Она была так похожа на человека. Длинные, красиво уложенные волосы, грусть во взгляде, мягкая печальная улыбка, легкое белоснежное платье, так изящно подчеркивающее точеную фигурку, кожа тона слоновой кости. Она могла бы притягивать восхищенные взгляды или стать жертвой сплетен.
Но это была Кукла.
Выражение ее лица никогда не менялось, в складках платья не играл ветер, роскошные волосы были лишены жизни; тело – тонкий фарфор.
Но лишь стоит заиграть музыке, и фигурка не может просто стоять на месте. Она оживает.
Руки Куклы обретают пластику, тело – грацию. В ее печальном взгляде проскальзывает боль. Она вспоминает своего Шута и, лишенная возможности говорить, выражает чувства танцем.
Когда-то давно Кукла встретила бродягу в клоунском наряде искусной работы и маске, скрывающей глаза. Его короткая светлая шевелюра сильно контрастировала с каскадом темных волос фарфоровой красавицы; рядом с простым белым платьем его костюм казался еще более удивительным. Назвавшись Шутом, менестрель повернул ключик музыкальной шкатулки, и мелодия, которую Кукла слышала уже не раз, показалась ей самыми прекрасными звуками, какие только можно было услышать.
Тогда Шут запел. Кукла никогда не умела говорить и не слышала чужой речи; голос менестреля запал ей в душу, ворвался в сердце и навсегда там остался. Песня Шута была исполнена горькой грусти; это была красивая история любви, которых сейчас так много придумывают.
Необыкновенно пронзительный голос вкупе с прекрасными словами так глубоко поразили Куклу, что она сама не заметила, как заплакала. Из ее глаз текли слезы, крупные и приятно солоноватые; они останавливались на подбородке, точно боясь сорваться с него. До этого Кукла никогда не плакала.
Когда песня закончилась, фарфоровой девушке очень захотелось увидеть глаза Шута, без маски, но он не позволил ей. Стоило Кукле протянуть к менестрелю тонкие фарфоровые ручки, как он отступил на шаг и предупредил, что уйдет в тот же миг, как девушка увидит его лицо. И пришлось смириться.
Дни сменялись ночами. Кукла была очарована Шутом, от песен которого отчего-то щемило сердце – раньше такого с ней никогда не случалось, - а Шут, в свою очередь, был околдован прекрасной Куклой, и каждый день сочинял все новые баллады о любви, чтобы порадовать ее. Он так хотел услышать голос возлюбленной, что решил заменить слух зрением. Шут научился замечать слова в каждом движении Куклы, в каждом ее вздохе и взгляде. Это было удивительно, ново и прекрасно.
А Кукла, которую впервые кто-то понимал, все больше внимания уделяла своим движениям. Если вначале все жесты были неосознанными, то теперь она старалась передать все свои немые слова как можно точнее. Она училась искусству танца.
Песни Шута все больше напоминали их с Куклой историю. Между строк он спрашивал о ее чувствах, и она отвечала прекрасными танцами. Вначале неуверенно, но с каждым днем па становились все более отточенными, каждый шаг обретал совершенство.
А по вечерам Шут с Куклой разговаривали в полной тишине.
Ничто хорошее не длится вечно. Кукла знала, что очень многое Шут читает в ее взгляде. Но сама она ни разу не заглядывала менестрелю в глаза. Ей так хотелось сделать это; быть может, тогда они стали бы окончательно близки, и он бы никогда не ушел. Кукла так боялась, что менестрель, который всю жизнь странствовал и бродяжничал, затоскует по свободе и оставит ее. И вот однажды она, во время самого яркого своего танца, подбежала к Шуту, встав на свои аккуратные фарфоровые носочки, и сорвала с него маску.
Серые глаза, в которых, казалось, отражается пепел и свинцово-седые тучи, на мгновение оскорблено расширились.
Кукла и впрямь поняла все. Она в отчаянии протянула к Шуту руки, но он лишь гордо вскинул подбородок, развернулся и ушел. После него осталась только мелодия.
…Она была так похожа на человека…
…Но это была кукла…
…Лишь стоит заиграть музыке…
…Она оживает…