нервы не сдали.
Официант покраснел и развернулся, чтоб уйти. Мне вдруг стало неловко. Я подумал, что он, в силу своего ремесла, чуть ли не каждый день сталкивается с пренебрежительным отношением, а ведь он совсем еще мальчик, вероятно, моложе меня.
– Погоди, – сказал я.
Официант остановился и повернулся ко мне.
– Друг, ты... прости, – проговорил я. – Я ей-богу не хотел на тебе срываться.. У тебя девушка есть?
– Допустим, есть... Дальше что?
– Если б она попросила тебя понести ее сумочку, ты понес бы?
– Не знаю... Понес бы... наверное.
– Ну вот. А моя девушка попросила поносить ее кофточку. Не мог же я отказать ей в такой малости.
– Так это ее кофточка?
– Нет, блин, моя!
– Ладно, – официант махнул рукой. – Мне-то какое дело...
– Значит, без обид? Может, посидишь с нами?
– Мне работать надо.
– Хорошо, не буду мешать. Еще раз, извини.
Официант удалился.
– Значит, я ваша девушка? – с улыбкой поинтересовалась незнакомка.
– Выходит, что так. Кстати, как вас зовут?
– Своевременный вопрос. Даша.
– Очень приятно. А меня...
– Я помню. Вас зовут Мишенька. А еще – сладенький.
– Лучше уж просто Миша. – Я зыркнул исподлобья на моего остроумного друга. – Даша, давайте меняться по-новой. Я ничего не имею против розовых кофточек, но у моего фетишизма есть границы.
После того, как обратный обмен состоялся, я, почувствовав себя уверенней, предложил выпить за знакомство. Даша отказалась. Она заявила, что вообще не употребляет алкоголь. И не курит. Как выяснилось впоследствии, список ее табу на этом, увы, не ограничивался.
Когда мы вышли из кафе, друзья мои деликатно попрощались и ушли. Дашина подружка оказалась менее сообразительна. Намеков то ли не понимала, то ли не желала понимать.
– Таня, – не выдержал я, – я так счастлив наблюдать вас рядом, что немного хотел бы по вам соскучиться.
– Я тебе вечером позвоню, – сказала Даша.
Таня неприязненно глянула на меня, с укором на Дашу и, наконец, оставила нас одних.
– Прогуляемся по городу? – предложил я.
– С удовольствием, – ответила Даша. – До Владимирской.
– Почему именно до Владимирской? Это же почти рядом.
– Я там живу.
– Торопитесь домой?
– Естественно. У меня, всё-таки, сессия. А у вас разве нет?
– Нет. До осени я совершенно свободен.
– А осенью?
– И осенью буду свободен.
– Вы не учитесь и не работаете?
– Я учусь и работаю. Но это не мешает моей свободе.
– Даже так?
– По-иному нельзя.
– А как же ответственность?
– Даша, что может быть ответственней свободы? Только рабы ни за что не отвечают.
Я был бы рад идти с ней пешком хоть до самых Нивок по городу, разбушевавшемуся майской зеленью, из которой нежно вырастали белые свечки каштанов. К сожалению, до ее дома мы дошли за каких-нибудь полчаса. Я хотел поцеловать ее на прощание, но Даша игриво отстранилась.
– Не будем торопить события, – сказала она.
– Будем плестись у них в хвосте?
– А куда спешить?.
– А если мне завтра кирпич на голову упадет?
– Значит, ваша голова ничего лучшего не заслужила.
Номерами телефонов мы, впрочем, обменялись. Через две недели перешли на «ты». Через месяц она позволила, наконец, поцеловать себя – в щеку. Даша напоминала мне влюбленную парочку, в которой не хватало одного человека. Она беззаветно любила себя и платила себе взаимностью. Выдержать такую конкуренцию было не то что трудно – невозможно. От своего окружения Даша требовала не столько любви, сколько восхищения. В ней ощущалась самодостаточность музейной статуи. Влюбиться в нее было непревзойденной глупостью, и я, естественно, влюбился. По счастью, во мне обнаружился неплохо развитый инстинкт самосохранения, который выплеснулся в мои подтрунивания над Дашей и сделал меня интересным в ее глазах. Просто восхищенного поклонника и бессловесного обожателя она довела бы до сумасшедшего дома.
– Твое место не в Киеве, – говорил я. – Твое место в Париже.
– Правда? – улыбалась она.
– Конечно. Скажем, где-нибудь в Лувре. Ты так похожа на Венеру Милосскую, что иногда хочется отрубить тебе руки.
– Не груби!
– Я не грублю, я робко восхищаюсь. Кстати, знаешь, как Венера Милосская утратила свои верхние конечности?
– Любопытно.
– Это и в самом деле занятная история. Когда археологи откопали ее, она была цела и невредима и настолько прекрасна, что ей определили место в лучшем из парижских музеев. Посетители так восторгались ею, что то и дело норовили прикоснуться к ней, погладить, провести ладонью по ее холодному мраморному телу. Администрации Лувра это, в конце концов, надоело и она поместила рядом с мадам Милосской табличку: «Руки прочь от статуи!» А какой-то недоумок истолковал этот призыв по-своему и осуществил при помощи молотка.
В августе Даша познакомила меня с родителями. Отец ее оказался профессором, преподавателем физики в Политехническом институте. При этом выгляднл моложаво, а держался с веселым легкомыслием, чем сразу расположил меня к себе. Дашина мама работала корректором в каком-то издательстве. Она разглядывала меня так, словно выискивала во мне орфографические и стилистические ошибки и, видимо, сочла если не вульгарным, то недостаточно отесанным. За обедом она будто бы невзначай следила, как я пользуюсь ножом и вилкой, какие куски кладу в рот и не слишком ли звучно их пережевываю. Мне захотелось отколоть какую-нибудь пакость, но я сдержался, интеллигентно промокнул салфеткой губы и светски молвил:
– Вероника Олеговна, Сергей Валерьевич – благодарю. Вкусный обед, милая атмосфера, чудесный хрусталь, прелестный фарфор.
– Саксонский, – небрежно проронила Вероника Олеговна. – Достался нам в наследство от Дашиной бабушки.
– Бабушка била фрица? – осведомился я.
– Нет. Бабушка его тоже унаследовала.
– Очаровательная у вас семья, – восхитился я. – Все кому-то что-то дарят... А теперь – позвольте откланяться. У моего друга сегодня день рождения, а приятели мои такие сволочи, что если я опоздаю, они сожрут всю водку без меня.
С тем я и удалился.
Дашу моя выходка рассердила.
– Поздравляю, – сказала она. – Ты сделал всё, чтобы не понравится моей маме.
– Да я особенно и не старался, – хмыкнул я.
– Старался. Ты нарочно эпатировал моих родителей.
– Дашенька, подбирай выражения! Слышала бы тебя сейчас Вероника Олеговна...
– Ты подумал о том, в какое положение ставишь меня?
– Я об этом всё время думаю. 
– С тобой невозможно разговаривать, – вздохнула Даша. – Слушай, может, мы просто устали друг от друга?
– Действительно, целых три месяца знакомы...
– Разве этого мало?
– Слишком много. За три месяца не продвинуться дальше поцелуев – тут нужно железные нервы иметь.
– Миша, – с суровым видом покачала головою Даша, – ты же знаешь мои принципы: никакого алкоголя, никаких сигарет, никаких близких отношений до свадьбы...
– И что прикажешь мне делать с твоими принципами?
– Ничего. Просто уважай их. Ты ведь уважаешь свои?
– Как я могу уважать то, чего нет?
– У тебя нет принципов?
– Абсолютно никаких.
– Как же ты живешь?
– По наитию.
Осенью у Даши начались занятия, я к тому времени тоже восстановился на вечернем отделении иняза, официально числясь на какой-то работе и неофициально подрабатывая частными уроками английского. Мы стали реже видется. Поначалу мне это даже нравилась, потому что я действительно подустал от Даши и ее – как бы помягче выразиться – причуд. Затем соскучился – исключительно в силу подлой человеческой натуры, всегда желающей то, чего не имеет. И я, злясь на самого себя, стал наведываться к ней в институт и поджидать ее после занятий, держа в руках неизменный букет осенних цветов...

Итак, я ждал Дашу в вестибюле политеха с букетом хризантем, когда меня вдруг хлопнули по плечу и чей-то знакомый голос произнес:
– Вот это да! Ты как меня нашел?
Я оглянулся. Передо мной, расплывшись в улыбке, стоял мой военкоматовский знакомый Ярик Шеремет.
– Привет, – сказал я, улыбнувшись ответно. – А с чего ты взял, что я тебя искал?
– По цветам, – объяснил Ярик. – Или это не мне?
– Если б я преподнес тебе цветы, то разве что в виде венка.
– Мужественно и сурово. Ждешь кого-то?
– Одну знакомую.
– Что за знакомая?
– Ярик, – сказал я, – ты устроился в отдел кадров или занялся переписью населения?  Какое тебе дело, кого я жду?
– Обычное любопытство, – невозмутимо ответил Ярик. – Мне как аборигену интересно знать, кого из здешних туземок подцепил мой старинный приятель, с которым я, между прочим, два года не виделся.
– С каких пор ты абориген в политехе?
– С сентября. Поступил после армии. К отслужившим относятся с пониманием. Мне председатель приемной комиссии так и объяснил: мол, зачисляем вас с поправкой на два года умственного иммунитета... Так кого ждем?
– Допустим, Дашу.
– Что за Даша?
– Стрельцова.
– О, так я ее знаю! – неизвестно чему обрадовался Ярик. – Она на втором курсе учится. Только зря ты ей цветы принес.
– Почему это зря?
– По-моему, – понизив голос и оглядываясь по сторонам сообщил Ярик, – она в меня влюблена.
– Вряд ли, – сказал я.
– Ревнуешь? Завидуешь?
– Ни капельки.
– Так в чем же дело? Или, по-твоему, в меня нельзя влюбиться?
– Конечно нет
– Это еще почему?
– Потому что у тебя плоскостопие, близорукость и геморрой.
Ярик остолбенел.
– Что у меня? – переспросил он.
– То самое, на чем ты настаивал в военкомате.
– При чем тут военкомат? Забудь и наплюй. Всё, я отслужил, я здоров, как бык!
В это время в вестибюле появилась Даша. Нежно-зеленая блузка какого-то невероятного покроя делала ее похожей на бабочку.
– Привет, – сказала она, величественно кивнув мне и небрежно скользнув взглядом по Ярику. – Хризантемы? Очень мило. А это кто?
– Это мой армейский друг! – радостно пояснил Ярик. – Мы служили вместе.
– Кто он – я знаю, – ответила ему Даша. – А вот кто ты?
– Ничего себе, – покрутил головой Ярик. – Ты что, забыла? Ярослав Шеремет, меня весь институт...
– Вы действительно вместе служили? – Даша повернулась ко мне.
– Ну да, – ответил я. – Я на Дальнем Востоке, он в Подмосковье.
– Это называется вместе?
– Естественно. Армия-то одна.
– Слушайте! – оживился по-новой Ярик. – Такую встречу грех не отметить. Посидим где-нибудь в кафешке. Я угощаю! Только у меня денег нет, – добавил он. – Я вас в долг угощу.
– Ладно уж, – хмыкнул я, – забей. Я, в принципе, не против. Если Даша согласна.
– А если Даша не согласна? – холодно поинтересовалась Даша.
– Почему? – удивился Ярик.
– Нипочему.
– Даша, – сказал я, – влюбленные должны быть щедрыми. Или это не о тебе?
– Ты про щедрость?
– Я про влюбленность.
Даша холодно глянула на меня, затем с раздражением на Ярика.
– Хорошо, – сказала она, – пойдемте. Куда?
– В «Шапито», естественно, – сказал я. – Навестим место нашей первой встречи.
Мы вышли из институтского корпуса, пересекли парк и зашагали по Брест-Литовскому. Поздний сентябрь радовал солнцем и неповторимой осенней свежестью, под ноги, осыпаясь с веток, падали каштаны, выскакивая из расколовшейся скорлупы, словно маленькие веселые негритята.
В «Шапито» мы заняли столик в глубине кафе. Ярик был весел и трещал без умолку, сочиняя на ходу небылицы о стройбатовских буднях, Даша молчала и держалась подчеркнуто холодно. Наконец, к нам подошел официант – тот самый молодой человек со смешными усиками под угреватым носом, с которым я так мило побеседовал три месяца назад. На сей раз нос его был чист от угрей, а усики сбриты.
– Что будем заказы... О! – проговорил он, узнав меня. – какая встреча. Рад приветствовать.
– Взаимно, – ответил я. – Тебя еще не уволили?
– Нет. А ты, я смотрю, перешел на мужскую одежду. Где твоя розовая кофточка?
– Разонравилась, – ответил я. – Даша конфисковала. Окончательно и бесповоротно.
– Помню, помню, – кивнул официант, разглядывая Дашу. – Твоя девушка, да? А это, – он кивнул на Ярика, – твой парень?
– Чего? – не понял Ярик.
– Ничего, – ответил я, похлопав Ярика по плечу. – Мальчик шутит. Он здесь пообвыкся за последние месяцы, избавился от угрей и профессионально обнаглел.
– Я не люблю шуток, – Ярик сурово глянул на официнта, – У меня на них аллергия. Короче. Нам три порции коньяка. И три кофе. И побыстрей.
– Две, – молвила Даша.
– Что две?
– Две порции коньяка.
– Почему?
– Я не пью.
– Совсем, что ли?
– Совсем. И не курю, если тебя это интересует. Еще вопросы?
– Достаточно, Даша, – сказал я. – Остальное Ярика не касается.
– Что меня не касается? – не понял Ярик.
– Ничего тебя не касается, – отрезала Даша. – Знаете что, мальчики, я, пожалуй, пойду. А вы оставайтесь, пейте коньяк, празднуйте встречу армейских друзей.
Даша выразительно глянула на меня.
– Как хочешь, – пожал плечами я.
– Даже так?
– А как еще?
– Я что-то ничего не пойму, – проговорил Ярик.
– Тебе, Ярослав, и не надо ничего понимать, – процедила Даша. – Тебе к лицу непонимание. Всего хорошего.
 Она поднялась из-за стола и направилась к выходу. В дверях оглянулась. Я с приветливым равнодушием помахал ей рукой.
– Так что будем заказывать? – напомнил о своем существовании официант.
– Два коньяка, – сказал я.
– А кофе?
– Кофе не надо.
Официант хмыкнул и удалился.
– Чего это она? – поинтересовался Ярик.
– Кто она? – рассеянно спросил я.
– Даша.
– Ничего. Ревнует.
– Ко мне?!
– Ко всем. И ко всему. И не только меня. Ревнует весь мир ко всему миру. Потому что не всё его обожание достается ей одной.
– Ничего себе, – сказал Ярик. – И на чёрта ты с такой связался?
– Потому что я ее люблю. Дурак ты, Ярик.
– Да-а, – протянул Ярик, – странная штука любовь. Вот, помню, у меня...
– Извини, Ярик, – оборвал его я, – мне в туалет нужно
Оставив Ярослава, я направился в уборную. Там я открыл кран с холодной водой, ополоснул лицо и глянул в зеркало.
– Всё правильно, – сказал я своему отражению. – Королева... Статуя... Дура.
Когда я вернулся, на столе уже стояли два стакана с коньяком.
– Вовремя, – сказал я. – Ты по второй не заказывал?
– Нет, – удивился Ярик. – А надо было?
– Надо было. Чувствую, одной порции сегодня будет мало...

