IX.
(Многие историки, писатели и философы русские принимались за определение нашего национального характера. Но больших результатов в этом непростом деле добился, как нам кажется, Ильин. Статья “О русской идее” стала концентрированным выражением его многолетних исследований. Внимательно просмотрим эту фундаментальную работу, по-пушкински многоплановую и сжатую. – Б.Е.).
Ильин. “О русской идее”.
“Борьба русского народа за свободную и достойную жизнь на земле – продолжается. И ныне нам более, чем когда-нибудь, подобает верить в Россию, видеть ее духовную силу и своеобразие, и выговаривать за нее, от ее лица и для будущих поколений ее творческую идею...”
“Эту творческую идею нам не у кого и не для чего заимствовать: она может быть только русскою, национальною. Она должна выражать русское историческое своеобразие и в то же время – русское историческое призвание. (Вспомним, как пытался определить славянский тип Белинский: он брал во внимание географические, климатические и исторические особенности России, образ мыслей, взгляд на мир, религиозное верование, язык, традиции, обычаи. Вроде бы, всё учел “неистовый Виссарион”, а четкого объяснения русской души у него не получилось. Потому и вопросы возникли: отразил Пушкин или не отразил в своем творчестве “русскую идею”. – Б.Е.). Эта идея формулирует то, что русскому народу уже присуще, что составляет его благую силу, в чем он прав перед лицом Божиим (вот этого главного Белинский как раз и не учитывал.; он называл веру, но отодвигал ее на задворки. – Б.Е.) и самобытен среди всех других народов. И в то же время эта идея указывает нам нашу историческую задачу и наш духовный путь; это то, что мы должны беречь и растить в себе, воспитывать в наших детях и в грядущих поколениях, и довести до настоящей чистоты и полного бытия, – во всем, в нашей культуре и в нашем быту, в наших душах и в нашей вере, в наших учреждениях и законах...” (Ильин сразу определяет главное – веру, ответ-ственность перед Богом, и сразу напрашивается вывод – Пушкин, вернувшийся к православной вере, отразил наиглавнейшую черту русской, славянской натуры – искренне и совестливо служить Христу. Стало быть, к концу жизни “русская идея” проявилась в нашем поэте полно и с тою же полнотою отразилась в стихах, драматургии, прозе, статьях, письмах. – Б.Е.)...”
“Русская идея есть нечто живое, простое и творческое. Россия жила ею во все свои вдохновенные часы, во все свои благие дни, во всех своих великих людях. Об этой идее мы можем сказать: так было, и когда так бывало, то осуществлялось прекрасное, и так будет, и чем полнее и сильнее это будет осуществляться, тем будет лучше...” (Когда русская идея осуществлялась полно, Русь благоденствовала; когда осуществлялась в искаженном виде – в нашу страну приходили беды. Поколебалась вера – и начались неприятности (декабристское восстание, ссылка участников тайных обществ в Сибирь, увлечение Пушкина революционными идеями, отход от Бога, кощунственные стихи и поэмы, ссылки поэта на юг и в Михайловское. Интерес к нему – революционно настроенных. И охлаждение – когда Пушкин духовно возрос и вернулся к вере. Гений достиг своих высот, но эти высоты не интересовали тех, кто предал Бога и кого устраивал бунтовской лермонтовский “Парус”. То есть мы должны учитывать колебательные движения русской идеи – то ее более полные проявления, то искажения внутренней гармонии. Белинский считал, что нарастание революционности в стране – отражение народного духа (свободолюбия), а между тем это было лишь временным отходом от русской идеи и отражением ее дисгармонизации. – Б.Е.).
“В чем же сущность этой идеи?
Русская идея есть идея сердца. Идея созерцающего сердца. Сердца, созерцающего свободно и предметно; и передающего свое видение воле для действия, и мысли для осознания и слова. Вот главный источник русской веры и русской культуры. Вот главная сила России и русской самобытности. Вот путь нашего возрождения и обновления. Вот то, что другие народы смутно чувствуют в русском духе, и когда верно узнают это, то преклоняются и начинают любить и чтить Россию. А пока не умеют или не хотят узнать, отвертываются, судят о России свысока и говорят о ней слова неправды, зависти и вражды...” (Скорее мы в себе сможем не рассмотреть сердца, созерцающего свободно и предметно, чем в Пушкине. Это у нас, грешных, недостает то сердечности, то разумности, то созерцательности, то деятельности, то внутренней свободы, то организованности, то совестливости, то волевой решительности. Мы люди слабые, в нас и свойства русского характера проявляются слабо. Но в Пушкине, национальном генее, сверхчеловеке, личности редкой значимости, и русская идея, славянский тип должны были выразиться с небывалой полнотой. У поэта нашего было не просто сердце, а сердце пламенное – “угль, пылающий огнем” (“Пророк”). Сила созерцательности проявилась с лицейского отрочества – “в таинственных долинах Весной, при кликах лебединых, Близ вод, сиявших в вишине”. (“Евнений Онегин”). Свободолюбию Пушкина мог бы сам Байрон позавидовать (“Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать...” (“Из Пиндемонти”). Изумительная предметная созерцательность поэта, наперекор чуть ли не всеобщему течению, привела к православной вере, выше которой ничего для него не было (“Веленью Божию, о муза, быть послушна...” (“Я памятник себе возвиг нерукотворный...”). Впрочем, мы должны будем сказать еще больше. Сам поэтический процесс только потому и возможен, что в нем участвуют свойства русского духа: сердце (благородные чувства) – созерцание – свобода – предметность (совестливость, вера в Бога) – получившая впечатление воля – и мысли для осознания и выражения их в слове. Ведь если быть точным, Блок говорил именно о таком поэтическом созидании: ощущение темы в Божественных сферах с помощью сердца, созерцающего свободно и предметно (совестливо), осознание этой темы и передача осознанного образа воле и мысли для создания произведения; воля же потом действует и при внесении творения в мир (смотрите первую главу нашего исследования). – Б.Е.).
