Витька лежал в густой траве и тяжко всхлипывал, вспоминая все, как было. Как пришел он на берег реки и, ежась под неприязненными взглядами поселковой ребятни, скинул рубашонку и штаны. Долговязый Толька насмешливо оглядел его жиденькую, голенастую фигурку, бесцеремонно пробежался пальцами по Витькиным ребрам, как по клавишам, и присвистнул: «Шкелет анатомический!»
Витька вспыхнул, оттолкнул Толькину руку и торопливо пошел речным берегом.
– Вот псих! – фыркнул вдогонку Толька и сплюнул.
Витька вытер кулаком слезы, глазел на блеклое, выгоревшее, июльское солнце, его мучила горькая детская обида: зачем он так, Толька. Зачем пристает!
Он не сразу заметил, как подошла к нему старая кобыла Марго. Лошадь была настолько худая, поджарая, что походила на подпертую кривыми стояками ржавую отопительную батарею, к которой случайно прилепили жидкий мочальный хвост и костистую облысевшую голову.
Марго пожевала серыми шершавыми губами, скосила в сторону Витьки большой влажный глаз и вздохнула так сочувственно, будто хотела сказать: «Вот она жизнь-то, какая!»
Витька благодарно посмотрел на Марго, порадовался ее приходу, но думалось ему по-прежнему о том, что и сейчас, когда вот-вот одиннадцать будет, поселковая ребятня все считает его трусом. Никакой он не трус, просто не любит, не умеет драться, да и силенок у него маловато.
«Пусть так, но зачем, же обижать?» – полнился жалостью к себе Витька. Скажем, вечером только он сядет на лавочку у дома, как обязательно кто-то столкнет его, а Толька грубо процедит сквозь зубы: «Вали отсюда, дистрофик». И никто не поддержит Витьку, никто не вскинется с сочувствием. Тот же Сережка… Засунет руки в карманы, задерет голову и что-то выискивает в звездном небе. А Ирка вообще, Ирка насмешничать только мастерица. И сжавшись, боясь сорваться на протестующий крик, Витька уходит домой. И его безутешных детских слез никто не видит.
И дома тоже несладко. Едва перешагнет он порог, как мать раздраженно протянет: «Эх, чадушко-о! Раз уж такой никудышный, раз уж сдачи дать боишься, сиди-ка ты дома, заморыш».
Витькина мать была однонога, сварлива и любила выпить. По-своему Витька жалел ее. Он еще не понимал, не принимал женской сварливости, частой озлобленности матери, этого пристрастия ее к спиртному.
Однажды в морозную зимнюю ночь Настя возвращалась домой с очередной гулянки. Шарила, шарила в дырявых карманах ключ, да так и не нашла. Напрасно стучала она кулаками по косяку, трясла обледеневшую дверь. Наконец, выбила стекло, попыталась пролезть через узкий проем рамы окна, но застряла, упала грудью на стол веранды и, обессиленная, заснула хмельным сном. Только утром дед Семен, уходя на работу, заметил неладное, торчавшие на улицу ноги в перекрученных чулках.
После возвращения из больницы, когда мать впервые стала пристегивать к обрубку новенький желтый протез, Витька не выдержал: – Ма, а где твоя нога? Он и отшатнуться не успел, как получил звонкую затрещину. Тогда, будучи еще малышом, он совсем не понял, за что же ему попало. Затрещина скоро забылась, мучился Витька другим: куда все-таки делась нога матери? Как-то ему повстречался дед Семен, что с военной поры ходил на толстой деревяшке, и Витька крепко задумался. В столярной мастерской приглушенно пахло сухим деревом, клеем и лаком. Смахнув рукой витые стружки, дед Семен весело посмотрел на Витьку своими ярко-синими глазами.
– Тебе чаво?
– Ногу! – коротко потребовал Витька и выпрямился. Дед Семен тряхнул кудлатой головой, поперхнулся, его широкое лицо, и шея разом налились.
– Значит, ногу…
– Ногу… – уже неуверенно попросил Витька. – Мамкину…
Дед Семен явно смешался, синева его глаз как-то разом слиняла и безнадежно потухла.