Около недели я и Даша не звонили друг другу. Было непонятно, что возьмет верх – моя привязанность к ней или ее потребность вызывать восхищение. Зато Ярик стал названивать мне чуть ли не ежедневно, предлагая прошвырнуться по городу в поисках свежей дичи.
– Нужна смена впечатлений, – менторским тоном пояснял он. – Это занимает ум...
– Под какие проценты? – интересовался я.
– Хорошо, чтоб не давать тебе повода остроумнчать, выражусь проще: клин кином вышибают.
– Береги честь смолоду, а телегу зимой, – отзывался я.
– Так ты не хочешь поохотиться?
– Хочу.
Ярик оказался таким умелым охотником, что дичь, завидев его, разве что не бросалась в рассыпную. Самой вежливой реакцией на его попытку познакомиться было короткое «отвали».
– Не мой день, – с благодушной улыбкой пожимал плечами Ярик, словно давал понять, будто за плечами у него столько прицельных выстрелов, что пара-тройка осечек в счет не идут.
– А какой твой день? – спрашивал я. – Тридцать второе сентября?
– Не смешно, – отвечал Ярик. – В одиночку я бы уже давно кого-нибудь подцепил. Твое присутствие отпугивает добычу.
– Не иначе, – кивал я.
– Я думаю, нужно сменить тактику, – продолжал разглогольствовать Ярик. – Что мы всё по улице шляемся, как голодранцы. Будем кадрить в каком-нибудь шикарном кафе или в баре. Пусть видят, что у нас есть деньги. У тебя, кстати, деньги есть?
– Есть.
– Это хорошо, потому что у меня нету. Пошли в Пассаж.
На углу Крещатика и Пассажа было, как всегда людно, с открытых террас кофеен по обе стороны переулка доносились, сливаясь в единый гул, голоса, звон стаканов и звяканье ложек о металлические вазочки с мороженым. Под одной из террас скромно приютился своего рода символ нового времени – первый в Киеве платный туалет. Желающих воспользоваться этим новшеством и оплатить свои потребности гривенником было не слишком много, поэтому между дверьми, помеченными буквами «М» и «Ж» стоял зазывала, молодой двухметровый детина расплывчатой наружности, и методично выкрикивал:
– Не проходим мимо! Платный туалет! Мальчики налево, девочки направо! Мальчики налево, девочки направо!
– Ты посмотри на него, – проговорил Ярик. – Бык, амбал. Ему бы в шахте работать, а не людей в туалеты заманивать.
– Подойдем? – предложил я.
Мне не столько приспичило воспользоваться местными услугами, сколько захотелось поговорить с зазывалой о тонкостях его профессии. Завидев наше скромное общество, детина оживился и направил всю мощь своего призыва в нашу сторону:
– Платный туалет! Не проходим мимо! Мальчики налево, девочки направо!
– А сам-то чего посредине стоишь? – спросил я у него. – До сих пор не определился?
Зазывала оскеся.
– Зайдешь пописать – войду следом и определюсь, – буркнул он. После чего принялся выкрикивать по-новой:
– Не проходим мимо! Мальчики налево, девочки направо...
– Это что, – сказал мне Ярик. – Я вот, когда служил, был в увале в Москве, так там на фасаде одного платного туалета сразу три двери обнаружил. С табличками. На левой «М», на правой «Ж», а на средней «Администрация». Честно тебе скажу, не удивился. Я всегда подозревал, что за всякого рода администрациями водятся некоторые странности. Ну что, в кафешку?
– А смысл? – ответил я. – Тьма народу, не то что познакомиться – присесть негде. Поищем местечко поукромней.
Мы спустились в переход, пересекли многолюдную «Рулетку» с едва начинавшими в ту пору закипать на ней политическими страстями, и углубились в одну из отходящих от нее лучами улиц. Внезапно Ярик остановился.
– Слушай, – сказал он, – я понял, в чем наша проблема.
– Ты в глобальном масштабе? – поинтересовался я. – В общечеловеческом?
– На такую ерунду у меня нет времени. Я конкретно о нас. Мы слишком похожи на остальных. Мы сливаемся с толпой. Нужна изюминка.
– Тебе, Ярик, нужен целый фунт изюма.
– Очень смешно. У меня, кажется, есть идея. Ты ведь в инязе учишься, английский преподаешь...
– Это карается законом?
– Помолчи. А что если мы выдадим тебя за американца?
– В каком смысле «выдадим»? – не понял я. – Что это за извращенное сводничество?
– Ну, то есть, будем говорить, что ты – американец.
– Я – американец?
– Конечно. Типичный. А я – скромный переводчик при твоей особе, – смиренно добавил Ярик.
– Ты – переводчик? Ты хоть знаешь английский?
– В пределах средней школы.
– Я бы даже сказал – усредненной.
– Ах, да какая разница! Если что – ты немного говоришь по-русски. Правда, с жутким акцентом. Ты пойми, все девчонки обожают иностранцев. А уж американцев и вовсе считает то ли полубогами, то ли инопланетянами. А тут – нате вам – живой янки-дудль в натуральном виде. Как тебе идея?
– Идея, – сказал я, – настолько дурацкая, что определенно мне нравится.
– Отлично! – обрадовался Ярик. – Только надо будет сперва потренироваться на нейтральной территории, а там уж можно выходить на тропу войны.
– На нейтральной территории – это где?
– Да хоть здесь. – Ярик указал на маленький домик с мезонином, уютно расположившийся в переулке под шелковичным деревом. У входа в домик висела табличка на украинском языке: «Лiтературно-меморiальний будинок-музей Тараса Шевченка».
– Глупее ничего не мог придумать? – хмыкнул я.
– А что? Предствляешь, заходим, а там сидит гарна украйиньска дивчина в сорочке-вышиванке, на голове венок с цветными ленточками...
– Ладно, – я махнул рукой, – пошли.
Гарной дивчины внутри музея не обнаружилось. Вместо нее в небольшом полутемном фойе сидела бабушка в расшитом цветами селянском платке, перед нею стояла большая расписная кружка с чаем, а в руках она держала лист бумаги, покрытый неряшливыми каракулями.
– Добрый день, – учтиво поздоровался Ярик.
Бабушка оторвалась от чтения и подняла на нас немного близорукие глаза.
– Hi!* – бодро произнес я, пытаясь изобразить голливудскую улыбку. Кажется, улыбка получилась не слишком ослепительной.
– Здрастуйтэ, – отозвалась бабушка. – То вы до музэю прыйшлы?
– Так, – важно ответил Ярик.
– А цей? – бабушка кивнула на меня. – Я щось нэ зрозумила, що вин такэ сказав.
– Он поздоровался, – объяснил Ярик и, зачем-то понизив голос, добавил: – Он американец.
– Брэшеш, – сказала бабушка.
– Шоб я здох! – заверил ее Ярик.
Бабушка глянула на меня.
– Амэрыканэць? – спросила она.
Я чуть было не ответил: «шо?», но, вовремя взяв себя в руки, улыбнулся по-новой и произнес:
– I beg your pardon?**
– Кажу – амэрыканэць?
– Oh, American! Yes.***
Я и в самом деле выглядел стопроцентным американцем: на мне были самопальные джинсы «Wrangler», польские кроссовки и небесного цвета эстонская рубашка с темно-синим узором.
– Амэрыканэць, – покачав головой, повторила бабушка. – Маеш сурпрыз... И що вин тут робыть?
– Та ничого., – отмахнулся Ярик. – Приехал в Киев, ходит, глазеет, а я его сопровождаю. Устал уже, как собака, все ноги исходил, а он, сволочь тупоголовая, всё никак не насмотрится.
– Shut up, you fucking asshole,**** – с обаятельнейшей улыбкой изрек я.
– Говорит, как ему нравится наш город, – перевел Ярик.
– Город у нас гарный, – гордо сказала бабушка. – Дуже гарный. Сама я, правда, у Броварах живу, щоранку на роботу йиду. – Она выразительно глянула на меня.
– Pardon? – Я снова улыбнулся, чувствуя себя идиотом.
– Кажу, у Броварах живу. – Бабушка повысила голос. – Чув? Бро-ва-ры!
– Зачем вы на него кричите? – удивился Ярик. – Он ведь иностранец, а не глухой.
– Иностранэць, – вздохнула бабушка. – Амэрыканэць... От внук мий у армийи зараз служить, пыше, що захыщае Батькивщыну от ворогив. От кого ж вин йийи захищае, якщо воны вже тут?
– Та ладно, – примирительно заметил Ярик. – Какой он ворог? Обычный себе американец.
– Ось, лыста вид нього чытаю, – не слушая Ярика, продолжала бабушка. – Пыше, що згадуе нашу хату, и садочок, и яблуню у садочку, и яки на ний яблучка рослы – гарнэньки, румъяни, смачни. Вышлы мэни, пыше, бабулю, оти яблучка з нашойи яблунькы. Покуштую яблучка и хату нашу згадаю, и садочок биля хаты, и яблуню у садочку... И сальця домашнього вышлы. А як чэрэз яблучка сальце у посылку нэ влизэ, то ты, пышэ, бабулю, повыкыдуй звидты оти яблука и просто сала вышлы, бо дуже йисты хочэться...
– Вы извините, – сказал Ярик, – а музей нам можно посмотреть?
– Музэй? – бабушка с недоумением уставилась на него. – Музэй можна.
Она хлебнула из кружки остывший чай и, кряхтя, приподнялась из-за стола.
– Ну, пийшлы, – сказала она.
Бабушка водила нас по комнаткам музея, сопровождая экскурсию простыми и бесхитростными замечаниями:
– Отут вин йив.... Отут спав... Отут щось соби пысав... Багато пысав. Дуже був працьовыта людына... А нагори в нього майстэрня була.
– Master-room upstairs,***** – талантливо перевел Ярик.
– Master-room yourself, – учтиво огрызнулся я. – It’s studio. Can I have a look?******
– Он хочет мастерскую посмотреть, – сказал Ярик.
– Yes, очэн хочэт, – я снова продемонстрировал голливудский оскал, который мог бы послужить наглядным пособием для лекций о вреде курения.
– Вообщэ-то, мы туды просто людэй нэ водымо, – с сомнением произнесла бабушка. – Тилькы экскурсии... Ну, гаразд. Для амэрыканьця...
Мы поднялись наверх. Мастерская была небольшой, но светлой комнатой, на залитых солнцем стенах висели офорты, в углу у окна расположился мольберт, а к соседней стене притулилаясь витрина с живописными принадлежностями, среди которых внимание мое привлекли кисточки – отличного качества, с аккуратно, волосок к волоску, подогнанной щетиной. Дело в том, что помимо уроков английского я занимался тем, что писал картины, а достать в Киеве хорошие кисти на ту пору было делом немыслимым.
– Brushes!******* – воскликнул я.
– Що? – не поняла бабушка.
Ярик уставился на меня с недоумением. Видимо, это слово выходило за пределы его познаний в английском.
– Brushes! – повторил я, тыча в витрину пальцем.
Ярик безмолвствовал.
– Кис-точ-ки! – с усилием коверкая свою речь, проговорил я.
– Так, – кивнула головой бабушка. – Кысточки. Пэнзлыкы.
– Can I take them? Можно я их... взят? – Я больше не надеялся на Ярика.
– Що значыть взять? – не поняла старушка.
– I’m a painter too.******** Я тоже... – Я проделал рукою несколько взмахов, долженствующих символизировать труд живописца.
– Дирижер, – перевел Ярик.
– Idiot,********* – сказал я. – I’m… Я ест... художный.
– Он художник, – исправился Ярик.
– И що?
– Ему кисти нужны, а купить негде.
– Нет гдэ, – сокрушенно подтвердил я. – Я их взят... Чут-чут рисоват. Потом вернут...
– Вин що, дурный? – бабушка уставались на меня, потом на Ярика. – Поясны оцьому амэрыканському опудалу, що це экспонат.
– Я их помит... Чисти вернут, – продолжал клянчить я.
– Ой, матинко моя, – бабушка схватилась за голову. – И навищо я вас сюды пустыла... Скажи йому, що цэ музэй, що ничого тут браты нэ можна... Що у ных, в Амэрыци, музэйив нэма? Це Шевченка кисти! – рявкнула она мне в лицо. – Розумиеш, бэзтолочь? Шевченка!
– He’s dead, – добродушно констатировал я. – Он ест... умэр. He doesn’t need them any more… Они ему болше не нужно... Я помыт и вэрнут...
– Я його зараз прыбью, – сказала бабушка. – Скажи йому, що ниякых кистей вин нэ получэ.
– No brushes,********** – лаконично перевел Ярик.
– No? – расстроился я.
– Ноу, – подтвердила бабушка. – Ой лышенько, що я такэ кажу... Всэ, з мэнэ досыть. Спускаемось.
Мы покинули мастерскую и спустились в фойе.
– Уси нэрвы мэни потрэпав, падлюка, – тяжело дыша, проговорила бабушка. – Щоб я ще одного амэрыканця до музэю пустыла... Трэба будэ внуку напысаты, щоб вин там у армийи нэ про сало думав, а Батькивщыну як слид вид ворогив захыщав...
– Sorry, – сказал я.
– Он сожалеет, – объяснил Ярик.
– Сожалеет... Хиба так можна знущатыся з людэй...
– А давайте он вам что-нибудь в книгу отзывов напишет.
– Хто? Оцей? Йому балакаты мало, вин щэ пысаты хочэ? Що вин там напыше?
– Щось гарнэ. Он хорошо напишет. Приятно же, что даже американцы интересуются Шевченко.
– Гаразд, хай пыше. Тилькы щоб бэз матюков. З нього станэ. Холера така...
Она протянула мне книгу отзывов. Я подумал и написал: «The Eleventh Commandment: thou shalt not borrow from the dead. September 29, 1987. Moses».***********