“Итак, русская идея есть идея сердца.
Она утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. Эту идею русско-славянская душа, издревле и органически предрасположенная к чувству, сочувствию и доброте, восприняла исторически от христианства (вспомним место в формировании нашей культуры “основы основ”, от которой отказывался Белинский. – Б.Е.): она отозвалась сердцем на Божие благовестие, на главную заповедь Божию, и уверовала, что “Бог есть Любовь”.
“Русское православие воспринимает Бога любовью, воссылает ему молитву любви и обращается с любовью к миру и к людям. (Но стоит человеку отвернуться от Бога, как любовь в его сердце пропадает, заменяется гордыней и вседозволенностью; и именно это почувствовал в сердце юного Пушкина Энгельгардт; тогда там, действительно, верховодил Вольтер. И сам Пушкин писал: “Ум ищет божества, а сердце не находит”. – Б.Е.). Этот дух определил собою акт православной веры, православное богослужение, наши церковные песнопения и церковную архитектуру. Русский народ принял христианство не от меча, не по расчету, не страхом и не умственностью, а чувством, добротою, совестью и сердечным созерцанием (языческое славянство обладало многими качествами, родственными христианской вере. – Б.Е.). Когда русский человек верует, то он верует не волею и не умом, а огнем сердца. (Так Пушкин сердечно полюбил к концу жизни православние, хоть и пришел к вере, как мы говорили выше, разумом. – Б.Е.). Когда его вера созерцает, то она не предается соблазнительным галлюцинациям, а стремится увидеть подлинное совершенство (предметность. – Б.Е.). Когда его вера желает, то она желает не власти над вселенною (под предлогом своего правоверия), а совершенного качества. (И именно это нашептало Пушкину перебираться жить к крестьянам, поближе к родовому кладбищу. – Б.Е.). В этом корень русской идеи. В этом ее творческая сила на века...”
“Первые исторические русские князья суть герои сердца и совести (Владимир, Ярослав, Мономах). Первый русский святой (Феодосий) – есть явление сущей доброты. Духом сердечного и совестного созерцания проникнуты русские летописи и наставительные сочинения. Этот дух живет в русской поэзии и литературе, в русской живописи и в русской музыке. История русского правосознания свидетельствует о постепенном проникновении его этим духом, духом братского сочувствия и индивидуализирующейся справедливости. А русская медицинская школа есть его прямое порождение (диагностические интуиции живой страдающей личности)...”
“Итак, любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо. (Пушкин остро почувствовал это в годы своего безверия, потому с такой стремительностью навёрстывал потом упущенное. – Б.Е.). Цивилизирующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) – сами по себе ему мало свойственны. Без любви – он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом, без идеала и без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою...” (Была не любовь, а так себе, и в стихах и поэмах Пушкина было то же самое – юбка, смущающая монаха (“Монах”), ложь на любовь Святого Духа (”Гавриилиада”), волокитства за молодой вдовой (“К молодой вдове”); однако стоило вернуться настоящей любви – гениально засверкала поэзия “бессердечного юноши” – “Я помню чудное мгновенье” (“К ***”), признание Татьяны Онегину и Онегина Татьяне (“Евгений Онегин”), “Чистейшей прелести чистейший образец” (“Мадонна”), необоримая уносящая любовь к Богу – “Дабы скорей узреть – оставя те места, Спасенья верный путь и тесные врата” (Странник)...И насколько же недостижимее стали любовные стихи последних лет по сравнению с безнравственно-любовными! – Б.Е.).
“И при всем том первое проявление русской любви и русской веры есть живое созерцание.
Созерцанию нас учило прежде всего наше равнинное пространство, наша природа, с ее далями и облаками, с ее реками, лесами, грозами и метелями. Отсюда наше неутолимое взирание, наша мечтательность, наша созерцающая “лень” (Пушкин) (Еще бы она не отразилась в Пушкине! – Б.Е.), за которой скрывается сила творческого воображения. Русскому созерцанию давалась красота, пленявшая сердце, и эта красота вносилась во всё – от ткани и кружева до жилищных и крепостных строений. От этого души стновились нежнее, утонченнее и глубже; созерцание вносилось и во внутреннюю культуру – в веру, в молитву, в искусство, в науку и в философию. Русскому человеку присуща потребность увидеть любимое вживе и въяве, и потому выразить увиденное – поступком, песней, рисунком или словом. Вот почему в основе всей русской культуры лежит живая очевидность сердца, а русское искусство всегда было – чувственным изображением нечувственно-узренных обстояний...” (Без сердечного созерцания Пушкина представить невозможно; сердечное созерцание у него в основе каждого произведения. Вспомним “Бесов”, с его глубинным содержанием (“Сбились мы. Что делать нам!”), а ведь оно – сплошь сердечное созерцание зимней вьюги... Или, скажем, вот это захватывающее душу созерцание:
. ..
Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор – и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я – но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нынею моей.
Уже старушки нет – уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора... – Б.Е.).
“Именно эта живая очевидность сердца лежит и в основе русского исторического мо-нархизма. Россия росла и выросла в форме монархии не потому, что русский человек тяготел к зависимости или к политическому рабству, как думают многие на западе, но потому, что государство в его понимании должно быть художественно и религиозно воплощено в едином лике, – живом, созерцаемом, беззаветно любимом и всенародно “созидаемом” и укрепляемом этой всеобщей любовью...” (В юношеские годы Пушкин упрекал Карамзина за приверженность к самодержавию, но с возрастом осознал, что нет лучше правления, чем православная монархия. Об этом его “Стансы”, обращенные к Николаю I. “В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни...” Если во главе России служащий Богу и народу самодержец, то какая же боязнь может беспокоить? Царю Пушкин дает совет, брать пример с Петра Великого:
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен. – Б.Е.).