– Да, жизня ты криволапая, походочка поклонная… – вздохнул дед Семен и задумчиво воззрился на Витьку. Он еще что-то хотел сказать, но вдруг отвернулся и ожесточенно заширкал рубанком по тесине. А Витька не уходил, ждал ответа. И дед Семен, наконец, не выдержал, почти зло закричал: «Ну, нет, нет у меня мамкиной ноги! Я вот и сам кондыляю»… И дед Семен сухим крепким кулачком пристукнул по своей деревяшке.
Мать скоро вроде привыкла к протезу, вполне справлялась со своей немудрой работой – подвозила на Марго воду то к поселковой бане, то к детскому саду.
Отца Витька не любил. Тот шабашничал на постройке нового интерната и часто, возвращаясь с работы, мотался, как липка на ветру. Это бы еще ничего. Пьяный, завидев Марго, с диким хохотом повисал на ней, как грязная половая тряпка на заборе. Затем тяжелым мешком сползал на землю. И часто отец был нехорош с матерью. Нелепо свешивался с растерзанной постели, выуживал из-под кровати опорожненную бутылку, щелкал ее по горлышку и брезгливо причмокивал толстыми серыми губами.
– Что, сынок, пропила мать ногу-то? – поднимал тяжелую голову и подмигивал мутным глазом. – Помянем ее, грешную. Мать напрягалась, пунцовела, остервенело, накидываясь на отца с кулаками, но тот одним взмахом руки валил ее, и тут уж Витька убегал из дому, а вслед ему катился все тот, же дикий пьяный хохот.
Он чаще всего к Марго убегал. Витька давно полюбил теплый полумрак маленькой конюшни, запах сена или свежескошенной травы. В сарайчике, в тихой укромности, хорошо было мечтать о чем-то неясном, далеком, наконец, не боясь чужих любопытных глаз, просто припасть к жилистой шее Марго и высказать ей все накопившиеся обиды. И вспоминать всех своих друзей. А они были, друзья, у Витьки. Маленькие, обиженные, они скрашивали его нескладную жизнь. И вот сейчас, лежа в траве, щурясь от яркого июльского солнца, ласково поглядывая на разнеженную жарой и дремотой Марго, Витька вспоминал их. Того вороненка с больным крылом, которого он выходил в конюшне… И старую серую мышь, он подкармливал ее, она совсем не боялась его и так забавно попискивала. Не миновали его, Витькиных забот и брошенные котята, тот лопоухий щенок, что пристал однажды на улице. Вся малая животина, обиженная и неприкаянная, будто по сговору, постоянно тянулась к Витьке, и не было для него большей радости, как посильно помогать ей.
Все так, с тихой грустью думал сейчас Витька, но почему Толька, почему Серега так открыто помыкают им? Даже…Ирка постоянно насмешничает, обидно смеется в глаза.
– Марго, Марго, ты не знаешь почему? – забывшись, кричит Витька.
Полуденный жар спадал, пора было домой, и Витька, наконец, поднялся. Марго, привыкшая всюду ходить за своим маленьким другом, переступила с ноги на ногу, приготовилась двинуться следом, но Витька остановил ее.
– Не надо, не ходи.
Кобыла поняла, махнула тощей мочалиной хвоста и опустила тяжелую голову в теплую мякоть густой луговой травы.
К вечеру поселок ожил. Из окон и приоткрытых дверей пахло жареным луком и щами. У крыльца пес Кузька деловито покусывал, в грязной луже церемонно плескались вальяжные гуси, а рядом блаженствовал двухлетний братишка Тольки-обидчика. Он старательно загребал крошечной ладошкой сухую пыль, сыпал ее на тугой голый живот и внимательно слушал, как желтые струйки ласково сползают ему на полные ножки. Витька еще издали невольно загляделся на эту дворовую идиллию, размягченный, не сразу заметил, что к крыльцу как-то странно, боком, ринулась соседская корова, носившая странную кличку Спотыкач. Или солнце напекло ей голову, или бодливую корову вконец измучила надоедливая навозная муха, ошалело задрав хвост, неслась она с опущенными рогами прямо на малыша. Тот закричал, замахал ручонками. Витька ухватил валявшуюся у забора слегу и загородил малыша. Корова совсем разъярилась, косила налитыми кровью глазами, трубно ревела, норовила поддеть Витьку на рога. Он хотел и никак не мог ударить корову, он еще никого в жизни не ударил. С тоской в серых испуганных глазах махал слегой и скорее шептал, чем кричал: «Куда же ты, Спотыкач несчастный? Уйди-и!»