После истории в музее Ярик несколько раз призывал меня открыть американский охотничий сезон в центре города, но у меня не было настроения. Кроме того, я помирился с Дашей – видимо, только для того, чтобы через пару недель снова с ней поссориться. Подобные перепады стали для нас чем-то хроническим, вроде запоев. Как ни странно, первой на мировую шла всегда Даша. При всем своем эгоизме она с чуткостью барометра угадывала мое внутреннее состояние и делала шаг навстречу, но делала его так, словно снисходительно прощала меня. А когда я из ощетиневшегося дикобраза превращался в ручного мопса, вновь становилась собой – властной, холодной и неприступной.
Ярика Даша переносила с трудом – непутевый, легкомысленный и совершенно беззлобный, он почему-то доводил ее до бешенства.
– Не понимаю, как ты можешь общаться с этим человеком, – говорила она.
– С ним легко, – отвечал я.
– И всё?
– А разве мало?
– По-моему, мало.
– Хорошо. Он смешной, нелепый, безответственный, ленивый, без особых моральных принципов. Этого достаточно?
– Тебя нравятся такие люди?
– Естественно.
– Это как раз противоестественно.
– Для кого как.
– Подобные личности ничего в этой жизни не добьются.
– Зато никого не добьют.
Даша устало вздыхала.
– Я знаю, почему он тебе нравится.
– Почему же?
– Потому что ты и сам такой. Беспринципный аморальный тип, напрочь лишенный целеустремленности.
– Надеюсь, что так. Любимое занятие принципиальных моралистов – целеустремленно шагать по трупам.
– А твое любимое занятие какое?
– Отпускать на волю воздушные шарики. Им так хочется улететь, а какая-то сволочь держит их за нитку или привязывает к чему-нибудь тяжелому. Одна сила тянет вверх, другая вниз, а в результпте остается лишь нелепо и бездарно покачиваться из стороны в сторону.
За этими ссорами, институтскими занятиями, частными уроками и прочими мелочами как-то быстро и незаметно прошла осень. Роскошная желтизна сменилась удручающей серостью, деревья напоминали почерневшие скелеты, мрачным войском выстроившиеся вдоль улиц. В середине декабря насыпало немного снега, но продержался он не более суток, малодушно стаяв и превратившись в омерзительную слякоть. В один из таких слякотных дней мне снова позвонил Ярик.
– Есть две новости, – сообщил он. – И обе хорошие. С какой начать?
Я подумал и ответил:
– Начни с хорошей..
– Так обе хорошие!
– С обеих и начни.
– Попытаюсь. У отца на работе давали путевки. На январь. В Прикарпатье. В Яремчу. Ну, это городок такой на Гуцульщине...
– И что?
– Он взял две. Одна – твоя.
– А вторая?
– Путевка?
– Хорошая новость.
– Аа... Здравый смысл победил во мне благородство.
– Это, конечно, радует. И в чем заключается победа?
– Понимаешь, сначала я хотел предложить вторую путевку твоей Даше. А потом подумал: кто же едет в Тулу со своим самоваром?
– В какую Тулу?
– Я образно. Ехать в Крым или в Карпаты со своей барышней – всё равно что прийти в ресторан с докторской колбасой. Короче, благородство побоку, едем вдвоем, ты и я. А уж на месте разгуляемся. Представь, тут слякотный Киев и печальные старушки под зонтами, а там горы, снега и девушки в ярких спортивных куртках. Короче, сдадим сессию – и вперед, в Прикарпатье, к веселым гуцулам. Только у меня одно условие.
– Ярик, не наглей, – сказал я. – Я еще не дал согласия, а ты мне уже условия ставишь.
– Что значит не дал согласия? – изумился Ярик. – Я ему на целую неделю предлагаю ключи от рая, а он еще раздумывает, брать их или не брать. Считай, что это тебе подарок от меня на Новый Год.
– Даже так?
– Конечно. Друзья обязаны делать друг другу подарки. Я тебе подарю путевку в Яремчу, а ты мне подаришь восемьдесят рублей.
– Почему восемьдесят?
– Это цена путевки. Теперь согласен?
– Горноснежные девушки, – задумчиво проговорил я, – веселые гуцулы в спортивных куртках... Хорошо, согласен. А что за условие?
– Будешь изображать там американца, – радостно сообщил Ярик.
– Что?
– Говорю, американца будешь изображать.
– Ярослав, – сказал я, – вы идиот. Засуньте ваши путевки в ридикюль, закажите извозчика и езжайте на нем к чертовой матери.
– А в чем, собственно дело?
– А дело, собственно, в том, что я не собираюсь в течении семи дней делать вид, что не понимаю по-русски, коверкать слова и улыбаться, как недоумок. Одно дело часок-другой поморочить голову музейной бабушке, но целую неделю тупо пялиться на людей, как карась на лунное затменье...
– Успокойся, – перебил меня Ярик, – не надо коверкать слова и пялиться, как карась. Легенда меняется. Ты будешь американцем наполовину. Допустим, мама у тебя американка, а папа такой же киевлянин, как все нормальные люди. Ты здесь родился, потом уехал в Америку, потом снова вернулся... Сам придумаешь. В общем, живешь ты здесь, по-русски говоришь не хуже, чем по-английски. Зато в любой момент можешь спокойно уехать в Штаты. Допустим, у твоей мамы в Америке свой дом...
– Белый? – спрсил я.
– Почему белый?
– Эффектно звучит. У моей мамы свой Белый дом в Вашингтоне и своя Статуя Свободы в Нью-Йорке.
– Нью-Йорк – это пошло, – сказал Ярик. – И Вашингтон – тоже. Выбери какой-нибудь нейтральный город.
Я подумал и сказал:
– Бостон.
– Почему Бостон?
– У меня там приятнль живет. Он этим летом с семьей в Америку уехал.
– Отлично! – обрадовался Ярик. – У тебя, можно сказать, глубокие американские корни. Что ты знаешь о Бостоне?
– Знаю, как он называется.
– Маловато. Ты бы в библиотеку сходил, почитал что-нибудь – про Бостон, про Америку...
– Обойдусь, – ответил я. – У меня своя голова на плечах. А книги твои библиотечные врут. Там пишут, что в Америке негров линчуют, а у нас в Бостоне, между прочим, мэр – мулат.
– Серьезно? – удивился Ярик.
– Почти наверняка, – ответил я. – Красавец-мужчина, сын массачусетского землевладельца и пуэрто-риканской танцовщицы. Борется за права нелегальных радиолюбителей и разводит мангустов.
– Рад за него. Короче, время подготовиться есть. Нужно будет купить несколько бутылок хорошего вина...
– Почему не водки?
– Девушки предпочитают вино.
– С каких пор ты стал девушкой?
– Я не о себе, дубина. И не о тебе, на всякий случай. Я о девушках, которых мы пригласим в наш номер. Не водкой же их угощать.
– Я бы угостил.
– Какой-то ты неправильный американец, – вздохнул Ярик. – Неужели в Бостоне девушек водкой поят?
– В Бостоне девушек поят чаем, – сказал я. – Знаменитые бостонские чаепития. Тихий зимний вечер, снег за окном, в гостиной маминого дома потрескивают дрова в камине, а на чайном столике дымятся чашки с янтарным напитком... – Я вдруг всхлипнул.
– Ты чего? – обеспокоился Ярик.
– Ничего... Не обращай внимания... Сейчас пройдет...
– Что пройдет?
– Ностальгия, – сказал я. – Обыкновенная ностальгия. Можешь смеяться, но я, кажется, истосковался по Бостону...

Четыре недели спустя мы с Яриком сидели в плацкартном вагоне поезда, отбывающего из Киева в Ивано-Франковск. Напротив расположились еще двое ребят из нашей группы, всего насчитывавшей девять парней, восемь девушек и одного сопровождающего представителя от какой-то туристической фирмы. Это был невысокий, но плотный мужчина лет тридцати пяти с черными усами, утинным носом и ответственным выражением лица. На фоне нашей юной компании он смотрелся излишне солидно, разговаривал чересчур весомо и то и дело переводил взгляд с подопечных девушек на обручальное кольцо, плотно сжимавшее его мясистый безымянный палец. Помимо нас в вагоне ехало несколько пестро одетых селянок с многочисленными корзинами, прикрытыми марлей, ближе к тамбуру расположились какие-то длинноусые мужчины в лоснящихся пиджаках поверх свитеров, вигоневых штанах, заправленных в сапоги, и вязаных гуцульских шапочках.  Едва поезд тронулся, и те и другие, словно дождавшись команды, пришли в движение: селянки принялись доставать из корзин пирожки, закрученные в стеклянные банки соленья, жареных кур и прочую снедь; провизия мужчин была попроще – хлеб, домашняя колбаса, сыр, консервы, лук, а также огромные бутыли с домашним вином. Ели молча и сосредоточенно, словно трапеза была для них частью повседневной работы.
– Доставай-ка наше вино, – сказал я Ярику.
– Это НЗ, – запротестовал тот. – Забыл? Предназначено для романтических вечеров в Яремче...
– Ярик, не будь жлобом, – нахмурился я. – Нам нужно познакомиться с остальными или как?
– А без вина нельзя?
– Можно. Но это будет не знакомство, а протокольное совещание. Знакомиться насухую – всё равно что зачинать детей в презервативе.
– Какая отвратительноя фантазия, – поморщился Ярик.
Он достал из-под нижней полки сумку, расстегнул на ней молнию и вытащил бутылку «Каберне».
– Доволен? – спросил он.
– Нет. Еще одну доставай.
– У нас впереди целая неделя в Яремче! – возмутился Ярик. – Ты хочешь прямо в поезде пустить нас по миру?
– Все неудачливые предприниматели, – важно молвил я, – прогорали из-за того, что хотели вложить мало, а получить много.
– Много ты понимаешь в предпринимательстве, – хмыкнул Ярик.
– Во всяком случае, побольше твоего, – я подмигнул Ярику, незаметно кивнув на наших соседей.
– Почему это побо... А! Ну да, – до Ярика, наконец, дошло. – Американская кровь взыграла?
– Shut up, – ответил я. – Заткнись. И доставай вино. Я пока схожу покурю.
Я встал и шагнул в проход, удачно споткнувшись о чью-то сумку.
– Shit! – выругался я. – Извините.
И направился в тамбур, услышав напоследок шепоток одного из наших попутчиков:
– Слышь, а твой кореш – он чего не по-нашему... – Остаток фразы моих ушей не достиг, потонув в гуле вагона и перестуке колес о рельсы.
Когда я вернулся, на столе в приятном соседстве расположились бутылки и стаканы, хлопцы о чем-то переговривались с Яриком, еще несколько голов с любопытством заглядывали в наш отсек. Я присел возле Ярика.
– Слышь, – настороженно обратились ко мне попутчики, – твой кореш правду говорит?
– Иногда, – ответил я. – А что он такого сказал?
– Что ты, типа, американец.
– Ярик, – с укором произнес я, – ты трепло.
– Почему это я трепло? – обиделся Ярик.
– Потому что. Обязательно было афишировать?
– Чувак, так мы не поняли – ты американец или как?
– Ну, американец. Наполовину.
– Как это – наполовину?
– Одно мозговое полушарие западное, другое восточное. Как у глобуса.
– Какого еще глобуса?
– Обыкновенного. У тебя что, глобуса нет?
– Нет.
– А мозги есть?
– Допустим, есть.
– Тогда предствим себе твой, допустим, мозг: у него есть левое полушарие и правое...
– Чё ты мне про полушария втираешь! Ты американец или нет?
– Мать у меня американка.
– А батя?
– А у бати не получилось. Пацаны, давайте выпьем.
– Дело говоришь.
Мы разлили вино по стаканам.
– Будем знакомы, – сказал я.
– Будем. Серега.
– Павел.
– Ярослав.
– Миша.
– Миша? – удивлся тот, что представился Серегой. – Как-то не по-американски звучит.
– Да Майклом его зовут, – вмешался Ярик.
– Так Майклом или Мишей?
– Ну, Майклом., – неохотно признался я. – Мне просто больше нравится, когда меня Мишей называют.
– Нет, – задумчиво произнес Павел. – Мы тебя Майклом будем звать. Миш полно, а Майклов...
– Еще больше, – перебил я. – В Америке, в Канаде, в Англии, в Австралии...
– Вот видишь, – сказал Павел. – Где мы, а где Майклы... Ну, пьем.
Мы выпили. По вагону, тем временем, пополз слушок.
– Американец...
– По-английски шпрехает...
– Тогда англичанин...
– Если шпрехает – значит, немец...
Ближе к тамбуру я, кажется, стал не то скандинавом, не то прибалтом. В наше отделение начали стекаться гости – кто с вином, кто с коньяком, кто с закуской. Те, что не смогли поместиться на наших полках, расположились в боковой плацкарте. В основном это были ребята, но имелись и две девушки, темненькая и светленькая, которые предстваились Лесей и Тасей. Липовый американец сплотил разрозненную кучку в одно целое. Своим визитом почтил нас даже «старший группы», как я окрестил представителя турфирмы. Карман его темно-синего пиджака, полускрытый рукой, приятно оттопыривался.
– Ну, – сказал он, – который тут швед?
– Какой швед? – изумились остальные.
– Про которого в вагоне говорят. Я и сам не понял – то ли швед, то финн, то ли просто эстонец.
– Американец, – объяснили ему.
– Этого еще не хватало, – покачал головою старший. – И где он?
Ему указали на меня. Он проехался по мне оценивающим взглядом.
– Ты – американец? – осведомился он.
– Наполовину, – привычно отозвался я.
– Наполовину – это как?
– Ниже пояса.
– А выше?
– А выше – сотрудник пожарной охраны.
– Понятно, – сказал старший. – Шутник. Как зовут?
– Миша.
– Майклом его зовут, – не удержался Ярик. – Он действительно американец.
– Повезло. – Старший извлек из кармана бутылку. – Ну-ка, молодежь, подвиньтесь. – Он присел, так мощно двинув задом, что едва не впечатал сидевшего у окна Ярика в стенку плацкарты. – Видал? – снова обратился он ко мне. – Коньяк. Лучший советский коньяк. «Белый аист». Понимаешь?
– Понимаю, – ответил я. – Молдавский.
Старший хмыкнул.
– Сечешь, американец. Майкл, значит? А я – Виктор Богданович. Можно просто – Витя. Ну, подставляйте стаканы.
Коньяк зажурчал по стаканам золотисто-коричневой струйкой.
– Первый тост – за встречу, – объяил Витя. – За знакомство, значит. Такая у нас традиция. Понимаешь?
– Понимаю, – снова ответил я.
– Молодец, американец. Пьем до дна. Не дрейфь – мы тебя научим пить по-русски.
– Спасибо, – сказал я.
Мы выпили.
– Неплохо, – похвалил меня Витя. – Для американца – очень даже неплохо.
– Правда? – зарделся я.
– Правда. У вас там.в Америке, я слыхал, наперстками пьют.
– Если бы наперстками, – вздохнул я. – Глазными линзами. Капнут на линзу из пипетки и слизывают языком.
– Варвары, – заявил Витя. – Повторим, американец. Между первой и второй перерывчик небольшой. Такая у нас поговорка. Традиция у нас такая. Понимаешь?
– Витя, не факай мне мозги, – сказал я.
Темненькая Леся и светленькая Тася хихикнули.
– Грубишь? – Витя косо глянул на меня. – Я слыхал, что вы, американцы, жутко... как это называется....
– Раскрепощенные, – подсказал Ярик.
– Во-во! – кивнул Витя. – Хамы. Ладно, на вашу раскре... раскрепощенность у нас свое оружие с винтом найдется. Напою я тебя, американчик. Так напою, что ты наутро пожалеешь, что на свет родился.
– Рискни, – пожал плечами я.
– Майкл, – робко спросила меня темноволосая Леся, – а как ты из Америки в Союз попал?
– Сейчас, – ответил я. – Хлебну еще одну – и поведаю.
– Поведаю... Какое необычное слово. – Леся улыбнулась. – А я сразу обратила внимание, что ты с акцентом говоришь.
– Да? – усмехнулся я. – Интересно, с каким?
– С легким. Почти незаметным.
– Ладно, – сказал я, – пусть будет с акцентом. Но только с очень-очень легким. Разливайте там.
Настал черед следующей бутылки, которую наш сосед Серега расплескал по стаканам.
– Рассказывай, Майкл.
– Да история, в общем-то, обыкновенная, – пожал плечами я. – Мама из Бостона, папа из Киева. Познакомились...
– Где познакомились?
– В Рейкьявике, – ответил я, подумав. – На симпозиуме по защите бактерий от человеческого иммунитета. Они у меня микробиологи, родители, в смысле...
– Как интересно! В Рейкьявике... А дальше?
– А дальше – влюбились друг в друга. Так влюбились, что обоим не то что не до бактериий – не до иммунитета сделалось. И вот, прямо в Рейкьявике... Я бы даже сказал – непосредственно в Рейкьявике, в гостиничном номере... Я надеюсь, тут все взрослые?
– Все, – заверили меня.
– Отлично. В общем, симпозиум закончился, они разлетелись – папа в Киев, мама в Бостон. А кто-то из доброхотов – ну, типа, из группы сопровождения, – я покосился на Витю, – на папу моего настучал: мол, имел контакт с американской гражданкой. Папа тут же стал невыездным. Представляете, да? Беременная мама в Бостоне и невыездной папа в Киеве.
– Кошмар, – сказала Леся.
– Беспросветный, – мрачно кивнул я. – Папа чуть не запил с горя. Но нужно знать мою маму. Не понимаю, как она этого добилась, какие инстанции обошла, кажется, чуть ли не президенту писала, а только через пять месяцев она, беременная, приехала в Киев и они с папой расписались.
– Где? – слегка нетрезво спросил Серега.
– В книге почетных гостей оболонского хлебзавода, – буркнул я. – В ЗАГСе, естественно. В общем, подействовала мамина настойчивость и препятствий им чинить не стали. Как говорят в Штатах, если американская женщина чего-то захочет, она остановит на скаку бешенного мустанга и войдет в горящий коттедж.
– И у нас так говорят! – обрадованно сообщила Леся.
– Про американских женщин? – удивился я.
– Нет, про русских. Как мы, всё-таки, похожи!
– Одно лицо, – подтвердил я. – Только ты черненькая и девочка, а я рыжий и мальчик.
– Да нет же, – смутилась Леся, – я не про тебя и про меня, я про наших и американцев...
– Американец, – вмешался Витя, – ты не филонь. Почему не пьешь?
– Не наливают, – сказал я.
– Ну-ка, оформите нам, – распорядился Витя. – Я обещал его напоить и напою. Я ему покажу Вьетнам с Кореей...
– Обойдусь без экскурсоводов, – ответил я. – Наливай, Серега.
– Майкл, – сказала Леся, поднимая стакан с вином, – я хочу выпить за твою маму. Она у тебя удивительная женщина. Мне бы так хотелось быть на нее похожей...
– Одно лицо, – снова подтвердил я. – Только ты черненькая и русская, а она рыжая, вроде меня, и американка.
– Я – украинка, – уточнила Леся.
– Неважно, – ответил я. – Я вон, вообще, зачат в Рейкьявике, родился в Бостоне, а живу в Киеве. Пьем за маму!
Мы выпили.
– А дальше что было? – спросила Леся.
– Ну, что дальше... Уехала мама в Бостон, родила меня. Папу по-прежнему не выпускали. Когда я чуть подрос, мы с мамой стали приезжать в Киев. Каждое лето. А потом обстановка в мире накалилась и нас поставили перед выбором: или вы все трое сваливаете в свою Америку или, опять же все трое, остаетесь здесь. Но кататься друг к другу в гости мы вам больше не позволим.
– И что? – замирающим голосом спросила Леся.
– Мой папа всегда был патриотом, – гордо сказал я. – Он не захотел уезжать.
– А мама?
– Мама выбрала мужа. Мы остались в Киеве. Так что школу я уже здесь окончил. И в институт тоже здесь поступил.
– И с тех пор ни разу не был в Бостоне?
– Ни разу, – печально подтвердил я, поймав себя на мысли, что впервые за всё это время сказал правду.
– Майкл, – тихо произнес немногословный Павел, – ты классный чувак. И родители у тебя классные. Не грусти, ты еще увидишь свой Бостон.
– Надеюсь, – сказал я. – Спасибо.
– За матушку мы пили, давай за батю твоего выпьем. Не всякий бы на его месте решил остаться.
– Спасибо, – снова поблагодарил я.
Честно говоря, мне было немного стыдно, что я обманываю этих людей, которые так искренне мне сочувствовали и так простодушно верили. Хотя – с другой стороны – как можно обмануть человека, который тебе не верит?
За окном давно завечерело, бутылки понемногу пустели, голоса делались громче и невнятней. Селянки, поев и отдохнув, без объявления войны затянули гуцульскую, видимо, песню. Мотив показался мне знакомым, хотя слова звучали немного странно:

«За Кырыла я нэ пийду,
Бо Кырыла я нэ люблю,
Бо у Кырыла драна фуфайка,
Кырзови чоботы щэ й балалайка».