Но сердце и созерцание дышат свободно. Они требуют свободы и творчество их без нее угасает. Сердцу нельзя приказать любить, его можно только зажечь любовью. Созерцанию нельзя предписать, что ему надо видеть и что оно должно творить. Дух человека есть бытие личное, органическое и самодеятельное; он любит и творит сам, согласно своим внутренним необходимостям. (И если Пушкин пел хвалу Николаю I, то пел ее искренне и свободно, иначе бы он не был Пушкиным:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю. – Б.Е.).
“Этому соответствовала и правосланая концепция христианства: не формальная, не законническая, не морализирующая, но освобождающая человека к живой любви и к живому совестному созерцанию. (Вот причина, почему Русь охотно приняла крещение в княжение Владимира, и вот почему возвращается к православию после тёмного советского века безверия. Вот почему и Пушкин к Богу вернулся, разве можно единственно возможную свободу променять на рабство страстям и бездуховности. – Б.Е.). Этому соответствовала и древняя русская (и церковная, и государственная) терпимость ко всякому иноверию и ко всякой иноплеменности, открывшая России пути к имперскому (“не империалистическому”) пониманию своих задач.” (Как только в Советской России “имперское” окончательно переродилось в “империалистическое”, она распалась. И сегодняшняя межнациональная вражда – уродливое детище того безлюбовного перерождения. Надо святителю Кириллу и его пастве приложить колоссальные умные и любовные силы, чтобы повернуть гиблый процесс к новому объединению. – Б.Е.).
“Русскому человеку свобода присуща как бы от природы. Она выражается в той органической естественности и простоте, которая отличает восточного славянина от западных народов вообще и даже от некоторых западных славян. Эта внутренняя свобода чувствуется у нас во всем: в медлительной плавности и певучести русской речи, в русской походке и жестикуляции, в русской одежде и пляске, в русской пище и в русском быту. (Почему-то припомнился Пушкин, читающий стихи у моря, – с картины Айвазовского и Репина. Вот она, внутренняя пушкинская свобода! – Б.Е.). Русский мир жил и рос в пространственных просторах и сам тяготел к просторной нестеснённости. Природная темпераментность души влекла русского человека к прямодушию и открытости (Святославово “иду на вы”...), превращала его страстность в искренность и возводила эту искренность к исповедничеству и мученичеству...” (Чистосердечные признания Пушкина Николаю I во всех свободомысленных грехах своих, а потом – исповедальные признания в стихах перед читателями. – Б.Е.).
“И если мы, учитывая это органическое свободолюбие русского народа, окинем мы-сленным взором его историю с ее бесконечными войнами и длительным закрепощением, то мы должны будем не возмутиться сравнительно редкими (хотя и жестокими) русскими бунтами, а преклониться перед той силою государственного инстинкта, духовной лояльности и христианского терпения, которую русский народ обнаруживал на протяжении всей своей истории.” (Это христианское понимание, что худой мир лучше хорошей войны, со всей силой отразилось в зрелом Пушкине. Что стоит его статья о Радищеве, в которой он заклеймил революционность и поднял на должную высоту мирное решение проблем путем сотрудничества с властями, надо полагать, тоже христианскими. – Б.Е.).
“Итак, русская идея есть идея свободно созерцающего сердца. Однако, это созерцание призвано быть не только свободным, но и предметным. Ибо свобода, принципиально говоря, дается человеку не для саморазнуздания, а для органически-творческого самооформления, не для беспредметного блуждания и произволения, а для самостоятельного нахождения предмета и пребывания в нем. (Для Пушкина нахождением предмета и пребыванием в нем стала поэзия. Но это было лишь формой, а содержанием – осознанная и завладевшая сердцем вера в православного Бога. Об этом все последние стихи. – Б.Е.).
“...жизнь русского народа могла бы быть выражена и изображена так, свободно созерцающее сердце искало и находило свой верный и достойный Предмет. По-своему находило его сердце юродивого, по-своему – сердце странника и паломника; по-своему предавалось религиозному предметовидению русское отшельничество и старчество; по-своему держалось за священные традиции Православия русское старообрядчество; по-своему, совершенно по-особому вынашивала свои славные традиции русская армия; по-своему же несло тягловое служение русское крестьянство и по-своему же вынашивало русское боярство традиции русской православной государственности; по-своему утверждали свое предметное видение те русские праведники, которыми держалась русская земля и облики коих художественно показал Лесков. (Отсюда можно сделать вывод, что предметное видение, пронизывающее все слои России, имея свои особенности, имело и одно общее основание – православную веру в Бога; это общим было ядром с самого начала христианской Руси, ядром, складывающимся в быту народа, в княжеском окружении, в тиши монастырей, на страницах древних летописей, на полках первых библиотек. Вера в Бога взращивала, развивала и укрепляла Русь. Точно так же она взрастила, развила и укрепила первого национального гения. – Б.Е.).
“Россия всегда строилась духом свободы и предметности, и всегда шаталась и рас-падалась, как только этот дух ослабевал, – как только свобода извращалась в произвол и посягание, в самодурство и насилие, как только созерцающее сердце русского человека прилеплялось к беспредметным или противопредметным содержаниям. (Созерцающее сердце Белинского прилепилось к противопредметному (противобожественному) содержанию французских революций, – и Белинский зашатался, распался. Созерцающее сердце Пушкина наполнилось духом свободы и предметности (православной веры), – и Пушкин совершил такой прорыв в поэзии, который не дано было совершить никому. Об этом мы подробнее поговорим в последней главе нашего исследования. – Б.Е.).
