Одна в седле
Девочку разбудил взволнованный голос соседки. «Господи, и чего не спится этой тётке Таньке? С утра порядочным людям покоя не даёт», — подумала она, с трудом открывая сонные глаза.
— Нет, ты представляешь, Маруся, накачал их в «гадюшнике»* до рыгачки, а потом еще домой пригласил. Не дожрали, видите ли. А бревнища то, какие толстенные! По два штуки на подводе лежали, как их кони только тащили, ума не приложу, – соседка суетливо поправила на голове платок, — дорога там, сама знаешь, от Витькиного плетня к яру под уклон идёт, а тут ещё ночь на дворе. Черкесы сели с той стороны, что к яру. А темень, хоть глаза выколи. Кони слегка влево взяли, телега накренилась, и брёвна по мужикам, как катком прошлись. Угораздило же их вместе сесть. Вот что значит судьба. А Витька следом ехал, с ним хоть бы хны. Вот скажи, Марусь, как можно было людей, не знающих дорогу, вперёд пустить? У него чо, голова не варила? Одного из мужиков почти на самое дно свезло, а второй неподалеку от дороги лежать остался. Господи, страсть то, какая!
— У яра уже, наверное, всё село собралось? – поинтересовалась мама.
— Та нет, наших никого не видать, окромя Лёньки и милиционера, а вот черкесов много понаехало, штук пятнадцать будет. Одних стариков пятеро. Жиркочат по-своему, злющие такие. Ой, Маруся, как бы беды не было. А вдруг они нас резать начнут?
— Таня, чего ты мелешь? Они что, ненормальные?
— Да кто знает, чо у них на уме.
— Откуда же тебе известно, что они злые? Из пальца высосала?
— Почему из пальца? Я матери с утречка молока понесла, а её огород к лабушняковскому примыкает. Ставлю кувшин на стол, сама в окно поглядую. Увидала мужиков, интересно стало, чего они там собрались. Я тогда в огород, по-над плетнём подкралась поближе, присела за вишняком, — всё увидала и всё услыхала. Старики такие важные стоят, все в черкесках, с кинжалами. Их самый главный с милиционером через толмача разговаривает. Не желает по-русски говорить. А ведь, как пить дать, знает наш язык, чего вредничает, сам не ведает.
— Таня, а почему мы не хотим учить их язык, ведь знаем по-черкесски всего два, три слова, хотя и живём рядом с ними?
— А на кой ляд мне по ихнему трепаться? Я на русском всю жизнь болтаю.
— Ну, тогда и нечего обвинять старика, что не хочет по-нашему говорить. У них даже дети знают русский, а мы взрослые, по ихнему, ни в зуб ногой.
— Нас больше, вот и пусть под нас подстраиваются.
— Нельзя так рассуждать.
— Хватит читать мне заупокойную. Ты вот лучше, дальше послухай. Показывает этот дед на Витьку и говорит, мол, зачем он напоил моих людей. А тот бе, ме, сами пили, я им в глотку не заливал. Старик его не слушает, лютует, грозится покойников в яру оставить. Мол, кто их поил, тот пусть и хоронит. Раз они закон нарушили, нахлестались водки, какие они после этого адыги. Вот такие дела, соседка. Я даже свинью из катуха** не выпустила.
— А свинья тут при чём?
— От греха подальше. Вдруг подвернётся им под горячую руку, возьмут и убьют чего доброго. Они же их терпеть не могут. Говорят, что свиньи могилку ихнего важного чина разрыли. И хоть давно это было, до сих пор помнят. Во, какие злопамятные!
— Танька, ну чего народ баламутишь? – вмешалась бабушка, — чего панику сеешь? Забыла, как они нас в войну за мостом встречали и до самой Лабинской вели?
— Утож и охраняли, что немцы им пригрозили, коли найдут хоть одного убитого селянина, – сожгут аул к чёртовой матери.
*Гадюшник – сельская закусочная.
**Катух – домик для свиньи и кур.
- Да пойми, ты, голова твоя садовая, немцы ведь хотели наши народы лбами столкнуть. Забыла, как они предложили черкесам село разграбить? Забыла, как те отказались? Вот тогда немчура и придумала новую пакость. Убили бы кого-нибудь из наших по дороге в Лабинскую, а свалили б на черкесов. Но те молодцы, мигом раскусили их. Нас в обиду не дали, и себе жизнь сохранили.
— Кто умный, а кто дурак, одному Богу известно, а бережёного Бог бережёт, — важно заявила соседка, громко хлопнув дверью.