Впрочем, когда бабоньки дошли до припева, всё настолько стало на свои места, что я немного обалдел от подобной развязки:

«Тумбала-тумбала-тумбалалайка,
Кырзови чоботы, драна фуфайка..
Тумбалалайка тры струны мае,
Кого люблю я, сама я знаю».

– Шо, американец, гарно бабки поют? – хмельно поинтересовался Витя.
– Гарно, – сказал я.
– А сами бабки гарни?
– Гарни.
– Выпьем за них?
– За бабки не пью, – ответил я. – Я свободный художник.
– Я шо-то не понял, – тряхнул головою Витя.
– Налейте ему, – попросил я. – Человек разучился понимать. Интересно, кто из нас американец?
– Ты американец, – непререкаемым тоном заявил Витя. – Ты наперстками пьешь... Линзами глазными... А я тебя стаканами спаиваю... По-русски, по-гуцульски... Я тебя уже почти споил... Ох, будет завтра головушка твоя американская бо-бо!.
– До завтра дожить надо, – ответил я.
– Я доживу, – заверил Витя, – обязательно доживу... Чтоб поглядить на твои мучения... За Вьетнам!.. – Он потянулся к стакану, но на полпути рука его безвольно упала на стол, черноволосая голова печально рухнула поверх руки и Виктор Богданович с истинным размахом души захрапел.

Около десяти утра поезд наш прибыл в Ивано-Франковск. Мы высыпали с вещами на перрон, ожидая, когда покажется черноусый Витя. Наконец, он появился – с воспаленными глазами, серым лицом, отсутствием идеалов и желанием похмелиться.
– Все на месте? – мрачно поинтересовался он.
– Все.
– Американец тоже?
– Тоже.
– Ладно. Пошли к автобусу.
У здания вокзала нас поджидал старенький львовский автобус. Водитель в телогрейке и пестрой вязаной шапочке курил на морозе какую-то вонь без фильтра. Завидев нас, он с отвращением выплюнул окурок, залез в кабину и открыл двери.
– Заходим внутрь и рассаживаемся, – распорядился Витя.
Его тусклый взгляд пробежался по нашей группе и выцепил меня. Витя скривил физиономию, затем подошел ко мне.
– Ну как? – негромко спросил он.
– Что как?
– Голова болит?
– Не болит.
– Сволочь, – горько сказал Витя.
– Ты бы в кафе привокзальное зашел, – миролюбиво заметил я, – пивка выпил. Всё равно без тебя не уедем.
– Какое еще пивко, – мечтательно облизывая сухие губы, буркнул Витя. – Это вы тут отдыхаете, а я на работе.
– Считай, что у тебя производственная травма и тебе надо в медпункт.
– Вообще-то, правильно рассуждаешь... – Витя глянул на меня с благодарностью, затем с подозрением. – Слышь, а ты точно американец?
– Мне повторить вчерашнюю историю? – усмехнулся я.
– Не дай Бог! – замахал руками Витя. – Ладно, скажешь там, что я по делу... В смысле, скоро буду...
Он воровато оглянулся по сторонам и направился к зданию вокзала. Мы расселись по местам. Прошло минут пятнадцать.
– Ну, – нетерпеливо сказал водитель, – и дэ ваш начальнык?
– Вин це... у Киев звоныть, – отозвался я. – З прывокзальнойи пошты. Тэрминова справа. ************
– Ага, – хмыкнул водлитель. – Справа... Пыва йому тэрминово забанувало. Ачей, вже трискае, падлюка. *************
– Ты хоть по-украински-то не говори, – шепнул мне на ухо Ярик. – Для американца это перебор.
– Я необычный американец, – так же тихо ответил я.
– Я в курсе, – сообщил Ярик. – А другим знать необязательно. Ты вот что, одеяло на себя не тяни, а то весь дамский контингент за тобой увяжется, а я останусь не при делах.
– Надо было самому в американцы подаваться, – огрызнулся я, – а не меня, честного человека, впрягать в эту авантюру.
– Так я ж по-английски не говорю!
– Если ты заметил, я пока еще ни слова по-английски не сказал.
– В самом деле, – удивленно констатировал Ярик. – Странно...
– Ничего странного. Просто врать надо искренне и честно.
– Это как?
– Верить в то, про что врешь.
Наконец, появился Витя, не то, чтобы счастливый, но отчасти примирившийся с жизнью.
– Сидим? Молодцы. Поехали! – скомандовал он водителю.
Тот косо глянул на него, но ничего не сказал, завел мотор и автобус тронулся с места. Выехав за городскую черту, он поначалу бодро катил по относительно ровной и широкой трассе, которая незаметно стала сужаться и петлять, какрабкаясь вверх. По левую руку от нас, вплотную к дороге, возвышались, щетинясь елями, холмы, по правую тянулась грязновато-бурая ложбина, залатанная снежными пятнами. По дну ложбины были разбросаны редкие хуторки и села с островерхими крышами хат и церквушками, крытыми тусклым металлом. В подчеркнутой неяркости красок было что-то пронзительное и щемящее.
– Ну как, не жалеешь? – спросил меня Ярик.
– Не жалею, – ответил я. – А о чем?
– Что на поездку согласился.
– Почему я должен жалеть?
– Да ничего ты не должен. Я чисто риторически. Кстати, Даша на тебя не обиделась?
– За что?
– За то, что ты без нее поехал.
– Ни капельки не обиделась. Потому что я ей ни слова об этом не сказал.
– Ты серьезно?
– Вполне. Я не обязан обо всем ей докладывать.
– Ну, ты даешь... – Ярик покачал головой. – И не скажешь?
– Почему, скажу. Я ей даже сувенир привезу.
– Какой?
– Пленного гуцула. И хватит про Дашу. Не для того из Киева уезжали. Смотри, как много гарных девушек.
– Знаешь, – зашептал Ярик, – по-моему, эта черненькая... Леся... Она на тебя запала.
– Не на меня, – ответил я, – а на Майкла.
– Так ты и есть Майкл!
– Нет, – ответил я, – я не Майкл, я Миша. А Майкл – это мудак из поезда с сомнительным прошлым и неопределенным будущим.
– Поздравляю, – сказал Ярик. – У тебя шизофрения.
– Твоими молитвами.
Меж тем, пейзаж за окном приобрел новые краски: небо сделалось ясно-синим, в темной зелени елей замелькала снежная седина, а луга и пастбища вовсе скрылись под распластавшейся белизною, на которой разбросались округлые стога и продолговатые скирды.
– Снег, снег! – зашумели сразу несколько голосов.
Из зеркальца кабины на нас глянуло лицо водителя, которое оскалилось в снисходительной усмешке, блеснув металлическим зубом.
– От дыки люды, – послышался его говорок. – Снига нэ бачулы...
Он повернул руль и автобус съехал с трассы на узкую асфальтированную дорогу, вдоль обочин которой гигантским частоколом поднимался лес. Стало темно и немного жутко, но всего через пару минут брызнувший свет раздвинул эту стену, автобус въехал в городок и остановился около турбазы.
– Прыйихалы, – объявил водитель. – Вылазьмо.
Он вышел из кабины, обошел автобус и открыл багажное отделение. После чего достал из кармана телогрейки мятую пачку «Ватры», вытряс оттуда сигарету, подкурил и безучастно отошел в сторонку. Пока мы разбирали вещи, к автобусу подскочили двое местных пацанят лет семи-восьми, которые с важным любопытством принялись обследовать автобус, обсткуивать стенки и ощупывать шины. Особенно заинтересовала их выхлопная труба, куда они попытались незаметно засунуть здоровенную шишку. К их досаде водила раскусил этот нехитрый маневр.
– Акушь, байструкы! – прикрикнул он. – Акушь вид руры выпэрдовой! **************
Пацанята не очень испугались. Они отшли на несколько шагов от выхлопной трубы и продолжали оттуда глазеть на автобус, обдумывая новую пакость.
– Всэ повытаскувалы? – спросил водила у Вити.
– Всэ, – ответил тот.
– Файно. Но, то я до столовойи... Гэй! – окликнул он пацанят.
Те глянули в его сторону.
– Щоб до буса нэ пидходылы!
Пацанята энергично затрясли головами.
– Бо вуха повидкручую!
Пацанята радостно оскалбились и несколько раз кивнули.
– Шляк бы вас трафыв, – буркнул водила. – Всэ одно ж якусь пакость зроблять, мавпишоны... ***************
Он махнул рукой и направился в сторону турбазы. Мы, во главе с Витей, похватав вещи, последовали за ним. Обернувшись, я успел заметить, что пацанята отыскали где-то большой ржавый гвоздь и теперь что-то тщательно выцарапывают им на задней стенке автобуса. Мне захотелось вернуться и прочесть их письмена, но я подумал, что и так знаю, о чем идет речь в накорябанном послании.