Витька так и не ударил. Отбросив слегу, схватил малыша, успел только посадить его на поленницу дров. Сам вскочить туда не успел. Одичавшая корова сбила мальчишку с ног, и страшная боль пронзила его худенькое тельце…
Утром, в больнице разбудило солнце и ощущение близости кого-то стороннего. Витька с опаской открыл тяжелые веки, слева, у окна увидел плотного мужчину, тот разматывал белый шнур электрической бритвы. Маленькое зеркальце подрагивало в его руках. Оно-то и выпускало на волю этих щекотливых солнечных зайчиков. Мужчина повернулся – коротко стриженая голова, лицо грубоватое, крепкое, а глаза излучают добрый и веселый свет.
– На капитальный ремонт, а? – и сочувственно вздохнул: – Да, брат, наслышался я, крепко тебя коровка позондировала … – Незнакомец вдруг озорно подмигнул. – А, ничего – выправишься, будет и на твоей улице праздник! – Витьке было очень больно, он не мог говорить и только беспомощно, сквозь слезы, улыбался.
Тянулись дни, как-то незаметно ушла из тела боль. Витька уже двигался на постели, только нога в гипсе все еще была непомерно тяжелой и чужой. Он давно познакомился с дядей Колей. Однажды, оторвавшись от книжки, тот пристально посмотрел на Витьку и скорее сам себе сказал:
– А что это медлят к нам с родственным визитом?
Витька понял: это дядя Коля не о себе, а о нем. К дяде-то Коле жена постоянно ходила. Витька отмолчался, но с той поры ему уже не давала покоя эта навязчивая, эта будоражащая мысль: «Что они, отец с матерью? Неужто забыли?» Он ягод давно ждал, вон у дяди Коли целая тарелка на тумбочке, и так она пахнет, малина…
Назавтра, после ухода жены, дядя Коля достал из тумбочки подернутый сизой дымкой виноград, печенье, конфеты в серебристых бумажках и вместе с малиной поднес на тарелке Витьке. Мальчишка затрепетал всем своим существом. Никогда ему не подавали враз столько сластей. Он, с трудом оторвав от них взгляд, судорожно сглотнул слюну и покачал головой.
– Ты это брось, – нахмурился дядя Коля. – Дают – бери, бьют – беги. А ну-ка подними рубаху!
Витька помешкал, но все, же приподнял край полосатой пижамы. Дядя Коля легонько шлепнул ладонью по голому животу, приложил к нему хрящеватое ухо и стал с самым серьезным видом прислушиваться. Витька затаил дыхание, тоже прислушивался к той таинственной работе, что происходила внутри него. Глаза его блестели от любопытства. А дядя Коля, вздернув густую бровь, осуждающе покачал головой: «Непорядок. Рабочий класс должен есть так, что б в животе гудело! – И подавая кисть винограда, весело приказал: Жуй!»
Витька скоро не на шутку привязался к своему старшему соседу по палате, да и сам дядя Коля целые дни возился с пацаном. Они часами так и этак крутили шахматную доску, чтобы половчее, щелчками, сбивать белые и черные пешки… Как-то уж само собой вышло, что Витька доверчиво поделился с дядей Колей всеми своими обидами. Тот внимательно выслушал и не высмеял, нет, а вполне серьезно, сочувственно покачал головой. Светлые глаза его были полны легкого укора.
– Как же ты, парень, постоять-то за себя не умеешь, ай-ай. Давай-ка силушку накачивать, бей по руке! И Витька «накачивал» силу. Целыми днями, ловя глазами воображаемую боксерскую грушу, молотил он сжатыми кулаками воздух, обеими ладошками гнул левую руку своего старшего приятеля. Дядя Коля тут явно ловчил, когда объявлял себя побежденным, но все же Витьку распирало от гордости за себя. Вкус этих «побед» по-особому волновал и поднимал его. И уже думалось наперед – случись что – дал, дал бы Тольке сдачу!