“Такова русская идея: свободно и предметно созерцающая любовь и определяющаяся этим жизнь и культура. (По сути, свободно и предметно созерцающая любовь и была в русской нации ядром, “основой основ” бытия во всех его проявлениях. – Б.Е.). Там, где русский человек жил и творил из этого акта, – он духовно осуществлял свое национальное и производил свои лучшие создания – во всем: в праве и в государстве, в одинокой молитве и в общественной организации, в искусстве и науке, в хозяйстве и в семейном быту, в церковном алтаре и на царском престоле”. (Мы приведем стихотворение 1818 года “Плюсковой” (фрейлине императрицы Елизаветы Алексеевны), в котором достаточно полно выразилась свободно и предметно созерцающая любовь русской нации:
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
Но признаюсь, под Геликоном,
Где Кастилийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная свобода
Внушала сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа. –
Изумительно легко иллюстрировать ильинскую статью о русском национальном характере стихами Пушкина. Казалось, как раньше Блок вывел закономерности поэтического творчества из стихов нашего гения, так и философ выявил свои положения о русской идее опять же из произведений поэта. Но это, конечно же, не так. Ильин шел путем своих логических рассуждений, а то, что выводы Блока и Ильина, а также содержание стихов Пушкина так близки друг другу, тождественны, говорит об истинности ильинских исследований – русский национальный характер, его основные черты проявляются в поэзии, как и в других жизненных сферах. Впрочем, философ будет чуть ниже говорить об этом. – Б.Е.).
“Божии дары – история и природа – сделали русского человека именно таким. (Буквально во всем Промысел Божий, что слепо не видят лишь люди безверные. – Б.Е.). В этом нет его заслуги, но этим определяется его драгоценная самобытность в сонме других народов. Этим определяется и задача русского народа: быть таким со всей возможной полнотой и творческой силой, блюсти свою духовную природу, не соблазняться чужими укладами, не искажать своего духовного лица искусственно пересаживаемыми чертами и творить свою жизнь и культуру именно этим духовным актом.” (Стоило Пушкину увлечься идеями Вольтера, как тут же попал под прес бездуховности и вседозволенности. Пагубно отразилось это на его раннем творчестве. Но великой пагубой грозили и России соблазны чужими укладами, а точнее идеями. Революционная болезнь охватывала всё большие слои русского населения, что в конце концов привело к Октябрю 1917 года, духовно разложившему и власть, и народ. Но процесс разложения начинался уже в пушкинские годы. Святитель Игнатий Брянчанинов писал своему ученику игумену Леониду:
“Живем в трудное время! Оскуде преподобный от земли, умалишася истины от сынов человеческих (Пс. 11, 2)! Настал глад слова Божия! Ключи разумения у книжников и фарисеев: сами не входят и возбраняют вход другим! Христианство и монашество при последнем их издыхании! Образ благочестия кое-как, наиболее лицемерно поддерживается; от силы благочестия отреклись, отверглись люди! Надо плакать и молчать...” –
Плакать и молчать – значит слёзно молиться за спасение Руси. И не молитвами ли Брянчанинова, последующих подвижников, сотен искренне верующих людей Россия в наши дни начинает подниматься с колен и возвращаться к вере? Она – сознательно и инстинктивно – берет пример с Пушкина, совершившего к концу жизни “побег”, “дабы скорей узреть” “спасенья верный путь и тесные врата”.– Б.Е.).
“Исходя из русского уклада души, нам следует помнить одно и заботиться об одном: как бы нам наполнить данное нам свободное и любовное созерцание настоящим предметным содержанием; как бы нам верно воспринять и выразить Божественное – по-своему (это и раньше проскальзывало, но позднее сделалось самым важным и совестливым для Пушкина. – Б.Е.); как бы нам петь Божьи песни и растить на наших полях Божьи цветы... Мы призваны не заимствовать у других народов, а творить свое и по-своему; но так, чтобы это наше и по-нашему созданное было на самом деле верно и прекрасно, то есть Предметно. (Посмотрите, как чуждо смотрятся в творчестве Пушкина его ранние произведения, которые подпали под влияние западной культуры – “Монах”, “Гавриилиада”, “К молодой вдове”, “Вольность”, особенно вот эти строчки: “Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу. Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу..” У не эти ли строки “вдохновенно” цитировали убийцы Царской Семьи? – Б.Е.).
Итак, мы не призваны заимствовать духовную культуру у других народов или подражать им. Мы призваны творить свое и по-своему: – русское, по-русски...”
(И вот очень важное разъяснение, чем отличаются от нас другие национальности. – Б.Е.):
“У других народов был издревле другой характер и другой творческий уклад: свой особый – у иудеев, свой особый – у греков, особенный у римлян, иной у германцев, иной у галлов (французов), иной у англичан. У них другая вера (вера другая, но она опять стоит во главе создания нации”; вот это выпадало у Белинского, и делало его анализ расплывчатым и ошибочным. – Б.Е.), другая “кровь в жилах”, другая наследственность, другая природа, другая история. У них свои достоинства и свои недостатки. Кто из нас захочет заимствовать их недостатки? – Никто. (Казалось бы, никому чужие недостатки не нужны. Но вот нам, россиянам, зачем-то понадобились. Революционность – этого нет в национальном характере французов. Это их срыв, отход от своей национальной идеи, временный недостаток. И надо же было именно этот недостаток так грубо и бездумно внедрить россиянам (опять же временно) в свою жизнь, так нарушить сложившуюся было гармонию в русской идее! Ну, ладно “лопухнулись” простые люди, так ведь и Пушкин пошел у Вольтера на поводу. Слава Богу, ему хватило десяти лет разобраться в дремучести неверия в Бога и Его творения. – Б.Е.). А достоинства нам даны и заданы (понятно, Богом. – Б.Е.) наши собственные. И когда мы сумеем преодолеть свои национальные недостатки, – совестью, молитвою, трудом и воспитанием, – тогда наши достоинства расцветут так, что о чужих никто из нас не захочет и помышлять. (Об этом мы поместим в последней главе рассуждения другого русского гения – Достоевского. – Б.Е.).