Турбаза представляла собою несколько зданий в гуцульском стиле, выстроенных из дерева и камня и увенчанных островерхими черепичными крышами. Невысокие горы вокруг покрывал еловый лес, у подножий гор, зеленея меж снежными берегами, перекатывая через пороги и пенясь, бежала неширокая и быстрая речка Прут. Через речку перекинулся резной деревяный мостик, а за мостом негромко и даже убаюкивающе пел водопад. Места были до того красивы, что мне хотелось хотя бы на пару часов удрать от нашей бестолковой группы, уединиться, молча посидеть у воды. К сожалению, псевдоамериканское происхождение пробудило излишне пристальный интерес к моей особе. Стоило мне подотстать от прочих, как кто-нибудь обязательно подмечал это великое событие и окликал меня:
– Майкл! Ты чего? Не отрывайся от компании!
Я изображал на лице улыбку, какой, наверное, улыбается кобра при виде змеелова, и присоединился к остальным. Обычно меня тут же с обеих сторон брали в тиски черноволосая болтливая Леся и ее светленькая, неразговорчивая и похожая на мышку подружка Тася.
– Майкл, – мурлыкала Леся, – расскажи что-нибудь про Бостон.
– Красивый город, – отвечал я.
– А еще?
– Очень красивый.
– А где ты там жил?
– На Кросс-Стрит, – подумав, отвечал я. – Кстати, если Кросс-Стрит перевести на русский, получится что-то вроде Крещатика.
– Надо же, – удивлялась Леся. – А что ты вообще там делал?
– Где?
– В Бостоне. В Америке.
– Ел гамбургеры, пил кока-колу и катался на скейтборде.
– Потрясающе! А в школу ходил?
– Не ходил, а ездил.
– На чем?
– На скейтборде и ездил.
– С ума сойти! А у вас негры в школе были?
– Полно. И все баскетболисты. Даже во время уроков мячиком по полу стукали.
– Да ты что! А учителя?
– А что учителя? Учителям по барабану. Жуют резинку и не вмешиваются. Оно им надо? Еще пристрелят...
– Как пристрелят?
– Из шестизарядного кольта.
– У вас что, с оружием в школу ходили?
– А как же. Надо же ученикам защищать свое достоинство и права человека.
– Вот это я понимаю – свобода! – восхищенно вздыхала Леся.
– Да ты не расстраивайся, – утешал ее я. – У нас здесь тоже когда-нибудь начнут друг в дружку палить.
Лесина болтовня начинала меня утомлять и даже раздражать, и я невольно поглядывал на Тасю, менее привлекательную, но, по счастью, немую, как рыба. Тася, видимо, привыкла держаться в тени свой подруги. Будь она посимпатичней, я бы предположил, что Леся в их тандеме играет роль буксира, который, беспрестанно тарахтя, заводит в гавань белоснежный корабль, после чего скромно удаляется, причалив к какому-нибудь захудалому пирсу. Но Тася не походила на корабль, да и Леся в последнюю очередь согласилась бы стать для кого-нибудь буксиром. Она явно претендовала на что-то большее, но проделывала это с такой назойливостью, что невольно провоцировала на грубость. Во время очередной совместной прогулки она как-то очень ловко подскользнулась и, потеряв равновесие, свалилась мне в объятья. Наши глаза встретились.
– Майкл, – с нарочитым укором проговорила Леся, – что ты делаешь? Нельзя же так... Если ты американец, это еще не значит, что ты можешь без спросу обнимать всех девушек, которые тебе понравятся.
– А ты шустрая, – усмехнувшись, ответил я.
– В каком смысле шустрая?
– Думаю, что во всех.
– Это такой галантный намек?
– Боже упаси. Обычная констатация факта. Всё равно что сказать пригоршне снега, что она тает у тебя в руке.
– Тебе нравится, когда в твоих ркуах тают?
– Мне нравится, когда руки у меня свободны.
Это уже действительно было намеком, прочем не самым галантным. Леся  освободила мои объятия от своего присутствия, глянула на меня исподлобья и, взяв под руку Тасю, зашагала вперед.
– Ты что делаешь? – прошипел мне в ухо объявившийся Ярик.
– Наслаждаюсь прикарпатской природой, – невозмутимо ответил я. – Посмотри вокруг – пейзаж, достойный кисти лучших молдавских художников.
– Какие еще молдавские художники? – возмутился Ярик. – Тут стопроцентный шанс был, а ты его профкуал...
– Шанс на что?
– Заполучить этим вечером подружек в номер. Она же сама тебе в руки давалась.
– Вот именно, сама. Я ее туда не звал.
– Идиот, – скавал Ярик.
– Сам идиот. Нечего моими руками жар загребать. Если хочешь – беги за подружками и лично обустраивай свое светлое будущее.
– А ты?
– А я где-нибудь прогуляюсь в гордом одиночестве.
– Вот-вот, – кивнул Ярик. – Знаешь, у меня такое чувство, будто ты всё время норовишь куда-то улизнуть.
– А у меня такое чувство, – отозвался я, – что скоро меня в туалет начнут сопровождать. Чтоб я не отрывался от компании. Слушай, Ярик, давай сознаемся, что мы всех разыграли.
– В смысле?
– Объясним, что я такой же американец, как они папуасы.
– Зачем?
– Затем, что мне это надоело. Воображение должно уносить человека, как воздушный шарик в небо, а меня эти фантазии вяжут ниткой к свинцовому грузу.
– При чем тут груз, при чем тут какой-то шарик? Майкл, у нас вот-вот должно наклюнуться, а ты обламываешь на полпути...
Я нехорошо посмотрел на Ярика.
– Еще раз назовешь меня Майклом, – проговорил я, – и я точно всем скажу, что я перекрашенный папуас. Не сомневайся, мне поверят. Распишу, как я ходил голый по Новой Гвинее с клипсой в носу и ананасом в руке...
– Обязательно расскажи, как ты ходил голый по Новой Гвинее, – подхватил Ярик. – На это клюнут еще охотней, чем на твое американство.
Я махнул рукой, развернулся и зашагал прочь.
– Ты куда? – окликнул меня Ярик.
– Не знаю, – ответил я. – Шарик полетел... Вечером увидимся.
Я и в самом деле не знал, куда иду, целиком положившись на свои ноги, которые в подобных случаях умнее головы. Ноги привели меня на цетнтральную улицу городка, носившую имя Свободы.
«Славно, – подумал я. – Свободы я, кажется, достиг. Вопрос в том, что мне теперь с этой свободой делать».
Справа от меня показалось здание почтамта. Продолжая повиноваться ногам, я зашел внутрь. В небольшом помещении было пусто. В углу темнели за стеклом несколько телефонных кабинок, за окошком скучала миловидная девушка лет двадцати с небольшим.
– Добрый день, – сказал я. – Можно от вас позвонить?
– Дзвоныть соби, – пожала плечами девушка. – Колокольчыка даты?
– Выбачтэ, – я усмехнулся. – Затэлэфонуваты вид вас можна?
– Куды?
– На Марс.
– Ни, нэ можна.
– Чому?
– Звъязок тымчасово нэ працюе. ****************
– А в Бостон можна?
– А це що?
– Мисто. В Амэрыци.
– Радше б вже на Марс тэлэфонувалы... ****************
– Так можна?
– Ни. Щэ замовлэння будуть чы даты вам колокольчыка?
– А з Кыйивом звъязок е?
– Хоч щось трохы людськэ... Який нумэр?
Я назвал.
– Зачэкайтэ. Прысядьтэ покы...
Я присел в стоявшее у окна кресло из кожзаменителя. Через пару минут девушка окликнула меня:
– Пройдить. Друга кабина.
Я вошел в кабинку и взял трубку.
– Алло? – услышал я искаженный расстоянием голос Даши.
– Привет, – сказал я. – Как дела?
– Нормально. Ты откуда? Тебя плохо слышно.
– С летающей тарелки.
– Откуда?
– С тарелки летающей. Меня похитили инопланетяне.
– Да? Я им не завидую.
– Им никто не завидует. Они маленькие, уродливые, синего цвета. Кроме того, у них отсутствуют рты и органы размножения. Они не пьют, не курят, не...
– Понятно, – перебила меня Даша. – И как долго они тебя продержат?
– Пару деньков. А, может, насовсем оставят. Ты бы что предпочла?
– Я бы предпочла принять горячую ванну.
– Ладно, – сказал я, – принимай. Извини, что побеспокоил.
– Подожди. Так откуда ты звонишь?
– Долго рассказывать. Ванна остынет.
– Не остынет. Я еще воды не набрала.
– Тогда слушай... Нет, лучше я потом расскажу. Когда вернусь.
– Как хочешь. Пока...
– Подожди, – снова сказал я.
– Жду.
– Даша... – Я замолчал.
– Что?
– Я тебя люблю.
– Поэтому сбежал от меня, не сказав куда?
– Конечно. От нелюбимых не сбегают.
– Забавно. А что с нелюбимыми делают?
– Живут с ними. Как правило, долго и несчастливо.
– Глупости.
– Наверное. Чего еще от меня ожидать.
– Ладно, Мишаня. Ты позвонишь, когда приедешь?
– А ты хочешь, чтоб я позвонил?
– Допустим, хочу.
– Ты скучаешь по мне?
– Предположим, скучаю. Только не задавай так много вопросов.
– Больше не буду. Пока.
– Пока.
Мы одновременно повесили трубки. Я еще несколько секунд постоял в кабине, затем вышел и направился к девушке за окошком.
– Поговорылы? – спросила она.
– Поговорили, – рассеянно ответил я.
– З вас рубль симдэсят.
Я расплатился.
– З дивчыною своею балакалы?
– С сестрой, – зачем-то соврал я.
– Ага, – хмыкнула девушка. – Так то вы сэстри сказалы, що йийи любытэ?
– Что ж я, не могу сестру любить?.. А вы подслушивали?
– Ага, – простодушно усмехнулась девушка. – Цикаво ж. А от вона нэ сказала, що вас любыть.
– Она стеснительная. Вы что сегодня вечером делаете?
– А вам нащо?
– Хотив вас у гости запросыты.
– Ага. Зараз мий Стэпан прыйидэ, вин нас обох так запросыть...
– Такый лютый?
– Звир. Прыбье. Я тоби, скаже, курва, погуляю по москалях...
– А чого це я москаль?
– Стэпан колы злый, так у нього вси москали... Вы бы йшлы соби.
– Пиду, – кивнул я. – Бо дуже Стэпана боюся. Так вы не придете?
– Ни.
– И правильно. А знаете, всё это вранье, будто нас какой-то груз к себе вяжет. Ничего нас не вяжет. Мы этот груз в себе носим.
– Якый щэ груз?
– Такый соби.
– Нэ зрозумила.
– Я тоже. До побачэння.
Я вышел из здания почты и зашагал по улице Свободы обратно к турбазе. К тому времени смерклось. Шел я неторопливо, потому что спешить было некуда. Дойдя до моста через Прут, я остановился, затем спустился вниз, к воде, и присел на какой-то пенек, торчавший из снега. Река, полускрытая сумерками, убегала вдаль, исчезая за поворотом. На мосту появились два темных силуэта.
– Ну що, – сказал один, – запалымо?
– Давай, – отозвался другой.
В темноте вспыхнула спичка, затем она погасла и засветились два маленьких оранжевых огонька.
– Ты до Любкы на турбазу вэчэряты? – спросил первый.
– Но, – ответил второй. – А ты?
– А я на коляцию в рэсторацию. ******************
– Дорого.
– Та що там дорого. Сьогодни майно, завтра лайно.****************** Затэ у рэсторацийи москалив нэма. А на турбази ступыты нидэ, у москаля вляпаешся.
– Угу, – зловещим басом отозвался я снизу. – Повна турбаза москалив. Будэмо быты? Чы нэ будэмо нэ быты?
Мост так удачно отрезонировал звук моего голоса, что я сам немного испугался. Огоньки дрогнули. Некоторое время царило молчание, затем первый неуверенно спросил:
– Ты хто?
– Чорт, – ответил я.
– Тьху! – боязливо сплюнул второй
– Нэ плюйся, бо вылизу, – пригрозил я.
Снова наступила тишина, затем послышался робкий голос второго:
– Вуйку, посьорбалы звидсы. Така лыха нич...
– А, можэ, набьемо чорту морду? – предложил первый.
– Я тоби зараз таку морду набью, – прогудел я, – що у зэркало дывытыся знудыть. *******************
– Вуйку, – второй потянул первого за рукав, – ходимо, га? Чы воно чорт, чы нэ чорт, а цэ лыха людына.
Первый – видимо, посмелее – перегнулся через перила моста и уставился в темноту.
– Убэры харю, – сказал я, – бо мэнэ вже нудыть.
– Ходимо, вуйку, – не унимался второй. – Цэ, ачэй, якась божэвильна тварюка. До крыминалу довэдэ... ********************
Первый с сомнением покачал головой и по-новой наклонился и глянул вниз. Я набрал пригоршню снега, слепил круглый шарик и запустил ему в физиономию.
– От зараза, – удивленно сказал первый, вытирая лицо. – Твоя правда, вуйку, пишлы звидсы. Бо-зна, що отому чорту ще прыйдэ в голову.
Они поспешно двинулись прочь от моста. Я встал с пенька и вскарабкался наверх.
– Гэй! – крикнул я им вдогонку. – Я набрэхав. Ничого я не чорт. Я кыйивський москаль з Бостону.
– Псых! – ответили мне уже издалека. – Скажэный. Алкоголик. Пишлы, вуйку, водкы выпъемо...
Они пропали в темноте. Я немного постоял, затем перешел через мостик и направился к турбазе.
В номере меня ожидал сюрприз: стол был сервирован парой бутылок вина, стаканами и тарелками с простенькой закуской, а на кроватях сидели, поджидая меня, Ярик и Леся с Тасей.
– Пришел, наконец! – обрадованно воскликнул Ярик. – Хеллоу, Майкл! Хау ду ю ду?
– Он что, уже выпил? – обратился я к Лесе с Тасей.
Те покачали головами.
– Девочки, вы не обидетесь, если я на минутку украду его у вас?
Те пожали плечами. Я схватил Ярика за рукав и вывел из номера.
– Это как понимать? – спросил я. – Что они делают у нас в комнате?
– А ты не догадываешься? – весело ответил Ярик.
– Догадываюсь. Мне только интересно, как ты...
– Последовал твоему совету, – объяснил Ярик. – Самостоятельно позаботился о светлом будущем. Ты кого выбираешь – Лесю или Тасю?
– А ты согласен на то, что останется?
– Вполне.
– То есть, тебе всё равно?
– Абсолютно.
– Ярик, это скотство.
– А ты, оказзывается, моралист, да? Специалист по этике половой жизни?
– Просто ты, Ярик, никого не любишь.
– Я всех люблю! И всем готов отдаться... То есть, наоборот, всех готов отдать... Короче, Майкл...
– Кто?
– Извини... Мишка, не будь сволочью. Поддержи друга в светлом начинании. Вспомни, как мы красиво всё распланировали накануне отъезда...
– Ладно, – сказал я, – пойдем. Нехорошо, когда девушки ждут.
Мы вернулись в комнату. Леся и Тася выжидательно сидели рядышком на кровати, как две неудачно сросшиеся и совершенно непохожие друг на друга сиамские близняшки.
– Прошу прощения у милых дам, – галантно улыбнулся Ярик. – Суета светских приготовлений... Милые, приятные хлопоты... К столу!
Мы расселись. Леся оказалась по правую руку от меня, Тася – по левую от Ярика. Воодушевленный Ярик откупорил вино и разлил его по стаканам.
– Предлагаю выпить за знакомство! – провозгласил он.
– Так мы же, вроде, уже знакомы, – удивилась Тася. Кажется, я впервые за всё это время услышал ее голос.
– Это было шапочным знакомством, – объяснил Ярик. – Поезд, автобус, улица, столовая – всё это убогость и нищета духа. А сегодня мы имеем честь лицезреть вас в нашем скромном, но гостеприимном жилище... Словом, выпьем!
Он был явно в ударе – должно быть, от предвкушения.
– Что-то Майкл сегодня молчалив, – заметила Леся.
– Я молчалмв по жизни, – ответил я.
– Да? Не замечала.
– Потому что я застенчив и не люблю выставлять свою молчаливость напоказ. Но внутренне я молчалив.
– Шутишь?
– Нет. Просто за словами нужно уметь расслышать молчание.
Ярик разлил по-новой.
– А теперь, девоньки, выпьем за вас! – объявил он.
– И за вас, – вежливо откликнулись девушки.
– Хорошо, за всех вместе и за каждого в отдельности.
Мы выпили.
– А вы, дечонки, где учитесь? – поинтересовался Ярик.
– В КПИ.
– Надо же! Я тоже. Странно, что мы не встречались.
– Так политех большой...
– Эт точно. Вы на каком факультете?
– Химико-технологическом. А ты?
– На инженерно-физическом.
– А ты, Майкл?
– Что? – невнимательно спросил я.
– Где учишься?
Я чуть было не брякнул, что учусь в инязе, но вовремя вспомнил, что я американец.
– В художественном, – сказал я.
– Да ты что! – восхитилась Леся. – Ты еще и художник?
– Что значит «еще»?
– Ну, кроме того, что ты... – Она замялась.
– Американец?
– Да...
– Леся, должен тебя разочаровать, американец – это не профессия.
– Я понимаю... Извини, я не то хотела сказать... Майкл, а ты нарисуешь мой портрет?
– Увы, – сказал я. – Не могу.
– Почему?
– Я давал клятву Леонардо.
– Какому Леонардо?
– Не какому, а какого. Леонардо да Винчи. Все, кто поступает в художественный институт, дают клятву Леонардо не рисовать и не писать портреты живых людей, пока не овладеют тайнами мастерства. Первая заповедь художника – не навреди.
– Снова шутишь?
– Я серьезен, как паровой каток.
– Значит, не нарисуешь?
– Нет. Я не могу нарушить клятву. Для меня это дело принципа.
– Ты такой принципиальный?
– Конечно. Принципы для меня – святое. Ради принципа я человека убью.
– Кошмар какой! – Леся на всякий случай от меня отодвинулась.
– Не бойся, – усмехнулся я. – Один из моих принципов – не убий. Как в Библии. Я сам ему следую и другим спуску не дам. А если кто вздумает этот принцип нарушить, я его зарежу.
– Девочки, не обращайте внимания, – вмешался Ярик. – У Майкла чисто американское чувство юмора.
– Мы его прощаем, – улыбнулась Леся.
– Спасибо, – сказал я. – Хорошо быть американцем. Если я сейчас открою окно и помочусь в него, это не отнесут к моей невоспитанности, а спишут на мое американство. Попробовать, что ли?
Я встал. Ярик и Леся с Тасей испуганно глянули на меня. В это время в дверь постучали. Ярик досадливо поморщился.
– Войдите! – излишне гостеприимно сказал я.
Дверь открылась и в комнату зашли Серега и Павел. Серегины руки были заняты стаканами, Павел нежно и трогательно прижимал к груди большую литровую бутыль с полупрозрачной жидкостью.
– Привет, – сказал Серега. – Не помешали? Решили, типа, нагрянуть к вам, по-простому, по-соседски.
– И отлично сделали, – заявил я. – Что это у вас в бутылке?
– Самогон, – ответил Павел. – Бабкин. У меня бабка под Васильковом живет, такой первач гонит... Лучше всякой водки. Мы, это, подумали: грех, чтоб американец нашего самогону не попробовал... А мы точно не мешаем? – Он глянул на Лесю с Тасей.
– Как можно! – искренне воскликнул я. – Гость в дом – бог в дом. Два гостя – два бога.
 – И самогон, – напомнил Серега.
– Точно, – кивнул я. – Святая троица. Присаживайтесь, пацаны.
Серега с Пашкой присели на краешек кровати. Ярик бросил в их сторону косой взгляд. Леся поправила прическу. Тася глянула под ноги. Чтобы заполнить эту неуютную паузу, я спросил:
– А что, урожаи под Васильковом в том году были хорошие?
– Чего? – не понял Павел. – Какие урожаи?
– Ну, что там у вас растет..
– Всё у нас растет.
– И хорошо растет?
– Нормально растет.
– А в прошлом году?
– Что в прошлом году?
– Нормально выросло?
– Нормально.
– Хоть одна приятная новость.
– Может, самогону выпьем? – предложил Серега.
– Отличная идея! – оживился я. – Девочки, вы как?
– Ни в коем случае! – возмущенно ответили те.
– А ты, Ярик?
Ярик глянул на бутыль, затем на девушек и с видимым сожалением покачал головой.
– Как хотите... А мы с ребятами выпьем, верно?
Серега и Павел кивнули.
– Майкл, не пей, – сказала Леся. – Ты не знаешь, что такое деревенский самогон.
– Где уж мне, – хмыкнул я. – А ты знаешь, что такое американский муншайн?
– Нет.
– Жуткий самопал.
– Ты что, его пил?
– Ведрами.
– Тебе ж двенадцать лет было, когда ты из Америки уехал!
– Было двенадцать, стало двадцать один. Цифры поменялись местами, а суть не изменилась. Наливай, Павел.
Павел аккуратно открыл бутыль и так же аккуратно разлил самогон по стаканам.
– Ну, – сказал Серега, поднимая стакан, – предлагаю выпить...
Закончить он не успел – в дверь снова постучали.
– Между прочим, прекрасный тост, – заметил я Сереге. – Войдите!
Новым гостем оказался Витя Богданович. На сей раз он был одет по-домашнему – в спортивный костюм и войлочные тапки без задников. В руках он держал пластиковый пакет, внутри которого что-то многозначительно позвякивало.
– Не помешаю, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнес он. Затем бросил взгляд на стаканы и бутыль и с укоризной добавил: – Пьете... А у нас, между прочим, завтра с утра лыжное мероприятие в Ворохте.
– А что, в Ворохту пьяных не пускают? – поинтересовался я. – Это село повальной трезвости?
– У нас госуларство повальной трезвости, – серьезно заявил Витя. – В свете последних решений ведется повсеместная борьба с пьянством...
– Не понял, – сказал я. – Если в государстве повальная трезвость, почему ведется борьба с пьянством?
Витя подумал и ответил:
– В профилактических целях.
– Понятно, – кивнул я. – Какое оружие лично ты припас для борьбы?
– В смысле?
– Что у тебя в кульке звенит?
– Это? – Витя смущенно глянул на кулек. – Это чисто символически...
– «Белый аист», что ли?
– Ну.
– Тогда, конечно, чисто символически. Не пить же его, в самом деле.
– Понятно, что не пить, – кивнул Витя, доставая из кулька бутылку и стакан. – Тем более в свете последних решений... – Он поставил стакан на стол и сорвал с коньяка закрутку. – Разве что по чуть-чуть... В профилактических целях...
Мы едва успели выпить, как появились новые гости – сразу несколько человек, жаждущих проведать американца и его спутника. Ярик безнадежно махнул рукой. К полуночи наша комната стала напоминать открытое купе плацкартного вагона, так что я даже удивился, отчего пейзаж за окном остается неподвижен. Стоял невообразимый гам. Кто-то бренчал на гитаре. Кто-то требовал, чтоб ему налили. Каждые полчаса Витя напоминал, что завтра с утра нам ехать в Ворохту и чтобы мы пили поменьше. Какие-то Марина и Артур упрашивали меня прислать им из Америки приглашение... Я шумел с остальными. Что-то пробовал подпевать. Чокался стаканом со всеми подряд. Заверял Витю, что всенепременно наведаюсь в Ворохту, даже если меня придется нести туда на руках, завернув в американский флаг. Клятвенно пообещал Марине с Артуром выслать им приглашение в бутылке из-под кока-колы, едва нога моя ступит на землю Соединенных Штатов. И лишь далеко за полночь, прощаясь со всеми, каким-то уцелившим обломком подсознания отметил, что среди гостей нет Леси и Таси, которые, видимо, давно и незаметно ушли.