В их палате в тот «тихий» час часто было не очень-то тихо. Теперь Витька охотно залезал в постель, к дяде Коле пригревался под боком, и о чем только они не говорили! Однажды, закинув руки за голову, дядя Коля, на полном серьезе, объявил: «Будь у меня сынок… Как ты, к примеру… Мы б с ним на рыбалку ходили. Очень просто. В выходной день удочки на плечо и – айда! Да я бы его по летнему времени с собой на работу брал, шоферить учил. Не барич. Пусть привыкает, рабочий хлеб есть!» Ах, дядя Коля, дядя Коля! Зачем он с этими словами? Такое в душе Витьки поднялось…
Вроде и подзабывать стал о доме Витька, но тут к нему явился отец. Отца он, правда, не увидел, не впустили в палату пьяного, но кулек-то помидоров нянечка принесла. Обиделся Витька на родителя, уже и слезы, было, подступали, но к вечеру ввалилась знакомая ребятня. У Витьки даже глаза от удивления округлились. Толька, Серега, Ирка, очень уж робкие топтались у тумбочки, виновато переглядываясь, не знали, сесть им или стоять. Всех выручил умный дядя Коля. Он стоял около окна, на солнышке, и его широкие плечи облегали светлые, теплые блики.
– А у нас братва, здороваются.
Толька первым подал свою загорелую ладонь: «Привет, дистро… – Он тут же смутился, замялся, но все-таки выровнялся голосом: – Ты выздоравливай поскорей! Братанчик мой бегает, батя велел тебе спасибо сказать». Витька краснел, Витька волновался, не знал, что и ответить. Теперь его выручил Серега. Коснулся плеча и с открытыми, честными глазами попросил: «Ты не обижайся, ладно? Давай мириться». Как долго ждал Витька этих вот слов! С самой весны он их ждал от мальчишек. От нахлынувшей радости он почти не мог говорить. Дядя Коля ободрил взглядом: «Чего уж там, мирись!» Подошла Ирка и вдруг выпалила как на уроке: «А о тебе в газете даже напечатали! Герой ты у нас! А что?.. – Она оглянулась на ребят. – Ребенка спас! – И уже тихо добавила: – А выручил-то тебя отец Толин. Он тогда услышал, раз-два и подоспел. Вить, как выпишешься отсюда, приходи к нам на лавочку, ладно?».
Наступала осень. Заглянула в больничное окно желтеющим кленовым листом и ярко-синим небом. По утрам в больничном садике плавал легкий туман, а ночью под луной сверкали тяжелые, литые росы. Яркая бабочка, сложив крылья, прилепилась к стеклу, и когда Витька тронул ее пальцем, упала со сложенными крыльями на подоконник. Мальчик своим обостренным взглядом лежащего в больнице человека все чаще присматривался к дяде Коле, все чаще грустил, сознавая, что им скоро надлежит расстаться. Видно, и дяде Коле было нелегко. Что-то очень уж часто засиживался он у постели Витьки, какими-то странными глазами глядел на него. По рассказам дяди Коли, выходило все так, что быть им и дальше вместе: катанье на машине – это обязательно, на рыбалку они еще успеют, а потом еще грибы, грибы…
Кажется, это было во вторник. Дядя Коля ушел на процедуры и что-то долго не возвращался. Витька заскучал, заметался в разных там мыслях. Он не обманулся в предчувствии: дядя Коля вошел в палату не в пижаме, а в добротном светло-сером костюме, и костюм этот мальчишка сразу возненавидел – он разлучал друзей. Дядя Коля виновато, даже скорбно улыбнулся, подошел, положил на тумбочку пучок желтых кленовых листьев и присел рядом. «Ну-ну. Что делать, Витек? Давай прощаться». Он неловко встал со стула и вдруг, подхватив Витьку, крепко прижал его к себе. Мягкая бритая щека дяди Коли была такой теплой, такой ласковой… И тихая ласка голоса разом обволокла мальчика: «Выздоравливай, сынок. Ты не скучай. Увидимся, обязательно». Дядя Коля еще хотел что-то сказать, да, видно, не смог, неловко ткнулся губами куда-то в ухо, потом бережно усадил Витьку на кровать и торопливыми шагами вышел из палаты.