“Так, например, все попытки заимствовать у католиков их волевую и умственную культуру – были бы для нас безнадежны. Их культура выросла исторически (по Промыслу Божию. – Б.Е.) из преобладания воли над сердцем, анализа над созерцанием, рассудка во всей его практической трезвости над совестью, власти и принуждения над свободою. Как же мы могли бы погасиь в себе силы сердца, созерцания, совести и свободы или, во всяком случае, отка-заться от их преобладания? И неужели есть наивные люди, воображающие, что мы могли бы достигнуть этого, заглушив в себе славянство, искоренив в себе вековечное воздействыие нашей природы и истории (даров Божиих. – Б.Е.), подавив в себе наше органическое свобо-долюбие, извергнув их себя естественную православность души и непосредственную искренность духа? И для чего? Для того, чтобы искусственно привить себе чуждый нам дух иудаизма, пропитывающий католическую культуру, и далее – дух римского прав, дух ум-ственного и волевого формализма и, наконец, дух мировой власти, столь характерный для католиков?” (Чуждый дух к национальному менталитету не прививается. Он на какое-то, даже очень длительное время может переполнить людские души, страшно деформировать их, оттеснить по сторонам коренные, Богом данные свойства, но всё равно возьмет верх гармония традиционных душевных качеств, и национальный дух снова восторжествует. Так у нас в России начинается возврат к русской идее; весь девятнадцатый век, весь двадцатый – мы уходили от веры, изменив Богу наших отцов и дедов; а двадцать первый, его начало пронизаны настойчивой силой сделать Русь православной. Чуть позже мы рассмотрим, каким образом складываются в единое целое душевные свойства русских людей. – Б.Е.).
(Впрочем, влияния западных культур нельзя считать совсем излишними и неэффек-тивными. В некоторой степени нам ничуть бы не помешало перенять некоторые чужеродные свойства. – Б.Е.). “...ибо нам не предстоит в будущем пребывать исключительно в жизни сердца, созерцания и свободы, и обходиться без воли, без мысли, без жизненной формы, без дисциплины и без организации. Напротив, нам предстоит вырастить из свободного сердечного созерцания – свою, особую, новую русскую культуру воли, мысли и организации. Россия не есть пустое вместилище, в которое можно механически, по произволу, вложить всё, что угодно, не считаясь с законами ее духовного организма. Россия есть живая духовная система, со своими историческими дарами и заданиями. Мало того, – за нею стоит некий божественный исторический замысел, от которого мы не смеем отказываться и от которого нам и не удалось бы отречься, если бы мы даже того и захотели (пример – соцре-волюция. – Б.Е.)... И всё это выговаривается русской идеей...” (Здесь важно отметить: Ильин нашим русским коренным свойствам – сердцу, созерцанию, свободе и предметности (совестливости) подбирает противоположности – мысль, волю, форму и организацию, которых нам, русским явно не хватает. И неплохо было бы, говорит философ, вырастить их в себе. – Б.Е.).
“Каждый народ творит то, что он может, исходя из того, что ему дано. Но плох тот народ, который не видит того, что дано именно ему, и потому ходит побираться под чужими окнами. Россия имеет свои духовно-исторические дары и призвана творить свою особую духовную культуру – культуру сердца, созерцания, свободы и предметности. (Такие же дары имел Пушкин, осознал их, развил, и оставил России богатейшую культуру – не только поэтическую, прозаическую, литературоведческую, но и культуру гениальной творческой личности, вобравшей в себя культуру народа. – Б.Е.). Нет единой общеобязательной “западной куль-туры”, перед которой все остальные – “темнота” и “варварство”. Запад нам не указ и не тюрьма. Его культура не есть идеал совершенства. (Скажем больше: современная западная культура погрязла в материальном, предпочтя его духовным, Божественным началам. Там происходит отход от Бога, похожий на тот, которым согрешила пушкинская Россия. И тем выше для нас “нерукотворный памятник” Пушкина. – Б.Е.). Строение его духовного акта (или вернее – его духовных актов), может быть, и соответствует его способностям и его потребностям, но нашим силам, нашим заданиям, нашему историческому призванию и душевному укладу оно не соответствует и не удовлетворяет. (Западное полуязыческое безверие наш народ не устраивает, потому он пошел дружно за своим пастырем – святейшим Кириллом. И дай Бог, чтобы православие вновь внесло гармонию в русскую идею. – Б.Е.). И нам незачем гнаться за ним и делать себе из него образец. У Запада свои заблуждения, недуги, слабости и опасности. Нам нет спасения в западничестве. У нас свои пути и свои за-дачи. И в этом – смысл русской идеи...”
