Юрий Николаевич был учителем физкультуры и по совместительству учителем рисования и черчения. Не то чтоб он был художником, но рисовал довольно сносно, хотя в художественную школу после восьмилетки учиться в город из деревни мать его по малолетству не пустила. Окончив десять классов, он сам уже выбрал в педучилище физкультуру и учился там без особого напряга для себя. Силенкой его бог не обидел. Потом работа в одной из городских школ по рапределению. Женился. Выбил квартиру, место в детском саду. Так и остался в городе. Жил как все: с работы - домой, из дома - на работу. А на работе нервотрепки на педсоветах с нудным переливанием из пустого в порожнее, с подсчетом процентов успеваемости, где Юрия Николаевича уже традиционно ругала администрация, указуя на не педагогичность, нетребовательность. Директор, щедрый на выговора, честил его в хвост и в гриву за мягкотелость. Дело в том, что каждый отъявленный лодырь и прогульщик жалостливо поморгав перед ним мокрыми глазами, пошмыгав сопливым носом и поканючив, знал наверняка – можно рассчитывать на амнистию. Морщась и кряхтя от досады на самого себя, Юрий Николаевич выставлял ему бисерную троечку, подчас единственную среди «колов» и двоек. И осчастливленный балбес гарцевал по коридорам, ликуя, что так ловко провел учителя. Ну не поднималась у Юрия Николаевича рука влепить ему двойку за четверть! Он каялся на совещаниях, но устоять перед молящими ребячьими глазами не мог. Ребятишки липли к нему как мухи к сахарнице, особое благоговение у них вызывал тот факт, Юрий Николаевич купался зимой в проруби, а коллеги любили за светлую улыбчивость.
В круговерти школьной суеты проблем пробегал каждый учебный год. Проскакивало и долгожданное лето в копании на даче в малоуспешной борьбе с сорняком, в дежурстве по ночам в надежде сохранить урожай от обнаглевшего бомжа. Денег как всегда не хватало. Юрий Николаевич оформил в банке кредит и купил старенький « Москвиченок» (без колес как на дачу!) и семья долго плюхалась в долгах. Пришлось каждое лето еще и прирабатывать физруком в оздоровительных детских лагерях, чтобы вовремя расплатиться с банком. В общем, крутился, как мог, задерганный часто ссорился с женой, они месяцами дулись, не уступая друг другу, и не разговаривая. Так он и не заметил когда его ясноглазая, застенчивая Лиза стала грузной с тяжелой материнской грудью и в ее голосе прорезались ворчливо-властные нотки. Однажды, ссорясь, они дошли до того, что подали заявление в суд. Первым опомнился Юрий Николаевич. Он твердо заявил молодому судье: «Развода я ей никогда не дам!» Домой вернулся разбитый, сердитый. Позже пришла жена и с молчаливой благодарностью уткнулась мокрым лицом в его плечо. Такая виноватая и родная! Они оба поняли главное: они просто не могут друг без друга! Так и жили дальше, по принципу: вместе - тесно, врозь - скучно!
Жизнь снова помчалась скачками. Утром он оттаскивал сынишку в детский сад, отдирая цепляющиеся Димкины лапки от себя, скидывал на руки воспитателя, а вечером вдергивал его в теплые штанишки, закутывал в пальто и шарфы и волок ребенка домой. И теплилась, теплилась у него заветная мечта: вот подрастет Димка, возьмет он сына с собой на рыбалку! Не рыбной забавы ради (рыбаком Юрий Николаевич был посредственным), а ради нескольких мгновений предрассветного времени, когда замрешь под тяжелым и мокрым от росы кустом на берегу реки и, ежась и вздрагивая от молочной туманной сырости, заворожено всматриваешься в серо-прозрачную глубь воды, в которой лениво шевелят плавниками караси и хайрюза. Зажмешь в кулаке удочку и с томлением в груди ждешь, когда тонкая полоска зари арбузной розовостью разольется над краешком леса и сквозь уже обсыхающие листья просыплется первый щелк разбуженной птицы… А потом распластавшись в острой осоке, разморено лежать под знойным полуденным солнцем, щуриться, вглядываясь сквозь хвойный лапник в прозрачную синеву и угадывать в зените точку невидимого певуна. Юрий Николаевич с тайным огорчением часто думал о том, что вот вроде бы он сам из деревни, и корни родовые уходят глубоко в деревенскую почву, а вот угадать ,что это за пичуга так щедро разоряется там в небесном купоросе, ни за что не сможет !На слух только и может отличить монотонное кукование от петушиного зоревого горлодрания ,а на погляд разве что различит лимонно-синюю синичку от пестро- коричневого воробья, угольную с пером синеватого отлива ворону от сороки в парадном черно-белом наряде…Ну, разве еще признает в лесу бардовогрудого снегиря!...