Утром мое бренное, как никогда, тело безвольно расположилось в кресле автобуса, готового отправиться на лыжную базу под Ворохтой. Во рту было сухо, в голове стучали молоточки.
– Все на месте? Американец на месте? – привычной скороговоркой осведомился Витя и, получив утвердительный ответ, бросил водителю: – Поехали.
Автобус тронулся. Витя двинулся вдоль прохода и подошел ко мне.
– Ну как? – поинтересовался он. – Голова болит?
– Болит, – ответил я.
Витино лицо расплылось в улыбке.
– Человек! – приязненно сказал он. – На вот, держи.
Он достал из кармана куртки небольшую металлическую флягу и протянул мне.
– Это что? – спросил я.
– Коньяк. Хлебни, легче станет.
Я отвинтил крышечку и сделал большой глоток. Сперва меня чуть не стошнило, затем по телу поползло приятное тепло.
– Спасибо, – сказал я, возвращая Вите флягу.
– Всегда пожалуйста, – двусмысленно ответил Витя. – Человек человеку кто?
– Кто угодно, – ответил я.
– Эх, американец... – Витя покачал головой, спрятал флягу в карман и направился к своему креслу.
В проеме между сиденьями показалась голова расположившегося впереди Павла.
– Ты как, Майкл? – полюбопытствовал он.
– Знаешь, Паша, – сказал я, – если, не дай Бог, между Америкой и Союзом начнется ядерная война, первый удар следует нанести по Василькову.
– Чего это?
– Чтоб самогон не гнали. Это химическое оружие массового истребления.
– Не бреши, отличный самогон!
– Самогон, конечно, отличный. Только пить его не надо.
Павел обиделся, убрал голову и откинулся в кресле.
– Это тебе наказание, – заявил Ярик.
– Хоть ты помолчи, – поморщился я.
– За тавое хамское отношение к девушкам, – не унимался Ярик.
– Нормально, – сказал я. – Ты, как животное, пытаешься затащить их в постель, всё равно какую, а я веду себя по-хамски?
– Конечно. Ты их оскорбляешь невниманием. Зачем мы сюда приехали? Для этого самого. А они? Для того же. Так какого черта...
– Заткнись, Ярик, – сказал я. – Философствуй про себя.
Ярик пожал плечами и замолчал. Я повернулся к окну. Небо, серое с утра, прояснялось, делаясь светло-синим, под золотистым солнцем красиво блестел снег. Когда мы прибыли на лыжную базу, блеск этот превратился в сплошное белое сияние, с непривычки слепящее глаза. Мы разобрали лыжи и палки.
– Значит, так, – коротко проинструктировал Витя, – катаемся спокойно. Ходим, не бежим. Уменьем не хвастаем, рекордов не ставим. Держимся цепочкой. Чтоб я потом никого не искал. Ну, поехали.
Наша лыжная кавалькада тронулась с места. Поначалу мы и правда шли цепочкой, затем разница в навыках сказалась, и цепь распалась на звенья. Я оказался где-то посередине. Чуть впереди от меня пестрели ярко-красная куртка Леси и нежно-голубая курточка Таси. По обе стороны простиралась заснеженная долина, сжатая в полукруг невысокими Карпатскими горами. Вдалеке белела снежная шапка Говерлы. Чистый воздух почти полностью выветрил из меня вчерашний хмель, стало легко и необъяснимо радостно. Мне вдруг показалось нелепым предвигаться шагом, захотелось бежать и даже лететь. Я прибавил темп и вскоре поравнялся с Лесей и Тасей. Я собрался было крикнуть: «Лыжню!», затем передумал и молча их объехал.
– Майкл, – раздался у меня за спиною голос Леси.
Я сделал вид, что не услышал, и помчался дальше. Ощущение было такое, словно и лыжи, и ноги мои, и весь я состою из воздуха. По пути я поочередно обогнал Серегу, Павла, затем Витю.
– Эй, американец! – окликнул меня Витя. – Ты куда?
– В Бостон, – ответил я. – Пишите до востребования.
– Псих, – сказал Витя. – Дыхалку посадишь. Как обратно добираться будешь?
– Никак, – отозвался я, убегая. – Мне обратно не надо.
Казалось, что я отрываюсь от чего-то бессмысленно тяжелого, и нити, вяжущие меня к этой тяжести, с каждым движением делаются тоньше и вот-вот оборвутся. Затем я подумал, что глупо бежать по проложенной лыжне, свернул в сторону и покатился вниз по склону. Склон был довольно пологим, но беговые лыжи оказались не приспособлены для спуска. Под ногами откуда-то вырос бугорок, я неловко перелетел через него, нелепо кувыркнулся и рухнул спиною в снег. Лицо обожгло холодом, на ресницах повисли снежинки. Я глянул вверх. Надо мною синело небо. Оно было огромно, даже бесконечно, но бесконечность его не подавляла, а обволакивала, точно я одновременно лежал на снегу и летел по небу..
«Странно, – подумал я. – Выходит, не обязательно обрывать связи. Выходит, можно летать, не отрываясь от земли».
Внезапно небо заслонило лицо Вити, склонившегося надо мной. Рядом с ним появились лица Сереги и Павла.
– Американец, – испуганно произнес Витя, – ты живой?
– Leave me alone, – почему-то по-английски сказал я. – Please.
– Чего? – не понял Витя.
– Оствьте меня в покое, – перевел я. – Пожалуйста.
– Ты ничего не сломал?
– Ничего не сломал. И ничего не порвал. Оказывается, ничего не нужно рвать. Что мы такое без связей, которые нас держут? Ничего. Воздух. Меньше воздуха. Не будь силы тяжести, всё бы развалилось на куски.
– Ты что, головой стукнулся?
– Ничем я не сткунулся. А только если груз находится внутри нас, то и небо тоже внутри нас. У каждого свое небо под Аустерлицом.
– Каким еще Аустерлицем?
– Хорошо, пусть будет под Ворохтой.
– Может, у него сотрясение мозга? – предположил Серега.
– Завидуешь, что есть чему сотрясаться? – огрызнулся я. – Так ты не завидуй. Нет у меня сотрясение. И мозга, наверное, тоже нет. Чего вы столпились? Ложитесь рядышком. Знаете, как здорово лежать на снегу и смотреть вверх...
– Майкл, – сказал Павел, – а ты назад сможешь идти?
– Ни в коем случае, – ответил я. – Я же говорил вчера, что меня понесут на руках, завернув в американский флаг. Руку дай...
Павел протянул мне руку, я ухватился за нее и встал на ноги.
– Ну что, – сказал я, – поехали?
– Куда?
– Куда-нибудь.
– Может, тебе коньяку хлебнуть? – предложил Витя.
– Спасибо, – ответил я. – Коньяку не надо.
– А я, кажется, хлебну.
Витя достал из кармана флягу, отвинтил закрутку и сделал богатырский глоток.
– Так-то оно получше будет, – проговорил он, вытирая усы.
– Обязательно будет лучше, – кивнул я. – Давно хотел вам сказать: классные вы ребята. И классное место Ворохта. И Васильков тоже классный город. И самогон в Василькове классный делают.
– Может, всё же, глотнешь коньячку? – с сомнением покачал головой Витя. – Сотрясение не сотрясение, а мозги у тебя явно набекрень встали.
– У моих мозгов это рабочее состояние, – ответил я. – Пошли.
Мы лесенкой взобрались наверх, где нас поджидала остальная группа.
– Что случилось? – спросила Леся.
– Ничего не случилось, – буркнул Витя. – Американец с ума сошел.
– Как сошел?
– Как-как... По-американски.
– Майкл, что с тобой?
– Ничего особенного, – ответил я. – Американская трагедия тихого американца. Проигрался на бирже. Все спустил подчистую – мамину квартиру в Бостоне, папин телевизор в Киеве и личную зубную щетку. Что я без щетки буду делать – ума не приложу.
– Ты серьезно?
– Конечно, Леся. Так что я теперь не американец, а голодранец. Никакого интереса во мне нет.
– Дурак, – сказала Леся. – Просто дурак.
– Конечно, дурак, – с у лыбкой согласился я. – Зато легкий.
Леся, ничего не ответив, развернулась на лыжах и, зло отталкиваясь палками, заскользила прочь. Ярик, укоризненно глянув на меня, покатил вслед за нею. За ним потянулись остальные. Рядом со мною осталась лишь Тася.
– А ты чего не с подружкой? – спросил я.
– Майкл, – сказала Тася, – ты зачем Лесю обижаешь?
– Как это я ее обижаю?
– Она к тебе тянется, а ты ее отталкиваешь.
– К моему американству она тянется. А стоило мне проиграться на бирже, обозвала меня дураком и уехала.
– Какой еще бирже... Ты нас совсем за дурочек считаешь? Она потому и обиделась, что ты ей не веришь. И всякую чепуху рассказываешь. А ты ей по-настоящему понравился, а не потому что ты американец.
– А тебе?
– Что мне?
– Тебе я тоже нравлюсь?
– При чем тут я?
– А что, у тебя своих чувств быть не может? Подружка не разрешает?
– Она...
– Она эгоистка чертова, – сказал я. – Всё время пытается отодвинуть тебя в тень.
– Это не так.
– Это так. Скажи мне честно, я тебе нравлюсь? Говори, не бойся, я не буду ни смеяться, ни шутить по этому поводу.
– Нравишься, – тихо сказала Тася.
– Тогда какого черта ты мне рассказываешь про Лесины обиды? Почему ты говоришь от ее имени, а не от своего?
– Я не знаю...
– А я знаю.Тася, давай поцелуемся.
– Как?
– Нежно.
– Нет, – сказала Тася.
– Почему?
– Это предательство.
Я вздохнул.
– Хорошо, – сказал я. – Я не допущу, чтобы ты стала предательницей. Лучше уж я стану насильником.
Я обхватил Тасю, прижал к себе и поцеловал в губы.
– Мммм, – замычала Тася, сцепив губы так, словно боялась под пыткой выдать военную тайну.
– Понятно, – сказал я. – Поехали.
– Куда?
– За остальными. А то твоя подружка решит, что мы тут чем-то нехорошим занимались, и отругает тебя.
– Постой. – Тася по-детски шмыгнула носом, затем посмотрела мне в глаза.
– Что?
– Майкл, поцелуй меня еще раз.
– Думаешь, стоит? Я как-то не привык целоваться с Брестской крепостью.
– Извини. Я просто испугалась. Я больше не буду...
– Честное пионерское?
– Не смейся. Ты обещал надо мной не смеяться.
– Хорошо. Я тоже больше не буду.
Мы сблизили лица, прижались друг к другу и поцеловались.
– Спасибо, – сказала Тася.
– За что? – усмехнулся я.
– Никому не скажешь?
– Умру – не выдам!
– У меня это в первый раз.
– У меня тоже.
– Честно?
– Честно. Я еще никогда не целовался, стоя на лыжах.
– Да ну тебя...
– Не обижайся, – сказал я, по-новой прижимая ее к себе. – Давай закрепим наш успех.
– В смысле?
– Еще раз поцелуемся..
– А остальные?
– Что остальные?
– Нехорошо, что они будут нас ждать.
– Наоборот, очень хорошо. Или ты предпочла бы, чтоб они уехали без нас?
– А они точно без нас не уедут?
– Точно.
Тася потупилась, вздохнула, затем снова посмотрела на меня и негромко сказала:
– А жаль.