“Однако, это не гордость и не самопревознесение. Ибо, желая идти своими путями, мы отнюдь не утверждаем, будто всё, что в России происходит и создается, – совершенно, будто русский характер не имеет своих недостатков, будто наша культура свободна от за-блуждений, опасностей, недугов и соблазнов. В действительности мы утверждаем иное: хороши мы в данный момент нашей истории или плохи, мы призваны и обязаны идти своим путем, – очищать свое сердце, укреплять свое созерцание, осуществлять свою свободу и воспитывать себя к предметности.Как бы не были велики наши исторические несчастия и крушения, мы призваны самостоятельно быть, а не ползать перед другими; творить, а не заимствовать, обращаться к Богу, а не подражать соседям; искатьрусского видения, рус-ских содержаний и русской формы, а не ходить в кусочки, собирая на мнимую бедность. (Никто не скажет о родстве “Евгения Онегина” с “Дон-Жуаном” Байрона. Две разные вещи. Но “Онегина” Пушкин начал писать под большим впечатлением от байроновского шедевра. Многое перенял у английского классика – ироничность, отточенность мысли, типаж героя (крайний индивидуализм), раскованность в изложении материала, обрисовка действующих лиц, ситуаций, природы, широкий показ общественной жизни и т.д. и т.п. Однако никто еще не сказал о подражательности Пушкина. В его “Онегине” – всё от начала до конца – русское, и только русское. Все заимствования он переплавил, так пропустив через свое сердце, что ничем не погрешил против русской идеи. Недаром закрепился за романом в стихах эпитет – “энциклопедия русской жизни”. Роман Байрона чести такой не удостоен. Его с “Онегиным” даже и сравнивать никому не придет мысль. – Б.Е.). Мы Западу не ученики и не учителя. Мы ученики Богу и учителя себе самим. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру – из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом – смысл русской идеи...”
“Эту национальную задачу нашу мы должны верно понять, не искажая ее и не преувеличивая. Мы должны заботиться не об оригинальности нашей, а о предметности нашей души и нашей культуры (их Божественной наполненности. – Б.Е.); оригинальность же “приложится” сама, расцветая непреднамеренно и непосредственно. Дело совсем не в том, чтобы быть ни на кого не похожим; требование “будь как никто” неверно, нелепо и не осуществимо. Чтобы расти и цвести, не надо коситься на других, стараясь ни в чем не подражать им и ничему не учиться у них. Нам надо не отталкиваться от других народов, а уходить в собственную глубину и восходить из нее к Богу (как всегда делал Пушкин и как всегда делал Гоголь, его лучший ученик. – Б.Е.); надо не оригинальничать, а добиваться Божьей правды; надо не предаваться восточно-славянской мании величия, а искать русскою душою предметного служения (чтобы стать “эхом русского народа” – Б.Е). И в этом смысл русской идеи...”
“Вот почему так важно представить себе наше национальное призвание со всей возможной живостью и конкретностью. Если русская духовная культура исходит из сердца, созерцания, свободы и совести (предметности), то это отнюдь не означает, что она “отрицает” волю, мысль, форму и организацию. Самобытность русского народа совсем не в том, чтобы пребывать в безволии и безмыслии, наслаждаться бесформенностью и прозябать в хаосе; но в том, чтобы выращивать вторичные силы русской культуры (волю, мысль, форму и организацию) из ее первичных сил (из сердца, из созерцания, из свободы и совести). Самобытность русской души и русской культуры выражается именно в этом распределении ее сил на первичные и вторичные: первичные силы определяют и ведут, а вторичные вырастают из них и приемлют от них свой закон. Так уже было в истории России. И это было верно и прекрасно. Так должно быть и впредь, но еще лучше, полнее и совершеннее...”
(Итак, русский национальный характер имеет первичные и вторичные силы, или свойства. Первичные – любящее сердце, созерцание, свобода и совесть (предметность). – выработались в русских людях, по Промыслу Божьему, за долгие годы формирования нации. Эти свойства отличают русских людей от всех других на земле. Если первичные качества в душе составляют гармонию, пропорциональное единство, если любящее сердце созерцает свободно и предметно, совестливо, если такое происходит с большинством граждан, то это является главным условием того, что русская идея осуществляется, что русская нация до-стигает в это время во всех сферах бытия наивысших показателей, какие только возможны. При гармонизации первичных душевных качеств на решающее место в жизни людей выходит Бог, вера, соблюдение заповедей Христовых, – и потому дела в обществе гармонизируются, очеловечиваются, обожествляются, и корона удачи венчает их. Это же можно сказать и о каждом отдельном человеке, в котором гармонично выражена русская идея. Когда в душе Пушкина-лицеиста складывалось любовно-сердечное, свободное и предметное созерцание, когда его осеняло присутствие Бога, стихи его становились совершенно на новый уровень – эротика, студенческая вольница, ирония, то есть критика всего и вся, уступали место пси-хологии, историзму, подлинной красоте, образной и словесной. И один из таких подъемов мы отметили после написания стихотворения “Безверие”. Правда, потом снова наступал период дегармонизации душевных свойств, и это сразу сказывалось на стихах, нравственный уровень их заметно падал. Причем, падение могло произойти сразу же за взлётом. Это очень свойственно для юного Пушкина. За тем же “Безверием” сразу следует весьма циничное “К молодой вдове”, а за ним – “Элегия”, с осознанием прежних грехов:
О Дружество! предай меня забвенью;
В безмолвии покорствую судьбам,
Оставь меня сердечному мученью,
Оставь меня пустыням и слезам...
Конечно, падения и взлеты нации, государства не могут следовать с такой быстротой, как у отдельно взятых людей, но в целом, методом сложения, взлеты-падения предопределяют эпохи расцвета и эпохи увядания. Скажем, период расцвета крещеной Киевской Руси сменился после смерти святого князя Владимира периодом распрей, начавшихся между его сыновьями.