Да и что помнил и знал он о птицах?! Разве что в подростковом возрасте души не чаял в пестрой хохлатой курице Рябушке. Юрка поставил свою кровать в летней кухне и ночевал там отдельно от всей семьи, что позволяло ему бесконтрольно загуливаться до рассвета. Поздно утром он просыпался от тяжести на голове. Это хохлатая Рябушка покойно угнездившись на его лбу, дремала, затянув глаза полупрозрачной желтой пленкой. Она была хромонога, и содержали ее отдельно от всего птичьего двора. Когда Юрка сонно переворачивался на бок, курица хлопалась рядом на ситцевую подушку и негодующе квохтала, топорщась крыльями, пока снова удобно не устраивалась на Юркиной голове и не закимаривала. А когда мать, потеряв надежду на ее исцеление, однажды положила Рябушку на колоду во дворе, потрясенный Юрка увидел, как скатываются из круглых желтых глаз крупные горошины слез. Мать с маху оттяпала куриную голову, а шестнадцатилетний Юрка с горя убежал от нее за огороды, где долго навзрыд ревел над безвременной гибелью своей любимицы.
Или как ,подрабатывая летом физруком в оздоровительном детском лагере, не мог детям даже предположительно ответить, что это за птицы свили свое гнездо у их корпуса в кусту черемушника! Эти птицы были удивительно доверчивы и терпимы к вмешательству в их семейную жизнь извне: они склевывали букашек с детских пальцев и даже когда в гнезде вывелись птенцы, не покидали его, позволяя ребятишкам засовывать хлебные крошки в прожорливо разверстые клювики птенцов.
Все, что было добыто босоногим детством, все золотые крупицы познания о букашечно-птичье-животном мире было рассеянно, размыто, растеряно в городской круговерти, в повседневных заботах, в борьбе за выживывание в бетонных джунглях! Почти ничего не удержала в себе память! И не передал он этого своему сыну. И ни разу не сводил его с собой на рыбалку! Не задалось как-то... недосуг было. Жизнь подкидывала все новые и новые проблемы: Димка пошел учиться. Началась нервотрепка с первой учительницей сына. Она как-то сразу невзлюбила их неуемного Димку. Учительница работала по какой-то новомодной методике, но их ребенок как-то не укладывался в ее параметры. Между молодой, но рьяной педагогией и их сынулей началась изматывающая бескровная война. Димка с боем ходил в школу, учительница задергивала ребенка придирками. Чем дальше, тем хуже! Пацан уже демонстративно валялся у нее на уроках под партой, а потом и вовсе стал удирать из школы.
Прейдя с работы, Юрий Николаевич заставал жену в слезах: домой в очередной раз жаловаться на Димку приходила учительница.
-Понимаешь, - рыдала Лиза. - Она разговаривала со мной так… - она запнулась, подбирая слова, - Как будто пришла в семью хронических алкоголиков!
Выкроив время, Юрий Николаевич пошел в Димкину школу. Учительница клеймила набычившегося, выставленного на всеобщий позор у доски Димку. Обвиняя его во всех смертных грехах, она гневно закончила: - Вы знаете, как ребята прозвали вашего сына7Димас-хи-хи! Ему палец покажи - он полчаса закатывается! Под ее обвиняющим перстом Димка еще больше согнулся, уткнулся глазами в пол. У Юрия Николаевича сжалось сердце.