Громко, как-то неестественно громко хлопнула дверь, вскинулись на окне трепетно белые занавеси, сноп солнечных лучей упал на тумбочку, и ярко, свежо вспыхнула на ней легкая розовость кленовых листьев. Это хорошо, что в палату не заглянул ни врач, ни тот назойливый сосед, что приходил к дяде Коле, ни новый больной. Витька стоял у окна, и, кусая губы, тихонько плакал. Ему было больно от наступившего одиночества и радостно от сознания того, что он увидится, обязательно увидится с дядей Колей: – Дядя Коля не мог обмануть.
Витьку выписали из больницы через две недели. Был ранний вечер, за желтой луговиной ярко синело полукружье тихой осенней реки. Марго, кажется, насытилась и вовсе не рассеяно слушала своего друга. Витька, конечно же, говорил о дяде Коле:
«Хороший он, очень хороший, а не приходит потому, что занят уборкой, сейчас все шоферы в работе».
Ирка налетела неожиданно, замахала руками. На ее голове кричаще алела шерстяная шапочка с большим помпоном. Она еле перевела дух.
– Вить, к вам тот дяденька пришел. Ну, тот, который с тобой в палате…
Витька мгновенно позабыл о Марго, позабыл обо всем на свете. Как никогда, кажется, колотилось его сердце, когда он взбегал на крыльцо своего дома. Он весь был переполнен этой неожиданной радостью. Это было уже давней привычкой, которая диктовалась знакомым страхом: он медленно вошел в сени – дома мать? Пьяная или нет? Как и всегда, Витька тихо проскользнул в комнату, в свой маленький угол за гардеробом. В сумерках ни мать, ни гость, кажется, не заметили его.
– Значит, не отдадите мальчика? – упавшим голосом переспросил дядя Коля и тяжело завозился на стуле. Мать, растрепанная, сидела на кровати и как-то смешно заламывала толстые оголенные руки. Ее плаксивый пьяный голос, как и всегда, пугал Витьку: – Деточку родимую отымаю-ют! Дядя Коля развел руками: – Ну, зачем вы так, тетя Настя? И мысли не держал. Прошу. Вы ж понять не хотите, такая у вас обстановка… Жаль мальчика.
– Гляди, жалостливый какой.
Дядя Коля поднялся и махнул рукой.
– Пропадет он у вас.
– Что! – взвизгнула мать, заметив, наконец, Витьку, кинулась к нему. Сухой стук протеза, кажется, заполнил собой весь мир. Витька сжался, привычно ожидая очередной затрещины, но мать вдруг прижала его к себе и заколотилась в притворном причете: – Да кровинушка ты моя. Да кто тебя, окромя матери, приголубит, кто пожалеет?! Роди-май!..
Она так же резко отшатнулась от Витьки и взвилась уже злым, угрожающим криком: – Да ты откуда взялся?! Тебя кто звал сюда?! Вон из мово дома, чтоб и духу твово тут не было!
Дядя Коля отступил, обдал Витьку наливной печалью в светлых глазах и шагнул к двери.
– Дядя Ко-ля! – рванулся Витька, но удар тяжелой материнской руки остановил мальчика, и он едва не упал.
– Жаловаться! На мать, отца жаловаться, щенок! – шипела мать, задыхаясь от злости. Он ожидал побоев, но мать как-то обмякла, затихла, а тут пришел отец, и между ними началась такая свара, что Витька был напрочь забыт.
Уже поздно вечером он выбрался через окно веранды, растянул свое маленькое тельце на замшелой колоде у ворот. В глаза ударили льдисто холодные, отчужденно загадочные звезды. И все вокруг было таким же чужим, холодным, загадочным. Где-то рядом приглушенно – печально шелестел старый тополь, с луговины несло сыростью и прелью озерной осоки. Витька не плакал, ни о чем не думал, он был опустошен, и ему ничего не хотелось вспоминать.
Вдруг он услышал тихое посапывание и уловил знакомый запах конского пота.
– А, это ты, – Витька повернул голову. Марго стояла рядом и склоненной мордой искала его руки. Он погладил ее прохладную кожу и впервые с удивлением, с тем великим детским прозрением подумал: – До чего же хорошо умеют молчать лошади…