Но в жизни русской нации бывают не только гармонизации первичных сил, которые мы только что отметили; бывают гармонизации более сложного порядка, когда в оптимизации свойств принимают участие как первичные, так и вторичные качества; а процесс этот, по Ильину, осуществляется так: из любящего сердца за благоприятные промежутки времени “выращивается” воля, из созерцания – мысль, из свободы – форма, из совести, или предметности – организованность. Идеальное выращивание нехватающих русской натуре свойств сводится к тому, что возросшие новые силы не заслоняют собой старые – воля не подавляет любящего сердца, мысль не заглушает созерцания, форма не разрушает свободы и организованность не препятствует совестливой предметности. В моменты такой высшей гармонизации с нацией происходят, действительно, взлёты – она достигает неви-данных высот. Были такие взлёты на Руси? Безусловно, были. К ним надо отнести само создание русского государства (приглашение на княжение Рюриков), создание Киевской Руси и ее крещение, создание Московского государства, Петровские реформы, рост русского самосознания, сегодняшнее возвращение нации в лоно православной веры. Во всех этих событиях заметно присутствуют, проявляются вторичные свойства нашей натуры – воля, мысль, оформленность, организованность. Они легко выявляются во всех созидательных делах этих эпох. Скажем, в приглашении Рюриков возглавить русскую нацию видны и любящее сердце наших предков и трезвый ум сразу. Без труда примечаются и другие пары духовный качеств.
Несколько отличается от событий своего ряда рост самосознания во время войны 1812 года – оно быстро сформировалось, но так же быстро его стали подтачивать французские революционные веяния. Тут как бы встретились два противоположных потока (Пушкин, Гоголь и Белинский, Герцен). Интересно, что Пушкин по молодости лет подпал под влияние “вольтерьянства”, а Гоголь такого падения избежал, он из года в год возрастал в вере. Но пушкинских высот ему всё же не суждено было достигнуть. В Пушкине, к концу его жизни, более идеально выстроились первичные и вторичные духовные силы. Но и тот и другой – гении, и достойны русской натуры в момент очередной гармонизации всех духовных свойств. Им хватило любящего сердца, созидания, свободы и предметности, воли, ума, упорядоченности и самоорганизации, чтобы понять истинность православной веры и укреплять ее в себе вопреки общей тенденции отхода от Бога и скатывания на горделивые революционные позиции.
Своеобразна судьба Пушкина в эти годы. Общий всплеск самосознания русского народа не мог не сказаться на юном поэте. Он пишет вдохновенные “Воспоминания в Царском Селе”. Но судя по тому, что в этой малой поэме сердце преобладает над мыслью (в этом убедиться не трудно), в душе Пушкина преобладала гармонизация первичных сил. Потом было множество настроек и расстройств духовных, причем, постепенно взращивались поэтом вторичные свойства (из сердца – воля и т.д.), до тех пор, пока второй ряд ни уравнялся с первым. Видимо, это время его серьезных раздумий над атеизмом и православной верой, когда он умом понял всю нелепицу безверного безбожия (1824 год). С этого рубежа Пушкин мужает не по дням, а по часам. Взрослеют как первичные, так и вторичные свойства его души; и не только взрослеют, но и продолжают гармонизироваться между собой. Он становится непрестанно восходящим гением – восходящим, по мере того, как восходила в нем вера в господа Иисуса Христа. Опыт Пушкина – мудрый пример для всех нас. Идеальное соотношение первичных и вторичных сил в человеке – гарантия его безошибочного поведения в наитруднейших житейских ситуациях (и конечно же, по причине того, что в душе человеке обитает благодатью Бог).
Интересно, а что же тогда представляла в начале 19 века душа Белинского? С точки зрения русской идеи, в нем еще не сформировалась гармония первичных свойств – какие-то были здесь смещения, которые заставляли его стеснительно замалчивать Бога, а стало быть, сотворение Им мира и грехопадение первых людей. От этого умолчания пошли вкось и вкривь взращиваться вторичные силы критика. Ум его, по западному рациональный и сухой, крепко ущемил любящее сердце (а без любви, как говорил Пушкин, не может быть настоящего критика), уходящая от Бога воля его сделала созерцание искаженным и неистинным (потому-то и Пушкин казался ему во многом ущербным), гордый формализм изгнал на задворки свободу, сотворил из нее освобожденность от Бога, а заорганизованность примирила совесть с революционными задачами преобразования мира. Но такой дисбаланс, как отмечал Ильин, может привести только к развалу и смерти. Эта трагедия с Белинским, к великому сожалению, и случилась.
Чудно высвечивает и объясняет судьбы людские русская идея. И все их изгибы, и все распрямления и восхождения. Одним из умнейших людей своего века был Герцен. “Былое и думы” – энциклопедия послепушкинской поры. Но с той разницей, что пушкинская энцикло-ппедия – произведение православное, и стало быть, истинное, герценовская – револю-ционное, и значит – трагически ошибочное. И все-таки (после обострённейшей дискуссии писателя с Игнатием Брянчаниновым о православии и революции) свершилось невероятное – Герцен признал верными истины православия. А ведь это могло произойти только при гар-монизации всех свойств души. И разве это не подвиг Герцена – не подвиг его ума, воли, совести и любви?
На этом можно было бы завершить рассмотрение ильинской русской идеи. Можно было бы, если бы мы не обещали читателям рассказать, что происходит с путями развития основ-ных жизненных сфер в свете русского менталитета, при гармонизации первичных и вторичных сил. – Б.Е.).