-Что же в этом плохого? - удивился он: - Если ребенок смеется - значит, в нем живет радость. Но взглянув в ее вспыхнувшие праведным гневом очи, Юрий Николаевич отчетливо понял, ее педагогическую твердолобость - пулей не прошибешь! И почувствовал острую неприязнь к ней - молодой, самоуверенной, во всем правой! Выйдя из класса, он, горько размышляя о роли первого учителя в жизни ребенка, зашел в кабинет директора и договорился о переводе сына в параллельный класс к пожилой учительнице. Умудренной жизненным опытом, той с немалым трудом удалось пробиться сквозь Димкину озлобленность и усадить малого за парту. Постепенно Димка выправился, и учиться начал.
А потом репетиторы, сдача выпускных экзаменов, вступительных в институт. Возвращаясь из института, где они были на общем собрании абитуриентов и их родителей, где были зачитаны списки поступивших в студенты, Юрий Николаевич и Димка проходили мимо киоска и увидели странную, длинноногую, голенастую птицу. Она неторопливо прогуливалась по тротуару. Забрела в мутную лужу, обстоятель поводила изогнутым клювом в грязной воде, выискивая что-то. Незнакомка, сделав книксен, милостиво наклонила нарядную головку набок, взъерошила на ней корону черно-белых перьев, надменно взглянула на пузырящиеся в коленях коричневые брюки Юрия Николаевича. Рядом с ней шныряла заискивающая свита воробьев. Птица пренебрежительно отвернулась от них и углубилась в свои размышления. Вид у нее был как у наследной принцессы: надутый, важный, капризный. Юрий Николаевич с детским любопытством уставился на птицу. По блестяще-коричневому раскрасу и пышному черно-белому убору на головке Юрий Николаевич угадал в птице лесного жителя-удода. Появление его в городе было удивительно и необъяснимо и та не пугливость, с которой удод делал царственный променад так близко у ног прохожих, изумляла Юрия Николаевича. А мимо неслись, не оглядываясь по сторонам, озабоченные, ничего не замечающие вокруг люди.
- Смотри-ка, удод! - с ликованием в голосе воскликнул Юрий Николаевич и подтолкнул под бок сына. Сын со смущенным недоумением взглянул в глаза отцу и пренебрежительно подумал: - Стареет, ботинок… Шнурки развязываться стали… Тут галопом домой скакать надо - мать порадовать, поди все глаза в окно проглядела, а он полчаса около какой-то птицы топчется. И, изобразив на лице вежливый интерес, нетерпеливо тронул отца
за локоть: - Пойдем скорей, пап, мама-то ждет!
У Юрия Николаевича как-то сразу испортилось настроение: поздно, слишком поздно было приглашать сына на нечаянный праздник чудесного явления лесной птицы в городе! Ему стало неловко за свой детский восторг, он дурашливо хлопнул Димку по сутуло-джинсовой спине и они заспешили домой.
Позади институт и сын выпорхнул из родительского гнезда в другой город на перспективную работу в очень крутой фирме, работающей в сфере компьютерных технологий, и уже невестка шлее в письмах фотографии круглоглазых внучат.
И вот Юрий Николаевич вышел на пенсию. У него было такое чувство, как будто он всю жизнь бежал, выкладываясь, на короткую дистанцию, прыжками перемахивая через барьеры, и вдруг, споткнувшись, резко остановился. Оглянулся и понял, что в спешке проскочил что-то главное, что-то очень важное. Ему захотелось отмотать свою жизнь обратно, как видеопленку, и заново медленно прокрутить, всматриваясь в детали, нажимая на самых интересных местах на паузу. Теперь ему хотелось жить неторопливо, внимательно, цедить остаток жизни, смакуя каждый ее глоток. Юрий Николаевич стал ходить не спеша, раздражая жену своей медлительностью, беседовать с нею обстоятельно, удивляя ее своей покладистостью. По, ночам ему снились светлые, ностальгические сны о деревенском детстве.
С началом зимы он впервые обнаружил в себе, как ему нравится видеть опушенные кристаллическим инеем ветви деревьев, полюбил падающий крупными хлопьями снег. С приходом весны эти деревья увидел в прозрачной зеленной кисее неразвернувшихся листочков, а когда, к обеду, они вовсю развернулись и одели деревья мясисто-маслянистой листвой, почувствовал вдруг обиду и легкое разочарование за то, эта дымчатая кисейность улетучилась так быстро. Слишком быстро.