— От прибабахнутая баба, — вздохнула бабушка, — Витька тоже хорош гусь, угробил мужиков ни за понюх табака. Голову на плечах надо было иметь, когда домой их потащил. Наши мужики ту дорогу хорошо знают, и то по ней лишний раз не ездят, а тут чужие люди, да ночью.
Мама заметила, что я проснулась…
— Доброе утро доченька! Давай, слазь с печки, завтракать будем.
— Мамочка, а можно потом за пролесками сходить?
—Иди, но в сторону птицефермы - ни ногой. В кизиловой балке цветов уйма, туда и топай. А то, не дай Бог, выследит тебя одноглазый, на сей раз не уйдёшь живой.
— Так я и прошлый раз на ферму не ходила, у брода была, а он меня у самой речки застукал. Мам, Пират не такой страшный, латут любит. Правда кукарекает громче всех.
— Да тебе в тот миг и шёпот мог громом показаться. Кончай болтать, пора за стол садиться.
Девочка быстро заплела косички, умылась, и села завтракать. Новость, принесённая Колькиной матерью, не давала покоя. Черкесов она видела на картинках, а в живую только один раз, когда те через село проезжали. Ей очень понравились карманчики у них на груди, из которых торчали карандаши. Ведь это так удобно, – захотел рисовать, – пожалуйста. Вынул карандаш и рисуй, была бы бумага под рукой. Почему мама не хочет пришить ей такие на платье? Наверное, с ними возни много, а лишнего времени у мамы нет. Одежда, которая была на мужчинах, удивила её не меньше кармашков. Вместо фуфаек — черкески, чем-то похожие на короткие платья, а поверх их, бурки наброшены, у которых нет рукавов и ни одной пуговицы не видать. Как они только с плеч не падают, когда черкесы на конях скачут. Ремни тоже не такие, как у мужиков, а узенькие, с приляпанными железочками. И что интересно, сбоку кинжал висит.
— Ешь быстрее, а то дома останешься, — пригрозила бабушка,— да помни, что тебе наказала мама.
Быстро доев картошку, девочка оделась.
— Сегодня я тебе, бабуля, точно принесу пролесков.
— Ладно, иди с Богом. Прошлый раз тоже обещала принести, да петуху отдала, — засмеялась бабушка, — буду надеяться, что сегодня ты их лисам не подаришь. Что скажешь на это?
— Так лисы не дерутся как петухи, а, видя людей, убегают, куда глаза глядят.
2
«Жаль, что мама не разрешает ходить к броду. Не такой уж Петька и страшный, как его малюют, подумаешь, припугнул маленько. Может, он знал, что у меня в кармашке кусочек латута лежит, вот и решил отнять. Сашка за конфету мне нос расквасил, когда её отнимал, а тут, ерунда, клюнул в пальто пару раз», - рассуждала она, медленно бредя по улице. «Может сходить к яру и проверить, не набрехала ли тётка Танька», — подумала девочка и решительно свернула в боковую улицу.
Ещё издали заметила толпу мужчин. Привязанных к кольям плетня лошадей. Подойдя поближе увидела председателя колхоза, который что-то объяснял черкесам, и, вероятно, не находя нужных слов, помогал себе жестами в разговоре.
Старики стояли, как нарисованные, держа руки на кинжалах. Среди них особенно выделялся один, в высокой барашковой шапке. Он стоял впереди всех, важный такой….