Как ни странно, но после лыжной истории ни Тася, ни Леся со мною почти не общались. Леся смотрела на меня, как на врага, Тася и вовсе старалась не глядеть в мою сторону. Сначала я не понимал, в чем дело, затем догадася, что Тася в идиотском порыве раскаяния поведала подруге о нашем поцелуе под Ворохтой. Больше всех на меня почему-то злился Ярик.
– Молодец, – с плохо скрываемым сарказмом говорил он. – Красавец. Спасибо.
– За что? – интересовался я.
– За то, что по твоей милости неделя ожидаемого рая превратилась в семь дней горького сумбура.
– По моей милости?
– А по чьей же еще? Я в лепешку расшибаюсь, всячески заманиваю дичь в ловушку, а тебе, оказывается, ничего не нужно.
– Ярик, – не выдержал я однажды, – если тебе так приспичило, надо было не в лепешку расшибаться, а выбрать одну девушку, поухаживать за ней, прогуляться с нею по окрестностям, сводить в кафе, просто поговорить, в конце концов. Ты же, как клещ, вцепился сразу в двоих, затащил к нам в комнату и стал тупо ждать, когда я приду и расскажу очередную ересь о моем американском прошлом.
– Я думал ты мне друг, – горько произнес Ярик, – а ты сволочь.
– Одно другому не помеха, – пожал плечами я. – У меня все друзья сволочи, каждый по-своему. Но это не мешает мне любить их.
– Понятно. – Ярик безнадежно махнул рукою. – Извини, я забыл, с кем говорю.
Наконец, натупил последний день нашего отпуска в Яремче. Мы решили устроить прощальный ужин в ресторане неподалеку от турбазы. Витя подсуетился насчет столов и велел нам до вечера держать себя в руках в отношении спиртного.
– Особенно тебя, американец, касается, – заявил он. – Я заметил, что ты к этому делу интерес имеешь.
– Ты чего такой неспокойный? – усмехнулся я. – Коньяк кончился?
– Почему кончился? – удивился Витя. – Есть еще такая партия... – Он хлопнул себя по карману куртки, в котором хранил флягу. – Желаешь по глотку?
– Можно, – согласился я.
Витя отвинтил крышечку и мы приложились по разу.
– Хорошо! – удовольственно произнес Витя. – Но на этом стоп. До вечера – табу.
– Без сомнения, – с самым серьезным видом кивнул я. – На твоем месте я бы и в ресторане сегодня не пил.
– Почему это? – изумился Витя.
– Ты – лицо ответственное. Тебе нельзя.
– А ты?
– А я – безответственное. Мне можно.
Было около семи вечера, когда мы с Яриком, надев что поприличней, вышли из номера.
– Зайдем за Серегой с Пашкой? –  предложил я, кивнув на двери наших соседей.
– Давай.
Мы постучали.
– Не заперто! – послышалось из-за дверей.
Мы вошли. Соседей наших мы обнаружили на полу за довольно любопытным занятием: длинный нескладный Серега лежал на спине, а коренастый Павел сидел на нем верхом и держал его руки прижатыми к полу.
– Я смотрю, вы уже готовы? – на всякий случай спросил я.
– Почти, – невозмутимо ответил Серега.
– Остались незавершенные детали?
– Мелочи.
– А деретесь из-за чего?
– Мы не деремся. Мы боремся.
– Он первый начал, – объяснил Павел.
– И долго вас ждать?
– Момент. – Серега глянул на восседавшего на нем Павла и решительно спросил: – Сдаешься?
– Нет, – опешил Павел.
– Тогда я сдаюсь. Отпусти.
Они поднялись с пола.
– Нормально выглядим? – поинтересовался Серега.
– Для борцов среднего веса неплохо. Пошли.
Ресторан, расположившийся за мостом через Прут, был, как и большинство зданий в Яремче, выстроен в гуцульском стиле: деревянный дом с мезонином и остроконечной крышей, по которой разбросались треугольные окна мансарды. Венчала крышу невысокая башенка с таким же треугольным окошком. Внутри ресторана  было оживленно, вдоль продолговатых деревянных столов выстроились такие же деревянные стулья, приглушенный свет падал на стены, украшенные резьбой и звериными шкурами. Официант, невысокий и чернявый, с веселыми до наглости глазами, указал на наш стол, величаво протянувшийся от окна до самого прохода. Мы расселись.
– Примечательный, между прочим, ресторан, – тоном экскурсовода сообщил Витя. – Выстроен без единого гвоздя.
– Как библейский человек, – заметил я.
– Не понял, – повернулся ко мне Витя.
– Судя по Библии, Бог тоже создал человека без единого гвоздя.
– Слышь, американец, – молвил Витя. – Ты давай не богохульствуй. Я человек серьезный, партийный, мне это не нравится....
– Извини, – потупился я. – Кто же знал, что у тебя такое тонкое раздвоение личности.
В это время к нам подскочил шустрый официант с блокнотом и ручкой наизготовку.
– Значит так, – деловито распорядился Витя. – Нарезочки, салатиков, солений, колбаски домашней смаженой... Водочки, само собой... Вина для девушек... А там поглядим, как разгуляемся.
– Усэ момэнтом будэ, – вежливо кивнул официант, хотя насмешливый его взгляд, какзалось, спрашивал: «А пузо нэ триснэ?»
Кроме нас посетителей в ресторане насчитывалось человек десять. Это были местные, гуцулы, сидевшие небольшими компанейками по два – по три человека. Женщин не было вовсе, только мужчины – поджарые, смуглолицые, с печально обвисшими усами. Неподалеку от нашего стола расположились двое. Они неторопливо попивали водку, столь же неспешно и  без видимого аппетита закусывали и негромко переговаривались.
– Така курва, – со спокойной горечью рассказывал один другому, – така, вуйко, курва, що такых курв пошукаты... Як вже прйихала сюды отдыхать, москалиха бисова, так отдыхай культурно и другым давай, а нэ носа круты. Кажу йий так цивильно, з рэшпэктом прыходь, курва, до мэнэ... Нэ хочэ, курва. Тоди, кажу, я до тэбэ прыду. Знов, курва, нэ хочэ... Я людына интэлегэнтна, я всэ одно навидався. Прыйихав на ровэри, попукав у двэри, попукав у шибку********************* – нэ видчыняе, курва. Я йий крычу: «Видчыны! Видчыны!» А вона мэни на свойий москальський мови: «Ветчины нема, калбасу ешь!»
Наконец, нам принесли выпивку и закуску. В одних бутылках загадочно темнело вино, в других прозрачно поблескивала водка, на маленьких сковородках шипели, свернувшись в кольца, жирные румяные колбаски.
– Ну что, – сказал Витя, поднимая наполненную до краев рюмку, – не будем долго намазывать на хлеб, а просто выпьем.
В тот вечер пил Витя отменно, так что его ответственное лицо в скором времени раскраснелось и стало смахивать на довольно безответственную рожу. Закусывал он тоже недурно. Прочие мало от него отставали, и посетители-гуцулы стали поглядывать на наш стол с насмешливым удивлением. Видимо, умение повеселиться и пожрать, столь щедрой волной захлестнувшее центр, восток и юг Украины, до западных ее областей докатилось тихим прибоем. От водки и еды сделалось жарко, мы всё чаще, поодиночке и компаниями, выходили на улицу – покурить и просто подышать морозным воздухом. Я встал у изгороди, выпуская в тихую до хруста зимнюю тьму голубые струйки дыма. Вокруг неровным силуэтом темнел лес. Над ним раскинулось ясное небо в звездах. Внутри ресторана заиграла музыка, сливаясь с шумом голосов и звоном посуды. Я докурил и бросил фильтр с остатком сигареты в снег, но возвращаться в ресторан не хотелось. Тут ко мне чуть заплетающейся походкой приблизился Павел.
– Привет, – сказал он.
– Вообще-то, виделись сегодня, – ответил я.
– То не в счет, – заявил Павел. – То мы трезвыми виделись... А теперь мы пьяные.
– Верно, – согласился я. – Привет, Паш.
– Привет. Пошли... это... пожурчим.
– Неохота в ресторан возвращаться.
– И мне неохота... Пошли в лес журчать... Как эти... ручейки.
– Ну, пошли.
Мы отошли от шумного ресторана и углубились в чащу, где росли ели по соседству с буками.
– Ты кого выбираешь? – спросил Павел.
– В смысле?
– Ель или бук? Шо описывать будешь?
– Да мне без разницы.
– Тогда я бук выбираю...
– Достойный выбор.
Мы расположились под двумя соседними деревьями, льющимися звуками разнообразя ночную тишину.
– Майкл, – проговорил Павел, задрав голову вверх и рассматривая ночное небо меж кронами деревьев.
– Чего?
– А в Америке звезды на небе такие же?
– Почти. Только их пятьдесят штук и к ним приделаны красные и белые полоски.
– Как приделаны?
– Не знаю... Специальным клеем, наверное.
– Майкл, – снова сказал Павел.
– Чего?
– Шо ты мне брешешь?
– Про что?
– Про клей. Я... это... вообще-то, доверчивый. Но про клей ты мне брешешь... Ведь брешешь?
– Брешу.
– А зачем?
Я задумался.
– Интересный вопрос, – сказал я.
– А ответ?
– Ответ, наверно, тоже интересный.
– А какой?
– Да я, Паша, точно не знаю. Одни врачи говорят, что обмен веществ такой, другие, что группа крови такая.
– Так ты... это... болен?
– Я, Паша, очень болен.
– Заразно болен?
– Очень заразно. Ты бы журчаал от меня подальше. А то, сам знаешь, воздушно-капельным путем...
– Ничего себе, – пробормотал Павел, на всякий случай упрятывая хозяйство обратно в ширинку. – Раньше... это... предупредить не мог?
– Ладно, не бойся, – успокоил я его. – Набрехал я. Наврал. Пошутил. Нет у меня обмена веществ. И группы крови нет.
– Совсем?
– Совсем.
– Как же ты дальше будешь?
– Как-нибудь. Выкручусь. Хош, один секрет расскажу?
– Давай.
– Никакой я на самом деле не американец. И в Америке никогда не был.
Паша оскалбился.
– Ты... это... хорош брехать, Майкл. А то совсем заврался. Не американец он...
– Да, – задумчиво проговорил я, – вот и ответ.
– Какой ответ?
– Почему я брешу.
– И почему?
– Хочу, чтоб мне верили. А правде не верят. Пошли еще водки выпьем. Воздушно-капельным путем...
Мы вернулись в ресторан. Группа наша, меж тем, рассыпалась. Одни вышли на улицу подышать воздухом, другие танцевали. Краешком глаза я заметил Ярика и Лесю, интимно прижавшихся друг к дружке в медленном танце. За столом осталась лишь Тася, над которой, чуть покачиваясь, возвышался пьяненький гуцул. Рядом, в качестве поддержки, застыл его чуть более трезвый на вид приятель.
– Хочу вас погуляты, – галантно объяснял гуцул.
– Как это? – испуганно спрашивала Тася.
– До бумцика запросыты.
– Не понимаю...
– Курва... Танцюваты прошу.
– Я не хочу.
– Так нэ можна, що нэ хочэш... Прошу до бумцика... Гуляты прошу...
– Эй, – сказал я, подходя, – ты глухой? Не хочет она, шоб ты ее гулял.
Гуцул удивленно глянул в мою сторону.
– Ты хто? – спросил он.
– Чорт, – привычно отозвался я.
– Якый чорт?
– Такый чорт, шо под мостом сидит.
Гуцул посмотрел на своего приятеля.
– Е такый чорт, – авторитетно кивнул тот. – Казалы добри люды... Як нич, так пид мостом сыдыть, матюкаеться, падлюка, добрым людям в харю снигом кыдае...
– От най и йдэ пид мост. – Гуцул снова повернулся к Тасе: – Прошу цивильно до бумцика, курва...
– Эй, – я ухватил его за плечо. – Шо непонятно? Не будет она с тобою бумцик делать.
– Майкл, – вмешался Павел, – а давай я его... это... по морде тресну.
– Уже й по морди! – Гуцул возмущенно обратился к своему другу.
– Е таки, – снова кивнул тот. – Понайидуть у гости, и добрых людэй по морди трискають.
– Майкл, – опять вмешался Павел, – а не надо по морде. Ты это... плюнь в него... воздушно-капельным путем.
– Шо значыть плюнь? – обиделся гуцул. – Це вже, курва, просто паскудство. Це вже йты на двор и бытыся.
– Вольдэмар, нэ гарячкуй, – остановил его приятель.
– Вольдэмар? – изумился я.
– Но. А шо? Пишлы бытыся.
– Пишлы.
– Майкл... я это... с тобой! – заявил Павел.
– Не надо, – сказал я. – Ты за Тасей присмотри. А то Вольдемаров друг така падлюка, шо тэж можэ до нэйи з бумциком прычыпытыся.
– И таки люды е, – философски кивнул приятель-гуцул.
Мы с Вольдемаром вышли на улицу.
– Ну, – сказал я, – сразу бытыся будэмо или покурим сперва?
Вольдемар задумался.
– Запалымо, – проговорил он. Затем достал из кармана пачку «Дойны» и протянул мне: – Прошу.
– Дякую, – поблагодарил я. – «Столичные» будешь?
– Давай.
Мы обменялись сигаретами и закурили.
– Файна нич, – заметил Вольдемар.
– Ага, – согласился я.
– Погода у цю зыму така... дужэ файна.
– Факт.
– Урожайи, ачэй, файни поспиють...
– Но. Будэ свято добрым людям.
– Твоя чичка? – неожиданно спросил Вольдемар.
– Чего?
– Дивчына, кажу, твоя?
– Аа... Не совсем.
– А нащо впэрдолывся?
– Чего?
– Нащо встряв, кажу?
– А так.
– Тэж вирно... Файна чичка.
Вольдемар бросил в снег окурок. Мой полетел следом.
– Ходимо до залы? – сказал Вольдемар.
– А бытыся?
– Та ну його... Холодно.
– Так надо водки выпить.
– Маеш рацию**********************. Пишлы.
Когда мы вернулись, Павел и Вольдемаров приятель сидели друг против друга за столом с рюмками в руках. Тася куда-то исчезла.
– А щэ таки е, – рассуждал вслух гуцул, – що ты до ных, як добра людына, а воны до тэбэ, як паскудный диявол...
– Кто такие? – сурово спрашивал Павел.
– Та хоч жона моя...О! – он заметил меня с Вольдемаром. – Вже побылыся?
– А то, – сказал я. – По всьому снигу кров.
– Ну, так сидайтэ, выпьемо.
Вольдемар разлил водку по рюмкам. Неожиданно вернулась Тася в сопровождении Вити и официанта.
– Вольдэмар, – с упреком молвил официант, – ты що тут хулиганыш?
– Я? – возмутился Вольдемар. – Нэ маю такойи звычкы.
– Кажуть, побывся з кымось.
– Клэвэщуть. Хто сказав?
– Оця чичка и отой бурмыло. ***********************
– Кто? – не понял Витя.
– То, пэвно ж, вы, панэ.
– Нет, что еще за бурмыло?
–  Это такое деликатное обращение, – объяснил я. –. Садись, Витя, водочки выпьем.
– Так милицию нэ зваты? – на всякий случай уточнил официант.
– Вэтэрынара позовы, – буркнул Вольдемар, – щоб вин тоби клизму зробыв.
– Ты мэни щэ подэкуй! ***********************
– Вид подэкуя слышу.
Официант ушел. Витя присел к нам за стол. Тася наклонилась ко мне.
– Спасибо, Майкл, – тихонько сказала она.
– Не за что, – ответил я.
– Есть за что. Ты за меня вступился.
– И что?
– Ты ведь не за каждую бы...
– Само собой, за каждую.
– Ты серьезно?
– Совершенно.
Тася некоторое время стояла молча. Затем взяла со стода бутылку с водкой, налила себе рюмку, выпила залпом и закашлялась.
– Гаряча чичка, – покрутил головою Вольдемар.
– И таки бувають, – привычно отозвался его приятель.
Тася налила вторую рюмку.
– Хватит, – сказал я.
– Не твое дело.
– Мое. Выпьешь всю водку, а нам что?
– Да подавись ты своей водкой! – Тася выпила рюмку до дна, швырнула ее на пол, разбив вдребезги, с грохотом поставила бутылку передо мной и выскочила из зала.
– Мае характэр, – заметил Вольдемар.
– Забагато характэру, – уточнил его приятель.
– Дура, – подытожил Витя.