Часто теперь сопровождая супругу на рынок за продуктами, он невольно задерживался у клеток с яркими попугайчиками и канарейками, и, наклонив седую голову набок, внимательно вслушивался в птичий треск. Лицо его тогда приобретало тяжелое, раздумчивое выражение, он как-будто что-то искал и не находил. Жена его, углядев про себя его особое пристрастие к птицам, решила про себя ублаговолить деревенскую блажь мужа, сделала ему сюрприз: купила ярко-желтую канарейку... Но она дала маху и вместо кенаря купила канареиху. Ее назвали Сонькой. Канареиха толи, в свою очередь, пропустила свою ученическую пору пения, толи потому что у нее не было брачного партнера, но хранила упорное мрачное молчание и только пакостила,раскидывя в стороны крошки вокруг клетки, или изощрялась спускать их за заднюю стенку холодильника, на котором стояла клетка... Короче, никак не грела она души Юрия Николаевича!
Стояла середина октября. Слякоть на тротуарах улиц подмораживало. Тоненькие льдинки вымороженных лужиц стеклянно похрустывали под ногами редких прохожих. Ранее утро. Прозрачное пятнышко солнца едва просвечивало сквозь вытянутые в белом небе жемчужные облака. Скупые красноватые отблески лучей пробивались сквозь их слоистость на зеленую кору тополей, на шиферные крыши многоэтажек. Юрий Николаевич запахнулся в куртку и вышел на балкон покурить, жена не переносила запаха табака в квартире. Оперся на покрытые инеем изморози, облупившиеся балконные перила. Розовый воздух отдавал во рту мятной свежестью. Юрий Николаевич любил это рассветное время, когда ночь уже отползала, а сонный город был тих и кроток. В застывшей тишине ясно и звонко раздается малейший звук.
Вдруг тоненький серебристый звон привлек его внимание. Звук тоненьким ручейком переливался. Юрий Николаевич повертел седой головой в поисках его источника. У трехэтажки через дорогу стоял раскоряченный тополь с растопыренными в белое небо черными ветвями. И именно оттуда неслись переливчатые звоны. Дерево как-будто было облито дождем вибрирующих звуков. Казалось, каждая веточка дерева тоненько звенела мелкими резными серебряными листочками. И дрожали и стукались друг о друга. Юрий Николаевич озадаченно всматривался в сторону тополя. Ветви его были усеяны черными шевелящимися точками птиц, усталая стая которых облепила старое дерево. Он попытался угадать, издали было не разглядеть, какие это птицы так удивительно звенят. Ранее он ничего подобного не слышал. Долго он слушал серебристый птичьий перезвон. Сердце таяло от умиления, сладко щемило. Вытащив из внутреннего кармана валидол (куда ему всегда заботливо клала жена), бросил его под язык. Покатал его под языком, взглянул на улицу вниз с балкона. Ему до сердечной ломоты захотелось, чтобы хотя бы один случайный прохожий остановился у тополя, разделяя вместе с ним восторг мгновения, впитывая в себя эти переливы. Но улица была пуста.
Прошло уже пара месяцев со дня, когда Юрий Николаевич мог наслаждаться концертом таинственной тополиной капеллы. Переливы тех звуков все еще будоражили его память. Его все еще мучил вопрос: что это были за птицы?!
Близился Новый год. Жена загодя хлопотала, лепила и морозила пельмени. Пекла сдобу и огромный торт со сливочным кремом, ожидался приезд сына с невесткой и внучатами. Юрия Николаевича жена отправила выхлопывать дорожки, заставила протирать пыль с люстры и зеркал. Часам к пяти он был отправлен на рынок с наказом купить для внучат самую пушистую, самую стройную елочку. Да и ему казалось, что сделать с особой торжественностью, наполнить этот процесс приобретения елки сокровенным смыслом. Ему хотелось медленно и терпеливо начать учить их любить и ценить каждое мгновение жизни, чему недосуг было научиться самому и приобщить сына.
