Обезумев от страха, Она бежала, бежала, совсем уже выбиваясь из сил. Спотыкаясь, проваливаясь в неверном, покрывшемся тонкой ледяною коркой снегу. Потерявши голос от крика, захлебываясь отчаянными бессильными слезами. А собаки почти настигали её. Она слышала их нетерпеливое повизгивание, чувствовала совсем близко невыносимый запах псины и смрад из дышащей паром собачьей пасти. Расстояние, разделяющее их, всё сокращалось, уменьшившись почти уже до одного, последнего смертельного собачьего прыжка. И вдруг дорога прямо перед ней прервалась, и Паша увидала впереди зияющую пропасть. Она остановилась, судорожно взмахнув руками, чтобы не упасть, всего в паре шагов до края. Несчастную шатало от усталости, мутило от нетерпимого более ужаса… И вдруг, в разреженном клубящемся тумане на противоположном берегу обрыва, она увидела нечеткую, размытую, но будто бы знакомую и связанную с чем-то очень важным для неё, стоящую фигуру. И почему-то за спиной всё разом стихло, а Пашино измученное существо вдруг охватило непреодолимое, но сладостное оцепенение… Она лишь вглядывалась впереди себя, и вот уж стали различимы очертания - тёмною глыбой вырисовывались из тумана широкие мужские плечи, шапка густых, растрёпанных волос, широкая, чуть шевелящаяся на ветру тёмная борода. И тот, стоящий на другом краю, откуда-то знакомый ей мужчина тянул навстречу Паше руки и звал её… И этим человеком был отец.
А потом она засмеялась и прыгнула. Она взлетела, позабыв про страх, по-птичьи рассекая воздух. Она летела через пропасть, выкинув перед собою руки, покуда не почувствовала в своих замерших хрупких пальцах тяжёлую, горячую отцовскую ладонь. Она сжала её со всею силою… Да тут же и упала. Правда на что-то мягкое и совсем не больно.
На повороте сани немилосердно тряхнуло, Иван Захарович быстро нагнулся к лежащей на дне саней девице, дабы попридержать её, опустил было руку…
- О! Так ты, моя голубушка, поди очнулась! Смотрю - улыбаешься! – воскликнул он весело, намеренно громко. А после, склонившись к девице, добавил уже потише и даже немного смущённо:
- Да что ж ты вцепилась-то так?...
Повернул голову Кузьма Иванович, кивнул одобрительно, усмехнулся, однако же продолжил ехать молча, обозревая дорогу.
День медленно, но верно таял, как скользкая льдинка в оттепель в темной воде – потихоньку, будто бы едва заметно, растворяясь в наплывавшем мраке. Дорога здесь пока ещё просматривалась на несколько вёрст, а дальше уходила в сумрак, проглатываемая сплошным пятном сгрудившихся таёжных вековых деревьев. Лошадки по безветрию пока бежали слаженно, довольно бодро, и задние сани почти не отставали то передних.
Дно саней было щедро устлано сеном, да покрыто овчиною. Иван сгрёб сена побольше, и подложил охапкой под спину девчонке. Она же рассматривала его, не отводя глаза, с такой спокойною доверчивостью, что Худобашеву стало несколько не по себе.
- Меня зовут Иван…
Она ничего не сказала, однако кивнула.
- Это,- он указал вперёд, - товарищ мой, Кузьма Иванович.
Мосолов едва обернувшись, бросил, мотнув головой:
- Да она, поди, и раньше меня видела – с родительницей её мы в знакомстве были…- и замолчал, уставившись в белеющую даль дороги.
Иван продолжил, нарочито бодрым голосом:
- А ты кто будешь такая, наша спасёнка?...
- Паша. Параскева.
Голос у неё был тихий, но уверенный, грудной и мягкий. В нём не ощущалось и тени испуга. Казалось, всё происходившее с нею теперь было нормальным, вполне себе ожидаемым и разумеющимся.
- Прасковья, значится...
Иван хотел было уже заговорить о том, о чём старался не задумываться всё это время пути от Никитинки, но о чём не думать было совершенно невозможно. О том, о чём молчал, но явно размышлял Кузьма Иванович, за что свидетельствовало и несвойственное мастеру молчание и напряжённая его спина.
Худобашев повернулся к Паше, заботливо поправил сбившуюся шубу…
- А вот расскажи-ка мне Паша, что это за словцо у вас мудрёное такое – «баланжа»?