Из ресторана мы вышли около полуночи, нетрезвой кавалькадой двинувшись в сторону турбазы. Небо совершенно расцвело от созвездий, под полукругом луны переливался снег, темно-зеленая, почти черная, река пробегала по снегу змеящейся лентой, брызгая и пенясь, шумел водопад.
– Бывает же на свете красота, – задумчиво проговорил пьяненький Витя. – Ведь можем же, когда захотим... Американец!
– Чего? – отозвался я.
– В Америке такая красота бывает?
– Не знаю.
– Не бреши. Так и скажи, что не бывает...
– Витя, ты помолчать можешь?
– Могу...
Несколько минут наша группа молча стояла на мосту, глядя на воду.
– Просто сердце замирает, – нарушил тишину Витя. – Знаешь о чем я сейчас думаю?
– О чем?
– Я думаю: шо ж такое «бурмыло»?
– Какое «бурмыло»?.
– Забыл? Официант меня так в ресторане назвал.
– И правильно сделал.
– Обидеть хочешь?
– Не хочу.
– А всё равно обижаешь. Посмотри на меня...
– Ну?
– Нет, ты внимательно посмотри...
– И что?
– Видишь, какой я обиженный?
– Вижу, – хмыкнул я, теряя остатки романтического настроения.
– А знаешь, кто меня обидел?
– Знаю. Хочу извиниться – за себя и за природу.
– Принимается... – кивнул Витя, безвольно уронив голову на грудь. – Опять же – река. Ты как американец меня поймешь... Если у истоков своих вертеться, так и останешься ручейком... Родничком... Будешь бить из-под земли и вокруг расплескиваться... А чтобы стать рекою и во что-то впасть, нужно набраться... Не  в том смысле, конешо... Нужно набраться смелости и убегать, убегать от истока... Течь надо... Жить надо... Надоело мне всё, американец.
Витя замолчал. Затем вскинул голову и объявил, обращаясь ко всем:
– Лекция закончена. Прошу проследовать на турбазу.
Через пару минут мы были на месте, но расходиться по комнатам не хотелось. Одни закурили, другие просто стояли и негромко разговаривали.
– Слышь, Майкл, – сказал Павел, – а где твой друг?
– Какой?
– Ну, этот... Ярик.
– Не знаю, – ответил я. – У него сегодня романтический вечер. Он, кажется, достучался до сердца глухого красавицы томной...
– Ты о ком?
– О Лесе.
– Или, к примеру, дерево, – напомнил о себе Витя. – Чем дальше от корней, тем выше в небо... А то бы одни пеньки росли... Американец, мне хочется в небо!
– Надо было в космонавты идти, – ответил я. – Паш, Серега, – добавил я тихо, – если у Ярика что-то наклюнется, можно у вас в номере переночевать? Не хочется им мешать.
– Без проблем, – ответил Павел. – Разместимся.
– А Ярик, типа, сразу с двумя замутил? – уточнил Серега.
– В смысле?
– Ну, этой... подружки Лесиной... Ее тоже чёт не видать.
– Таси.
– Ну да, Таси. Шустрый твой Ярик. Не ожидал от него.
– Я тоже.
– Американец! – позвал меня Витя.
– Что?
– Забери меня в Америку.
– Что ты там делать будешь?
– Найду что... Я человек серьезный, партийный... Такие всюду нужны.
– Смотри, Витя, уволят тебя с работы за такие разговоры.
– Не уволят. Некому увольнять... Все хотят в Америку.
– Так уж и все?
– Все. Дерево хочет в небо, река хочет к устью... Силы приятяжения перестают действовать... Связи рвутся, всё расползается на куски...
Неизвестно откуда появился вдруг Ярик, запыхавшийся и, кажется, испуганный.
– Там... это... – Он перевел дыхание. – Тася.
– Что Тася? – не понял я.
– У водопада...
– Что у водопада?
– Сидит... и плачет.
– Тьфу на тебя Ярик, – с облегчением выдохнул я. – Зачем ты людей пугаешь?
– Она... это... идти не хочет.
– Куда?
– Никуда. Говорит, что там и останется. Меня Леся за тобой послала. Она у водопада, с Тасей...
– Умная девочка, – подал голос Витя. – Все – к водопаду. Скатимся по нему в реку и уплываем... Далеко-далеко...
– Заткнись, – оборвал его я. – Пошли, Ярик.
Мы зашагали обратно к реке.
– Она пьяная совсем, – рассказывал Ярик. – Говорит, что ты сволочь. А когда Леся согласилась, что ты сволочь, чуть глаза ей не выцарапала.
– Давно пора, – буркнул я.
– В смысле?
– Не обращай внимания. Как у тебя с Лесей?
– Изумительно! – оживился Ярик. – Я влюблен, как никогда в жизни. А вдруг получится...
– Что получится?
– Ну, это самое...
– Так ты влюблен или тебе просто этого самого хочется?
– Мне так хочется, что я почти влюблен.
Из-за поворота навстречу нам вышли четверо – Леся, Тася и два милиционера. Леся держалась чуть поодаль, а Тасю милиционеры вели, ухватив с обеих сторон под локотки.
– Добпый вечер, – сказал я.
– Добранич, – ответили милиционеры.
– Что случилось?
– А тоби дело?
– Мне дело.
– Это наши ребята, с турбазы, – вмешалась Леся.
– Ага! – захохотала Тася. – Наши... Один сволочь, другой дурак! Майкл, ты сволочь, ты прелесть! – Она престала хохотать и разрыдалась.
– Теперь бачэтэ, шо случилось? – покачал головой один из милиционеров. – Пьяная, то плачэ, то смиеться. Ругаеться. И бэз докумэнтив.
– Куда вы ее ведете?
– В отделение при турбазе. Розбыратыся будем...
По их физиономиям, раскрасневшимся и блудливым, как у котов, было понятно, как именно они намеревались разобраться с Тасей.
– Отделение отменяется, – заявил я.
– Это с какого ж перепугу?
– С такого. Это моя девушка, понятно?
Тася перестала рыдать и удивленно глянула на меня.
– Шо значыть твоя? – спросил второй милиционер.
– То и значит. Я ее парень, она моя девушка.
– Шо ж ты ее одну у водопада бросил?
– Недоглядел. Поссорились мы. Тась, прости меня, я был неправ.
Тася ничего не отвтетила, продолжая изумленно меня разглядывать.
– Прощаешь? – спросил я.
– Прощаю... – ответила, наконец, Тася.
– Отпустите ее, мужики, – сказал я милиционерам.
– У нее, между прочим, отец в киевском горкоме работает, – влез Ярик. – А он, – Ярик ткнул пальцем в мою сторону, – вообще американец!
– Шо ты нас пугаешь, – буркнул первый милиционер. – Подумаешь, киевский горком... Киев далеко. Еще амерыканця какого-то приплел...
– Он пошутил, – сказал я, нехорошо покосившись на Ярика. – Обыкновенный у нее папа. И я никакой не американец, а просто себе человек. Такой же, как вы. Только дурак, что с девушкой своей поссорился. Мужики, будьте людьми, дайте нам помириться.
Милиционеры переглянулись.
– Наказать бы его, – молвил первый, – шоб дивчат у водопада нэ кидал. А якбы она з горя в речку прыгнула?
– Я бы тоже прыгнул.
– Ладно, – с неохотой сказал второй, – нехай забирает свою ляльку. Выпить в отделении хоть есть шо? – спросил он у первого.
– Бутылка гары е, ************************ – ответил тот.
– Ну, гара так гара. Сопьешься чэрэз этих влюбленных...
– Так мы пойдем?
– Та идите уже...
Мы повернули обратно к турбазе.
– Майкл, – сказала Тася, – это правда?
– Что?
– Что я твоя девушка?
– Давай сейчас не будем об этом.
– А когда?
– Когда-нибудь.
– И куда же мы идем?
– На турбазу.
– А дальше?
– Посмотрим.
Возле турбазы нас поджидала остальная группа.
– Всё в порядке? – поинтересовался Серега.
– В идеальном.
– А что, вообще, случилось-то?
– Ничего особенного. Девушки засмотрелись на красоты водопада. Ладно, спокойной ночи.
– Майкл, – сказал Павел, – так ты к нам?
Я посмотрел на Тасю.
– Нет, – ответил я. – В другой раз.
– Ага, – кивнул Павел, – понятно.
– Американец! – крикнул Витя.
– Что?
– Пришли мне из Америки Статую Свободы.
– А жена твоя не приревнует?
– А жену мою я тебе в Америку отправлю...
– Договорились, – кивнул я. – Спокойной ночи.
Мы зашли в холл.
– Ну что, – сказал я, – по комнатам?
– По каким? – не понял Ярик.
– Я с Тасей – к нам, вы с Лесей – к ним.
– С какой стати ты распоряжаешься? – зло спросила Леся.
– Не нравится – можем наоборот. Мы с Тасей в ваш номер, а вы с Яриком...
– А если мне по-другому хочется?
– Можно и по-другому. Мы с Яриком идем к себе, вы с Тасей к себе. И спокойно спим до утра.
– Нет, – сказала Тася. – Майкл, я к тебе хочу.
– Тася, ты уверена? – Леся, сощурив глаза, посмотрела на подругу.
– Уверена, – с вызовом ответила та.
– Ты просто пьяная.
– Неправда. Я уже почти совсем трезвая.
– Смотри, не пожалей.
– Не пожалею.
– Леся, – вмешался я, – а чего ты, собственно, хочешь?
– Ничего, – ответила Леся, бросив на Тасю змеиный взгляд. – Пойдем, Ярик.
Осчастливленный Ярик изобразил мне на прощанье викторию и они с Лесей удалились. Мы с Тасей вошли в наш номер.
– Может, вина хочешь? – предложил я. – У нас, кажется, еще осталась бутылка.
– Нет, не хочу. Майкл, ты мне так и не ответил: я твоя девушка или нет?
– А разве обязательно быть чьей-то?
– А разве нет?
– Не знаю. Как-то нелепо всю жизнь быть чьим-то. Сперва ты чей-то ребенок, потом чей-то возлюбленный, потом чей-то муж...
– Так ведь это хорошо.
– Думаешь? А когда же быть собою?
– Разве нельзя принадлежать кому-то и быть собой?
– Нельзя. Или можно. Или можно, но я не умею.
Я присел на кровать. Тася села рядышком.
– Какой ты странный, – сказала она. – Такой, вроде, легкий, а на самом деле тебе тяжело.
– С чего ты взяла?
– Так мне кажется. А, может, ты чего-то боишься?
– Боюсь.
– Чего?
– Щекотки.
– Если шутишь, значит, боишься. Я тоже боюсь.
– Чего?
– Многого.
– А больше всего?.
– Я очень боюсь терять. Наверное, потому что долго привязываюсь. А когда привяжусь, то уже не могу расстаться.
– С какой любовью привыкает к узам воздушный шарик со свинцовым грузом, – усмехнулся я.
– Что это?
– Не знаю. Так, бессмыслица.
– А ты не боишься терять?
– Нет. Когда теряешь – пространства становится больше.
– А на что в этом пространстве опереться?
– Не знаю.
Тася вдруг зажмурила глаза.
– Ты чего? – спросил я.
– Мне вдруг по-настоящему страшно стало, – проговорила она. – Представляешь, совсем пустое пространство, никого и ничего нет. И даже терять нечего...
– Глупенькая, – сказал я. – Человеку всегда есть, что терять.
– Что?
– Кого. Себя.
– Если б я осталась совсем одна, мне было бы не жалко себя потерять. А тебе?
– Не знаю. Я вообще ничего не знаю. Я живу, как живется, и дышу, как дышится. 
– А любить ты умеешь?
– Да, – кивнул я. – Умею.
– А меня ты любишь?
Я не ответил ей. Просто поцеловал. Впрочем, потом я сказал ей, что люблю ее. Кажется, несколько раз.

Расстались мы на перроне киевского вокзала, не обменявшись ни адресами, ни телефонами. Леся и Тася, держась на некотором расстоянии друг от друга, спустились в метро. Мне же Ярик, всё еще пребывающей в некой эйфории, предложил добраться до нашего района на такси.
– Я плачу, – щедро заявил он. – Только у меня, кажется, деньги кончились. Одолжишь?
– Чувствуется, что мы вернулись в Киев, – хмыкнул я. – Одолжу, не бойся. Лови тачку.
– Интерсно, что ты скажешь Даше, – заметил Ярик уже в машине.
– А что я ей должен говорить?
– Как ни крути, а ты ей изменил.
– Никому я не изменял. Нельзя изменить человеку, с которым у тебя ничего не было.
– Если любишь – можно.
– Интересно слышать это от тебя.
Я высадил Ярика у кинотеатра «Ровесник», а сам поехал дальше. В тот день я так и не позвонил Даше. Не позвонил и на следующий. На третий день я решил, что прятаться глупо и набрал ее номер.
– Алло? – послышался в трубке Дашин голос.
– Привет, – сказал я. – Как дела?
– Нормально. Тебя уже отпустили?
– Кто?
– Инопланетяне.
– Не до конца. То есть, я уже в Киеве, но меня держат на коротком поводке. Не удивляйся, если время от времени я буду исчезать.
– Ты с кем-то познакомился? – после паузы спросила Даша.
– Естественно. Мир полон людей. Всё время с кем-то знакомишься. А с кем-то расстаешься.
– Ты хочешь со мной расстаться? – сказала Даша.
– Не обязательно. Можем видеться иногда. Если ты согласна, чтобы я встречался с тобой ради дружеских бесед, а затем исчезал и возвращался, ничего другого от тебя не требуя.
– Нет, – заявила Даша.
– Почему же нет? – деланно удивился я.
– Потому что это неприлично. Не понимаю, как тебе вообще пришло в голову предложить мне такое.
– Я тоже многого не понимаю, – сказал я. – Видимо, я так и умру непонимающим. Если я когда-нибудь предстану перед Богом, ему будет приятно увидеть на моем лице удивление. Прощай, Даша. Как сказал Людовик Шестнадцатый своему палачу, «наша встреча была ошибкой».
Я повесил трубку. Честно говоря, с облегчением.
Через неделю после этого события мне, к величайшему моему изумлению, позвонила Тася.
– Привет, Майкл, – сказала она. – Это...
– Я узнал, – ответил я. – Откуда у тебя мой номер?
– Ярик дал. Мы с ним в институте встретились.
– Не такой уж, видать, и большой ваш политех.
– Ты не рад?
– Тебе как ответить – честно или вежливо?
– Майкл, – сказала Тася, – почему ты так грубо разговриваешь?
– Извини, – сказал я. – С тех пор, как я расстался с грузом, на меня стали слишком сильно давить воздушные потоки. Ничего личного.
– Очень жаль, что ничего личного. Я, собственно, вот почему звоню. Я в твоем номере тогда губную помаду не забыла?
– Что не забыла? – изумился я.
– Губную помаду.
Я с шумом выдохнул.
– Тася, – сказал я, – дай мне свой адрес.
– Зачем?
– Надо.
Тася продиктовала мне адрес – где-то на Борщаговке. Я вышел из квартиры, зашел в галантерейный магазин, купил тюбик губной помады, поймал такси и поехал на Борщаговку. Там я нашел Тасину улицу, дом, квартиру и позвонил в дверь. Тася открыла. На ней были домашний халат и шлепанцы.
– Привет, – сказал я. – Ты одна?
– Одна, – ответила она. – Проходи. Майкл, ты не представляешь себе, как я...
– Я на минутку, – покачал головой я, – Держи.
Я протянул ей тюбик с помадой.
– Что это?
– Помада. И смотри, не забывай ее нигде.
Я развернулся, чтобы уйти.
– Майкл, подожди! – Тася ухватила меня за рукав.
– Что?
– Майкл, я совсем одна осталась. С Лесей мы поругались...
– Из-за чего?
– Из-за кого. Из-за тебя, конечно.
– Зря.
– Нет, не зря. Я даже рада. Она ведь и в самом деле мною... Как бы это сказать...
– Помыкала.
– Именно. Мне без нее даже лучше...
– Вот видишь, хоть одно доброе дело я сделал.
– Да, мне лучше, но не легче. Майкл, не бросай меня совсем.
– Я не Майкл, – сказал я. – Я Миша.
– Это одно и то же.
– Это не одно и то же. Я не американец. Мы с Яриком обманули вас. И всех остальных тоже.
– Зачем?
– Долго рассказывать. Главное, что никакого Майкла нет. А с Мишей ты незнакома.
– Знакома.
– Нет. Но дело даже не в этом. Помнишь, ты говорила, что привязываешься долго, а потом не можешь расстаться.
– Помню.
– Так вот, не надо ко мне привязываться. Потому что однажды я улечу и не вернусь. И если ты успеешь ко мне привязаться, тебе станет больно по-настоящему. А я этого не хочу. Прощай.
Я развернулся и зашагал вниз по лестнице.
– А ты? – догнал меня Тасин голос.
Я остановился.
– Что я?
– Как ты дальше будешь?
– По наитию, – сказал я. – По наитию, Тасенька.
Я зашагал дальше. Между площадкой второго и третьего этажа до меня снова донесся Тасин голос:
– У меня всё равно есть твой номер телефона!
– Порви его! – крикнул я, задрав голову вверх. – Порви и выброси!
Лестничный пролет отозвался гулким эхом где-то под самой крышей. И мне вдруг показалось, что слова мои адресованы вовсе не Тасе.

С Тасей я больше не виделся. С Дашей тоже. От Ярика я узнал, что ее папе предложили место в университете Лос-Анджелеса и они всей семьей переехали в Америку. Сам Ярик, два года спустя, тоже перебрался в Америку, неожиданно для всех женившись на еврейской девушке. Звали ее, если не ошибаюсь, Юлей, характер у нее был железобетонный, и Ярика она прибрала к рукам прочно и надежно, чему сам Ярик, как мне кажется, был только рад. Обосновались они в Бостоне. Меня это не удивило – у жизни весьма своеобразное чувство юмора. Через пару месяцев я получил от него письмо, состоявшее из одной-единственной фразы, хвастливо написанной по-английски: «And, which of us is American?» («Ну, и кто же из нас американец»?) Некоторое время мы переписывались, затем переписка как-то сама собою заглохла. Я не знаю, чем Ярик занимается в Америке. Думаю, что катается на скейт-борде, ест гамбургеры и пьет кока-колу. А, может, и виски, если, конечно, жена иногда ему это позволяет.



* Привет! (англ.)
** Прошу прощения? (англ.)
*** О, американец! Да (англ.)
**** Заткнись, мудак гребаный (англ.)
***** Мастер-комната наверху (англ.)
****** Сам ты мастер-комната... Это студия. Можно взглянуть? (англ.)
******* Кисти (англ.)
******** Я тоже художник (англ.)
********* Идиот (англ.)
********** Одиннадцатая заповедь: не заимствуй у мертвых. 29 сентября 1987 года, Мосей
*********** Срочное дело (укр.)
************ Пива ему срочно захотелось. Небось, уже трескает, подлец (зап. укр.)
************* Кыш, байструки! Кыш от выхлопной трубы! (зап. укр.)
************** Чтоб вам пусто было. Всё равно какую-то пакость сделают, макаки (зап. укр.)
*************** Связь временно не работает (укр.)
**************** Лучше б уже на Марс звонили (зап. укр.)
***************** На ужин в ресторан (зап. укр.)
****************** Сегодня имущество, завтра дерьмо (укр.)
******************* Стошнит (укр.)
******************** Это, наверное, какая-то сумасшедшая тварь. До тюрьмы доведет (зап. укр.)
********************* Приехал на велосипеде, постучал в дверь, постучал в окно (зап. укр.)
********************** Ты прав (зап. укр.)
*********************** Вот эта девушка и вот этот жлоб (зап. укр.)
************************ Ты мне еще похами (зап. укр.)
************************* Бутылка самогона есть (зап. укр.)