Вдруг, девочка увидела на склоне бугра погибших мужчин. Один из них лежал лицом вниз у ручья, другой почти у самой дороги. Толстое бревно скатилось на дно яра, а другое зависло на самом верху. Это бревно словно сторожило мужчину, вдруг он начнёт подниматься, вот тогда и…. Девочка поёжилась. Почему их не вытащили на дорогу и не увезли домой? Почему до сих пор не обмыли и не переодели? Неужели старик хочет выполнить свою угрозу, — оставить покойников в яру? Но так же нельзя поступать с умершими. Совсем недавно бабушка рассказала ей, что когда немцы отступили, то их убитых похоронили местные жители, а тут ведь родственники живут неподалёку. Как же так можно? Она посмотрела на букетик пролесков. «Отдам ка я цветы покойникам, ведь должен их кто-то утешить, а бабушке завтра принесу». Она осторожно стала спускаться на дно яра, но подойти к убитому было невозможно, начинался крутой обрыв. Малышка разделила букетик, и одну его часть бросила на покойного. Цветы рассыпались по его спине, а некоторые упали рядом на землю. Со второй половиной подошла к другому, и замерла. Мужчина лежал навзничь, раскинув в стороны руки. Его лицо и волосы были испачканы землёй и засохшей кровью. Открытые глаза смотрели в ярко-голубое небо. С правой стороны головы была высохшая лужа тёмного цвета, которую недавно питал исток, берущий своё начало из уха, внутри которого сейчас, находился сгусток запёкшейся крови. «Почему она такая чёрная, ведь должна быть красной, может это вовсе не кровь»? Девочка присела. Положив букетик мужчине на грудь, вздохнула. «До чего же взрослые бестолковые, до сих пор глаза не закрыли покойнику, разве можно так поступать?». Она достала свой носовой платочек и осторожно накрыла им его лицо. В душе малышки бродили смешанные чувства. Сегодня ей пришлось столкнуться со смертью во всём её неприглядном виде. Покойников она не боялась. Вместе с бабушкой ей часто приходилось ходить на похороны. Обычно это были старики, смиренно ушедшие из этого мира в другой, о котором каждый знал только понаслышке. Ведь ОТТУДА ещё никто не возвращался, и поэтому, тот, другой мир, был для всех таинственным, неизвестным, пугающим. Глядя на покойника, живые обычно строили догадки, куда он попадёт – в рай или ад, но каждый раз все сходились в одном, что это известно только Богу. Погибшие страшной смертью мужчины были другими. Здоровые, полные сил, они ушли из жизни, как птица, подстреленная охотниками, это и пугало девочку. Она никогда раньше не задумывалась, что можно отправиться на тот свет, не будучи старой. Девочка впервые увидела кровь, обильно пролитую на землю. Сколько времени она сидела рядом с покойником — не помнит. Очнулась от тишины. Подняв голову, увидела, что все мужчины, прекратив разговор, смотрят на неё. «Нет, надо что-то делать с этим упрямым стариком», — подумала она, поднимаясь с коленей. Отряхнув с чулочков соломинки, решительно направилась в его сторону. Внутренним чутьём поняла – он здесь главный. Подошла, остановилась. Старик даже не взглянул на неё. Он смотрел куда-то в даль. Девочка слегка дёрнула его за черкеску. Старик опустил взгляд.
— Дедушка, не сердись на них. Мужики все выпивают, только нужно знать свою меру, — так говорит моя бабушка. Ты всё-таки прости покойных, а то их дорога к Богу будет трудной. Они и так уже наказаны за свой грех.
Старик молча продолжал смотреть на малышку. Она заплакала. Тогда он достал из кармана платочек и, наклонясь, стал вытирать ей слёзы. Это обнадёжило девочку.
— Ты простил их дедушка?
— Почему их жалеешь? – задал встречный вопрос старик.
Она даже плакать перестала от удивления. Широко распахнув глаза, и приоткрыв рот, смотрела на старика, который, до этого момента, с русскими общался только через толмача.
— Дедушка, так ты говоришь по-нашему? – шёпотом спросила она его, и оглянулась на опешившего милиционера.
— Да, — ответил старик, — но не со всеми. Ты не ответила на мой вопрос.
— Какой?
— Почему ты их жалеешь?
Девочка задумалась. Что за непонятливый старик. «До седин дожил, а ума не нажил, сказала бы моя бабушка», — подумала она. Скрестив на груди руки, вздохнула как старушка и, посмотрев старику в глаза, ответила:
— Потому, что они уже никогда не увидят солнышка, цветочков, не обнимут своих деток. Моя бабушка говорит, что в бабах жалость с рождения заложена. Может еще и поэтому я их жалею.
Старик улыбнулся краешками губ.
— Мне всех жалко, — продолжала девочка, — я никого не убиваю, даже противных мух. Бабушка говорит, что всё живое хочет жить, и ему тоже бывает больно, как нам людям. Звери едят друг друга, чтобы выжить, а человек человека ест словами, чтобы было больно душе. Нехорошему человеку это доставляет удовольствие.
— Почему ты ему закрыла платочком лицо?
—Какой ты непонятливый, дедушка! Нельзя ведь к Богу с открытыми глазами идти. Дорожка, по которой сейчас ведёт его ангел, узенькая. Глянет несчастный вниз, закружится голова, и упадёт он прямо в ад, не дойдя до судии. А то и худшее может случиться. Запомнит дорогу, и потом будет приходить по ночам за живыми.
Старик, не говоря ни слова, погладил её по спутанным волосикам, поправил сползший на плечи платок и, поцеловав в щёку, вновь задал вопрос:
— А почему ты взрослым говоришь «ты»? Это не вежливо. Надо говорить «вы».