Услышав словечко, мастер мигом оживился и ответил, сев вполоборота:
- Баланжа, говоришь хозяин? Оно и видно, что городской ты житель, не знаешь крестьянской нашей речи-то. Поди в Никитинке услышал. Все оттого, что её самую ты и завел – баланжу-то.
Он ослабил поводья, развернулся к своим седокам, объяснил неторопливо.
- По молодости мы её, баланжу, на гуляньях отплясывали, да шумно – с гиканьем, топаньем. Эх, помню веселое времечко было. Да. – он тряхнул головой, тут же поправил сбившуюся шапку.
- Ну а теперь смутьяну, крикуну какому так и скажут «нечего, дескать, бить баланжу», шуметь, да честной народ смущать. Вот оно как, Иван Захарович.
Худобашев не выказал явного возмущения, только спросил почти спокойно:
-Так что выходит, я по-твоему смутьян? И лучше, не мешая душегубству, поворотить коней, да ехать? Разве по-христиански этак-то?
Мастер повернулся к Худобашеву спиной, бросил коротко:
- Об том пущай селянам местный поп толкует. А только у каждой общины свои законы, да свой устав.
Иван счел за лучшее не отвечать и промолчал, сжав зубы. Однако, спустя некоторое время, Кузьма Иванович, сам продолжил неприятный разговор.
-Не в обиду тебе говорю, только как ни крути, хозяин, прибыли мы сторговать товарец, а заместо того украли девицу. И что теперь с ней делать, никому не ведомо. Кашу эту ты сам заварил, и кому расхлебывать её теперь, как не тебе.
Не нашелся ещё Худобашев, чем ответить на справедливые слова, да вдруг почувствовал, будто спасёнка тянет его за рукав. Повернувшись, он подхватил её за плечи и осторожно усадил рядом с собою. А та, едва усевшись, проявила голос, да так, что мастер с неожиданности вздрогнул.
- Зря вы серчаете, дядя Кузьма, зря на себя наговариваете. Мне матушка перед кончиною дождаться вас велела. Да наказала ещё передать кое-что.
Мосолов резко натянул поводья, тройка остановилась посреди дороги, лошадки, взбрыкнув с неожиданности, опустили головы. Ребята, ехавшие следом, едва успели в свою очередь остановить свою упряжку.
Кузьма Иванович слез с козел и подошёл к сидящей Паше. А та, не дожидаясь расспросов, принялась торопливо рассказывать.
- Сказала матушка проситься с вами в город, потому как в посёлке мне теперича жизни не будет.
- Да уж, больно добры твои соседушки, навидены. – усмехнулся Мосолов, - А нам какая от тебя корысть окромя обузы? Прожорливый рот, да лишнее место в пошевнях.
И хотя по тону мастера Худобашев понял, что сердитость того наиграна, и Мосолов, человек не злой душою, шутит, однако, жалея девчонку, Иван Захарович хотел было поставить мастера на место. Однако не успел.
- Так разве ж я не заплачу? – ответила девица с вызовом, и повернулась к Худобашеву с решительным видом. - Вы не подумайте, Иван Захарович, что я нахлебница, мне матушка и на дорогу загодя собрала.
Высвободив руку из рукава тяжёлой шубы, Паша, подтянув к себе колени, принялась шарить в опалённом голенище валенка, и на глазах поражённых мужчин извлекла оттуда полотняный мешочек. Не развязывая, она протянула его Худобашеву. Между тем, к ним подошли и сыновья мастера, удивлённые внезапной остановкой посреди дороги. Иван, приняв подношение, почувствовал увесистость содержимого…
Мешочек аккуратно, стараясь сдержать волнение, развязали. Мосолов заглянул вовнутрь, а затем уверенно запустил туда пальцы.
- Самородки.- выдохнул мастер. – Надо же. А ведь ведунья-то не подвела…
И осёкся, заметив покрасневшие глаза девчонки, подёрнувшиеся слезами.
Иван Захарович приобнял Пашу и, поглаживая по волосам, крепко прижал к себе. Сострадание к беде, а заодно и осознание беспомощности, бесхитростной наивной доверчивости этого, почти ещё ребёнка, наполнили его душу острой, неведомой ранее нежностью и желанием защитить, не дать более в обиду – никому.
http://www.proza.ru/2019/10/18/985