ВЕЛЕНЬЮ БОЖИЮ-10
10. ГАЙДАР И ЕГО КОМАНДА
(Аркадий Гайдар)
В радиопередачах "Воскресения" уже десятки раз звучали эти гениальные тютчевские строчки:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые —
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир.
Действительно, участники роковых переустройств мира, подобных нынешним, российским, — становятся зрителями Божественных зрелищ, допускаются как бы к высшему небесному Совету, на котором Господь беседует с ними о самих переустройствах. Вот только иногда мы оказываемся плохими собеседниками. Уж больно мнения наши отстоят от истинных.
Вот, скажем, на писателя Аркадия Гайдара, день рождения которого отмечается сегодня, 22 января, современные сверхторопиливые литературоведы повесили тусклый ярлычок — “советский”. Прозвище коротенькое, а воздействие от него продолговатое. Изучение одного из таланливейших детских писателей России, да, в общем-то, и мира, выбросили из школьных и университетских программ. Но уж таким ли советским был Аркадий Петрович прозаиком? Настолько ли самозабвенно восхвалял большевистскую переделку мира, что никаких черных дел советской власти не замечал? Ни над какими тоталитарными извращениями не задумывался? Вряд ли это так. А точнее — не так совершенно...
Аркадий Гайдар (наши читатели наверняка помнят, что настоящая его фамилия — Голиков) принадлежал к тому поколению, которое вошло в социалистическую революцию, как бы мы теперь сказали, в школьном возрасте. А возраст это такой, когда недостатки, перекосы, изломы жизни воспринимаются особо остро и болезненно. Тем более, если они рушат сложившийся семейный быт, как это произошло у Гайдара и у героя повести “Школа” Бориса Горикова.
Отец-большевик дезертировал из царской армии накануне революционных событий, его искали, а на долю сына и в школе, и в городке Арзамас выпали общее презрение и едкая насмешка — “сын труса”. Затяжной конфликт вынудил мальчугана бросить школу, подружиться с местными революционерами, готовившими возмездие “всему старому миру”. Юный мститель стал помогать большевистской ячейке. Уж совместными-то усилиями они этим издевателям покажут, где раки зимуют!
В школе, на уроке “Закона Божьего”, батюшка говорил, что идти против царя — помазаника Господнего — великий грех, но и отец мальчишке постоянно повторял, и старшие товарищи по ячейке утверждали: “Нету, дружок, бога никакого!” С детских лет усвоили сию “премудрость” и Борис Гориков, и Аркадий Голиков — будущий писатель Гайдар.
С первых же строк повести “Школа” мы читаем едко-иронические сентенции прозаика, направленные против православных святынь: “Город был похож на монастырь: стояло в нем около тридцати церквей да четыре монашеских обители. Много у нас в городе было чудотворных святых икон. Пожалуй, даже чудотворных больше, чем простых. Но чудес в самом Арзамасе происходило почему-то мало. Вероятно, потому, что в шестидесяти километрах находилась знаменитая Саровская пустынь с преподобными угодниками, и эти угодники переманивали все чудеса к своему месту. Только и было слышно: то в Сарове слепой прозрел, то хромой заходил, то горбатый выпрямился, а возле наших икон — ничего похожего...”
Возле арзамасских икон, видимо, потому никаких чудес не проиходило, что народ всё больше и больше стал отворачиваться от Бога, забывать мудрые его заповеди, всё больше и больше втягивался в бунтовскую революционную круговерть. Ведь, в принципе, только потому и Октябрь в России произошел, что не за Богом пошло большинство людей, а за большевиками, насулившими бесплатные горы богатства и благополучия. Им, свернувшим на непроходимые пути, еще только в далеком будущем предстояло прозреть, что никакого земного рая самовольно, насильно построить на земле грешной невозможно, что новая Вавилонская башня развалится, как рухнула и старая. Но тогда-то, в первые годы революции, многие, в том числе и Гайдар, верили, что справедливость в социалистическом обществе восторжествует, что жизнь станет значительно лучше прежней.
Гайдар, как человек талантливый, много видящий и много думающий, одним из первых столкнулся с теми противоречиями, которые приведут к краху советский тоталитарный строй. Он сразу, например, подметил, что греховная человеческая натура никак не хотела становиться идеально безгрешной. Нет-нет да и утянут страсти душу человеческую в сторону от социалистической цели.
Уж как ни прививал лучший боец красного отряда Чубук Борьке Горикову, что дисциплина — первое качество советского бойца, а в самый ответственный момент он взял да и забыл об этом. Спит Чубук в шалаше, Борька сидит на карауле, а неподалёку река на солнце заманчиво плещется. “Побегу-ка, — думает мальчишка, — искупаюсь. Ничего за пять минут не случится...” А случилось непоправимое. Именно в это время появились беляки, Чубука связали сонного и его, Борьку, пленили. Потом Чубука расстреляли, и погиб он бесславно. По его, гориковской, неискупимой вине...