— Так я не всем так говорю, только тем, кого очень уважаю. Бабушка сказала мне, что когда человеку говорят «вы», он значит чужой для тебя, а когда «ты», то он близкий, родной.
Старик внимательно посмотрел на собеседницу.
— Ты хорошая и добрая девочка, оставайся такой всегда.
— Я постараюсь. Дедушка, так ты простил их?
— Да! – коротко ответил старик.
— Спасибо тебе, ты добрый. Моя бабушка говорит, что надо уметь прощать не только словами, но и сердцем. Ты их простил сердцем?
Старик кивнул головой.
— Дедушка, а они были хорошими людьми, раз ваш Бог позволил им умереть на старой земле.
— Как на старой? – старик удивлённо поднял брови.
— Мне бабушка рассказывала, что когда-то на этом месте стоял ваш аул. Потом царь вас велел отсюда выгнать, а вместо аула построить село. По всему выходит, что это и есть ваша старая земля.
Старик часто-часто заморгал глазами и повернулся к толмачу. Он что-то сказал ему на родном языке. Юноша быстро направился к лошадям. Отвязав от кола серого, в яблочко, скакуна, подвёл к нему.
Девочка ахнуть не успела, как старик, подхватив её под мышки, посадил в седло. Она впервые сидела на коне одна. За спиной была пустота. Надеяться на тёплую грудь дяди Саши не приходилось. Стало очень страшно, даже под ложечкой засосало. Девочка так вцепилась в луку седла, что косточки на пальчиках побелели.
— До свидания, добрая душа, — старик слегка поклонился, — будь счастлива в этой жизни.
— До свидания, дедушка! И тебе всего доброго.
Старик что-то объяснил юноше, затем повернулся к мужчинам и, приказным тоном, отдал распоряжение. Девочка краем глаза, (повернуть голову она боялась – вдруг упадёт с лошади), увидела, что несколько человек стали спускаться в яр.
Покажешь дорогу? – спросил паренёк, взяв под уздцы коня.
— Да. Едем по этой улице, тут всего два квартала, потом повернём, и там будет наша хата. Может, я пешком пойду? – с надеждой в голосе спросила она, надеясь, что её снимут с коня.
— Нельзя, дедушка велел отвезти тебя на своём скакуне до самого дома. Это большая честь. Он ещё никого не удостоил такого почёта, даже меня, своего внука.
3
Постепенно девочка освоилась в седле, ей уже было не так страшно. Она оторвала взгляд от гривы коня и посмотрела вокруг. Плетни, как не странно, стали ниже, а сливы вдоль них, будто в землю вросли. Девочка заметила, что макушки у них светло-зелёненькие, почки толстые, даже отсюда видно, вот-вот лопнут. Она подняла голову и посмотрела вверх, где редкие белые облака, похожие на гусиные пёрышки, были разбросаны по нежно-голубому озеру небес. Солнышко уже забралось на вершину своего кургана и собиралось катиться вниз, к дверям ночи. «Интересно, если хорошо присмотреться, можно ли увидеть дорожку, по которой ангел сейчас ведёт погибших»? – подумала она и стала внимательно всматриваться в голубое пространство. Но яркий свет солнца слепил глазки, и рассмотреть тропинку было невозможно.
Конь бойко шагал, слегка потряхивая гривой. От него исходил манящий запах дороги, и девочке захотелось, чтобы она никогда не кончалась. Тёплые бока лошади приятно грели ножки, а удильный звон рождал в душе музыку, которая дробила смутную боль утраты, по мужчинам, (о существовании которых ей до сегодняшнего дня было не ведомо). Удаляя её, по крупицам она заполняла собой освобождённое пространство. Девочке было приятно, что её похвалил самый главный старик аула, только за что, она никак не могла понять. Спросить у юноши не решалась. «Может за цветочки, или за то, что прикрыла лицо покойному платочком? Так его глаза не хотели закрываться, даже тогда, когда она попыталась их закрыть. И почему лицо у него было твёрдое и холодное? Замёрз, наверное, бедолага. Ночи ведь пока стоят холодные, в лесу даже снег у речки держится. Больной, а уходить не хочет, надеется, что зима вернётся», — девочка вздохнула, — «наверное, страшно умирать, когда кругом так хорошо».
Дурманяще пахло парующей землёю. Весело чирикали воробьи в зарослях сирени, тётя Люба, позвякивая вёдрами, доставала из колодца воду….
Жизнь продолжалась.