“Согласно этому – русская религиозность должна по-прежнему утверждаться на сер-дечном созерцании и свободе и всегда блюсти свой совестный акт. Русское православие должно чтить и охранять свободу веры – и своей, и чужой. Оно должно созидать на основе сердечного созерцания свое особое православное богословие, свободное от рассудочного, формального, мертвенного, скептически-слепого резонерства западных богословов; оно не должно перенимать моральную казуистику и моральный педантизм у Запада, оно должно исходить из живой и творческой христианской совести (“к свободе призваны вы, братья”, Гал. 5, 13), и на этих основах оно должно выработать восточно-православную дисциплину воли и организации”... (Взгляд святейшего патриарха Кирилла на развитие православия в России – одно к одному с ильинским. Нужно ли тут пояснение относительно истинностинности прозрений великого философа? Русская идея добросовестно работает и в наши дни. – Б.Е.).
“Русское искусство – призвано блюсти и развивать тот дух любовной созерцательности и предметной свободы, которым оно руководилось доселе (и которое с такой невероятной силой отразил Пушкин. – Б.Е.). Мы отнюдь не должны смущаться тем, что Запад совсем не знает русскую народную песню, еле начинает ценить русскую музыку и совсем еще не нашел доступа к нашей дивной русской живописи. Не дело русских художников (всех искусств и всех направлений) заботиться об успехе на международной эстраде и на международном рынке – и приспособляться к их вкусам и потребностям; – им не подобает “учиться” у Запада – ни его упадочному модернизму, ни его эстетической бескрылости, ни его художественной беспредметности и снобизму. У русского художества свои заветы и традиции, свой наци-ональный творческий акт; нет русского искусства без сердечного созерцания; нет его без свободного вдохновения; нет и не будет его без ответственного, предметного и совестного служения. А если будет всё это, то будет и впредь художественное искусство в России, со своим живым и глубоким содержанием, формою и ритмом...” (Насколько это злободневно сегодня, показывают шоу концерты, заполонившие все телеканалы и концертные залы. Низкопробные песни, монотонно-барабанные мелодии, бездарные и безнравственные слова. Настоящим поэтам закрыт доступ в сии заведения. Пушкину – тоже. Не вспомню, когда последний раз звучали с эстрады или с телеэкрана стихи нашего гения. Да уж и среди поэтов ходят “современные” мнения, что Пушкин слаб, что он ниже поэтов “серебряного века, что он ниже по таланту Шекспира, Гёте, Бродского, Пастернака, что он отразил лишь малую частичку русского духа. Прямо какое-то воздействие через века печально знаменитого “неистового Виссариоана”. Но, думаю, факты, которые мы приводим, опровергают высо-санную из пальца критику... – Б.Е.). ”
“Русское право и правоведение должны оберегать себя от западного формализма, от самодовлеющей юридической догматики, от правовой беспринципности, от релятивизма и сервилизма. России необходимо новое правосозание, национальное по своим корням, христиански-православное по своему духу и творчески-содержательное по своей цели. Для того, чтобы создать такое правосознание, русское сердце должно увидеть духовную свободу, как предметную цель права и государства, и убедиться в том, что в русском человеке надо воспитать свободную личность с достойным характером и предметной волею. России необходим новый государственный строй, в котором свобода раскрыла бы ожесточенные и утомленные сердца, чтобы сердца по-новому обратились к национальной власти с уважением и доверием. Это открыло бы нам путь к исканию и нахождению новой справедливости и настоящего русского братства. Но все это может осуществиться только через сердечное и совестное созерцание, через правовую свободу и предметное правосознание”... (Пророческую подсказку делает нам Ильин. Вот уж почти двадцать лет живем в безвременьи, никак не можем построить нового постсоветского общества, да у политиков и критериев на-дежных нет. Вот они, у Ильина, – и цель, и критерии, и средства достижения современной Руси. Вооружайся знаниями, и строй новую Россию. Строй ее такою, к какой призывает и святейший Кирилл. Нет расхождений между Патриархом Московским и всея Руси и Ильным. Ведь в настоящей, истинной вере расхождений во взглядах по главным вопросам не бывает. – Б.Е.)
“Таков основной смысл формулированной мною русской идеи. Она не выдумана мною. Ее возраст есть возраст самой России. А если мы обратимся к ее религиозному источнику, то мы увидим, что это есть идеи православного христианства. Россия восприняла свое национальное задание тысячу лет тому назад от христианства (да сколько тысячелетий готовилась к этому! – Б.Е.): осуществить свою национальную земную культуру, проникнутую христианским духом любви и созерцания, свободы и предметности. Этой идее будет верна и грядущая Россия...”
(На этом завершает свою статью Ильин, на этом и мы завершим главу, разве только ответим на поставленные перед самым ее началом вопросы. Вопросы, которые тянутся в нашем исследовании с утверждений Белинского, что настоящий поэт обязан отражать дух нации. Так вот, – приходом к вере отцов отразил ли Пушкин русскую нацию? Или отразил ее, когда писал под Вольера? Или отразил и в том и в другом случае? Чтобы уяснить это, надо было разобраться – что есть дух русской нации, из каких свойств он состоит, и насколько нацио-нальный характер отразился в поэте и его произведениях. И вот мы русскую идею уяснили. И можем ответить с полным основанием – Пушкин отразил дух нации и тогда, когда отходил от Бога, и тогда, когда вернулся к Нему. В развитии своем русский характер подвержен и падениям, и взлётам. Пушкин отразил дух нации даже тогда, когда пошел против общего течения – Русь шла к революции, а он – вернулся к вере. В поэте в эти годы проявилась идеальная гармония духа, когда наблюдалось ее общее нарушение. И выразил он наци-ональный дух тем, что показал наше будущее, когда и нам всем, Бог даст, предстроит достигнуть высшей духовной гармонии. С приходом святейшего патриарха Кирилла русская идея чётко определилась, о ней заявлено, она народом воспринята, – и каждому бы теперь “узкий путь в тесные врата”. – Б.Е.).
(Продолжение следует).