Юрий Николаевич бодро шагал среди торговых рядов, нагроможденных ведрами с картофелем, банками с квашеной капустой, пластмассовыми мисками с мороженой вишней, облепихой и сливой. За окнами киосков заманчиво рдели яблоки, грудились груши и апельсины. Среди всей этой теплолюбивой роскоши горделиво торчали ананасы. Торговый посетитель рядился, приценивался, набивал сумки к праздничному столу. И где-то в середине рынка за рядами с домашними заготовками, с банками с солеными огурцами и помидорами торчали вершинки елок. Юрий Николаевич целенаправленно двинулся к ним с намерением купить одну из них, на радость внукам. Выбирать думал он долго и придирчиво, отобрав из этой кучи лучшую. Елки были поставлены вершинками друг к другу. Из этого получался как бы высокий хвойный чум. Юрий Николаевич шел, ускоряя шаг ему навстречу, как вдруг с вершинок елок что-то серебряно тренькнуло, будто искорка сверкнула в пасмурном небе. Звук показался ему знакомым, он остановился, как запнулся, прислушался, огляделся. В стылом воздухе на провисших проводах сидели, нахохлившись хмурые сизари. И тут над головой Юрия Николаевича рассыпался целый сноп звонкого треньканья. Темная хвоя елок как будто вспыхнула россыпью серебристых искр! Юрий Николаевич задрал голову в кроликовой шапке: среди вершинок, прижимаясь к пушистым веткам, сидели серо-коричневые комочки пичуг.
-Воробьи?! - поразился он: - Неужели это обыкновенные воробьи?!
Но что-то неуловимо отличало незнакомцев от шебутливых воробьев…Какая-то разница в окрасе перьев…Чуть крупнее размеры…и едва заметный хохолок на головках….Или их несуетливость, милое достоинство ,с которым они поглядывали вниз на людскую толпу?! Было что-то беззащитно трогательное в том, как они прижимались друг к другу в густоте ветвей. Как будто эти верхушки елок, собранные в кучу, были их единственным прибежищем в грохочущем городе.
-Воробьи?! - недоумевающее переспросил себя Юрий Николаевич. - Неужели эти загадочные певуны просто воробьи?!
-Свиристели… - равнодушно возразил продавец елок - шустрый мужичок в мохнатых собачьих рукавицах: - Они иногда прилетают в город. Стайками… - уточнил он и деловито ворохнул одну из елок: - брать будем?
Юрию Николаевичу вдруг стало жалко, что продавец сейчас разворотит ворох елок, встревожит милых птиц и сгонит с места стайку…и они, может быть, навсегда покинет город. Ему было чуточку обидно, что этот человек не видит в происходящем чуда, подаренного природой, и своим грубым вмешательством оборвет то светлое щемящее чувство, которое переполняло Юрия Николаевича. И оно уже никогда не повторится…Конечно, умом он понимал: прийдет следом за ним другой покупатель и птицы будут встревожены. Но ему до боли не захотелось вдруг, чтобы причиной их изгнания стал он.
-Не буду я брать елку, - буркнул Юрий Николаевич и неожиданно соврал: - Есть у меня елка. И торопливо, чтобы не передумать отошел от елочного изобилия.
Темнело. Елку Юрий Николаевич, не торгуясь, купил у какого-то елочного барыги за углом киоска. Елка попалась завалящая, жиденькая, кончики веток были почему-то прихвачены желтизной.
Дома жена ворчала ,погуще наряжая ее сверкающими гирляндами. Юрий Николаевич сидел в углу дивана и отсутствующими глазами смотрел на этого елочного дистрофика.
-Свиристели… - тягуче размышлял он: - Как же это я не догадался? Иначе просто и быть не может… Теперь ему казалось само собой разумеющимся, что эти пичуги имели такое чудное название. В слове «свиристели» ему чудились переливы серебряной свирели.
-Внучата… - он, конечно, чувствовал вину перед ними за этого елочного задохлика, но он надеялся так рассказать, так донести до них пережитое, чтобы раз и навсегда возбудить в них острое любопытство, жажду жить широко распахнув глаза, чутко улавливая звуки жизни….
И тут на холодильнике в клетке неожиданно, несмело, точно пробуя голос, пискнула кенариха Сонька и точно смутившись, замолчала. Жена удивленно замерла с гирляндою в руках. Юрий Николаевич умиротворенно улыбался. Ему было хорошо.