Летом 1953 года я поехал на каникулы из Ленинабада в Омск.
Время было неспокойное.
Все поезда оказались отданными в полное и безраздельное владение зекам.
Только что прошла амнистия, и тысячи бывших уголовников возвращались домой.
Рассказывали о зверствах на железнодорожных станциях.
Отец считал, что это пустые слухи.
- Власти не допустят ничего подобного, – изрекал он внушительно и веско.
Отец всегда говорил так, словно ставил точку. После его слов разговор считался законченным.
На этот раз мама попыталась возразить.
- Но Рафочка ещё совсем ребёнок, – робко сказала она.
- Почти пятнадцать лет – всё ещё ребёнок! – отец задохнулся от возмущения, –
Да я в его возрасте уже лес валил в тайге.
То, что он «валил лес в тайге» мы знали хорошо.
Отец вспоминал этот эпизод из своей биографии постоянно, кстати и некстати.
Мама не сдавалась.
- Ты был здоров, а Рафочка очень ослаблен.
В словах мамы звучала горькая правда.
Примерно с пяти лет меня трепала малярия.
Эта страшная лихорадка налетала приступами, внезапно.
Бросало то в жар, то в озноб. Температура подскакивала до запредельных высот.
Пища, проглатываемая с большим трудом, тут же возвращалась назад из-за неудержимой рвоты.
Всё нутро выворачивало наизнанку.
Я ходил жёлтый, пил необыкновенно горький жёлтый хинин и ненавидел жёлтый цвет.
В моём детстве особняком стоят картины врачебных десантов.
Малярия в Таджикистане была стихийным бедствием.
Рядом с каждым домом по традиции располагался искусственный водоём – хауз.
Над его затянутыми ряской водами носились стаи малярийных комаров.
Врачи ходили по домам и раздавали хинин или же акрихин, его заменитель.
Я глотал эти лекарства горстями, но они слабо помогали.
С годами малярия пошла на убыль.
Многие мои сверстники навсегда избавились от неё. Но – не я.
Болезнь накатывала внезапно, отравляя существование.
Один известный в городе врач посоветовал маме:
- Попробуйте хоть на время резко сменить климат. Надеюсь, это поможет.
Был семейный совет, на котором родители решили отправить меня на летние каникулы в Омск,
город, где я родился и где с некоторых пор жил вернувшийся туда из Таджикистана мой дед, мамин отец.
Дорога от Ленинабада до Омска была неблизкой и утомительной.
Предстояло сделать две пересадки – в Ташкенте и Новосибирске.
До Ташкента я добрался спокойно.
В ожидании поезда погулял по его тенистым улицам, подивился толкотне большого города,
было много занимательных жанровых сценок, которые я впоследствии запечатлел в своём дневнике.
Наконец, сел в вагон. Конечно, общий. Конечно, битком набитый народом.
Предстоял длинный, многодневный путь через казахстанские степи.
С первых же минут этой странной и никогда незатухающей в памяти поездки я понял,
что вагоном полностью владеют уголовники, освобождённые по амнистии.
То в одном, то в другом конце вагона возникали ссоры, драки, поножовщина.
При мне двоих на ходу выбросили на рельсы.
Причём, сделали это спокойно, деловито, как будто выполнили обычную работу.
Я залез на третью полку и затих, боясь дышать.
Казахстанские степи и в обычное время безлюдны.
От разъезда до разъезда, от полустанка до полустанка сотни километров выжженной голой степи.
Разъезд в степи это маленький домик да два-три чахлых деревца.
Очень плохо с водой. Про пищу и говорить нечего.
Я до сих пор не понимаю, чем питалась, что пила и ела эта оголтелая орда.
Даже на больших, узловых станциях нас встречали пустые дома, запертые магазины,
из которых заранее вывезли все товары, полное безлюдье.
Дурная слава летела впереди поезда. Население пряталось.
Нет слов передать злость и озверелое отчаяние «пассажиров».
Высыпая толпой на перрон, они переворачивали вагончики, в которых располагались конторы,
магазины, технические службы, выбивали окна, двери.
Некоторые забирались на крыши и сдирали кровельный материал.
Не было ни милиции, ни начальства.
Поездная бригада была брошена на произвол судьбы.
Со своей третьей полки я видел постоянно одну и ту же женщину.
Она была одета, как цыганка, в длинную цветастую юбку и кофточку ярко-зелёного цвета.
Эта женщина никуда не ходила, не суетилась. Но к ней то и дело подбегали за советами и распоряжениями.
Очевидно, в уголовной иерархии она занимала высокое место.
И звали её по-особому – Дама Червей.
Помню, как к ней прибежали двое. Это было уже под Семипалатинском.
- Фраерок раздет, – сказал один.
- Он трясётся и просит вернуть трусы, – добавил другой.
- Обойдётся, – отрезала Дама Червей.
- Что с ним делать? – спросил первый.
- Высадите в городе, – равнодушно ответила Дама Червей, – пусть пропляшет по улицам.
В Семипалатинск прибыли рано утром.
Перрон, как и все предыдущие, был пуст. Поезд, нарушив расписание тронулся дальше.
На платформе стоял голый, растерянный человек. Он пугливо озирался по сторонам.
Зеки хохотали и указывали на него пальцем.
Наконец, Дама Червей подняла глаза вверх и увидела меня.
- Слазь? – приказала она.
Я подчинился не без внутренней дрожи.
Посмотрев мне в глаза пытливым и долгим взглядом, Дама Червей спросила:
- Ты кто?
Я назвался.
- Твоё имя – Рафаил? – недоверчиво произнесла она.
- Да.
- Куда едешь?
- В Омск. К деду.
- Сколько тебе лет?
- Скоро пятнадцать.
- Счастлив твой Бог, что тебя назвали Рафаилом. Так звали Его
Она подчеркнула заглавную букву в слове «Его».
- Кого? – спросил я
- Давай обойдёмся без вопросов. Его уже нет. Умер на Колыме. Понимаешь? Остальное – неважно.
Она схватила меня за руку длинными, костлявыми пальцами :
- Сиди рядом, ты под моей защитой. Не бойся, никто тебя не тронет.
И усмехнувшись добавила:
- Рафаил!
Мы расстались в Новосибирске.
Дама Червей сказала на прощание:
- Помни о своём тёзке. Он был Единственным!
И протянула мне небольшой камень дымчатого цвета.
- Это марион – камень твоей удачи. Береги его.
Прошло много лет.
За это время мне довелось владеть несколькими марионами. Но ни один не принёс мне удачи.
Камни, которые могли бы стать судьбоносными, исчезали при загадочных обстоятельствах.
Как и самый первый, странным образом доставшийся мне от Дамы Червей.
Может быть, мои дороги незримо и таинственно переплелись с дорогами
того Единственного, что умер на Колыме?
Р.Маргулис