Да что Борька! Нелады с железной социалистической дисциплиной обнаружились и у лучшего разведчика отряда Феди. Выпить любил, а команды начальника отряда просто беленили его. Не терпел над собой чужой власти. Маялся, маялся да и убежал в банду анархистов, гулявшую по югу России.
Вот эта-то неприживляемость идеальных коммунистических черт к душе человеческой и насторожила замечательного русского писателя Аркадий Гайдара. Как ты человека ни переделывай, ни улучшай, а он всё равно остается именно таким, каким стал после падения в Раю. И не об этом ли — о невозможности революционных преобразований — прозвучала мысль уже в одной из первых повестей — в уже отмечавшейся выше “Школе”. Пусть высказывает ее не главный герой произведения, а второстепенный, старичок-философ, “спойно взиряющий на всё возникающее и проходящее”. Только от этого мысль становится более правдивой и убедительной:
“Жизнь пошумит, пошумит, а правда останется. Да, останется, — слегка возбуждаясь, повторил старик. — Были и раньше бунты, была пугачёвщина, был пятый год, так же разрушались, сжигались усадьбы. Проходило время, и, как птица Феникс из пепла, возникало разрушенное, собиралось разрозненное...”
А разрушенное, как проницательно приметил Гайдар, неизбежно вынуждено возникнуть по той простой причине, что новое уничтожает многое из того, что душе человеческой дорого, до слёз любимо. В повести “Дальние страны” есть сильный эпизод, когда стройка алюминиевого завода железными ножами экскаватора сносит привычные, пусть и старенькие, дома, и деревья, и сваливает всё это в чистейшую раньше речушку. Загрустил Васька, глядя на это:
“Неожиданно стало жалко и ту поляну, которую разрыл и разворотил экскаватор; и Тихую речку, вода в которой была такая светлая и чистая; и Петьку, с которым так хорошо и дружно проводили они свои веселые, озорные дни; и даже прожорливого рыжего кота Ивана Ивановича, который, с тех пор как сломали их старую будку, что-то запечалился, заскучал и ушел с разъезда неизвестно куда. Так же неизвестно куда улетела вспугнутая ударами тяжелых кувалд та постоянная кукушка, под звонкое и грустное кукование которой засыпал Васька на сеновале и видел любимые, знакомые сны...”
И потом как же не слететь с человеческих душ шелухе усиленно прививаемого нового, если это новое прививается к старому — к человеку, многочисленными поколениями своими живущему на всё на той же грешной земле? Как-то Федька спросил Ваську:
— А вот один раз отец читал, что пионеры не воруют, не ругаются, не дерутся и еще чего-то там не делают. Что же они, как святые, что ли?
— Ну нет... не святые, — усомнился Васька. — Я в прошлом году к дяде ездил. У него сын Борька — пионер, так он мне два раза так по шее натрескал, что только держись. А ты говоришь, не дерутся...
Как точно и тонко подмечено! Без святости-то, действительно, ничего хорошего не получается — одни подзатыльники. Без Бога-то, без его изволения так-таки ничего и невозможно построить, даже под руководством партии и с помощью множества бульдозеров. И пусть слова эти высказаны не Гайдаром, а мы сами доходим до них, сопоставляя факты, отраженные в повестях и рассказах. Но доходим до них с неизбежной обязательностью. И всё по одной-единственной причине. Изумительно глубоко и разносторонне отразил писатель жизнь, которую довелось ему видеть, участником которой довелось быть.
Мне почему-то подумалось, что проживи Аркадий Петрович на нашей земле несколько подольше (а погиб он в сорок первом, в пушкинском возрасте, в тридцать семь лет), захвати события послевоенные, — он бы непременно, как великий наш поэт, от иронии над святыми христианскими вещами перешел бы к их чистосердечному почетанию, к искренней вере в Христа. Он уже недалек был от этого спасительного шага. Настоящий писательский талант, непреклонная честность перед жизнью, великая добросовестность в работе над своими произведениями...
Паустовский рассказал нам, как трудился Гайдар. Он ходил где-нибудь по саду или другому укромному месту, что-то шептал непрестанно, потом уходил и записывал сочинённое. Чуть позднее снова появлялся в затишке и снова шептал и шептал что-то. В один из таких дней Гайдар сказал Паустовкому: “Хотите, я вам прочитаю новую повесть?” — “Хочу, только где же ваша рукопись?” — спросил Паустовский. — “А я так, по памяти”. И писатель прочитал наизусть свою знаменитую “Голубую Чашку”. Паустовский зачарованно слушал писателя, как сегодня зачарованно читаем его произведения мы, благодарная, разновозрастная команда Гайдара.
(Продолжение следует).