история четвёртая - ремейк Макс и Марина

Татьяна Ульянина-Васта
Конец 1910. Звонок.
 - Можно мне видеть Марину.
 - Я.
 - А я Макс.
 Улыбка визиря. В его чертах слияние двух кровей. Ты знаешь, что кровь это море. Древнейшее из морей. И очень солёное на вкус. Кровавый след. Понта.
 Немой укор. И даже нищая певица уже не доводит до слёз.
 Диадемы. Марина – лунатик двух темных лун.
  Чем дольше глядишься в колодец памяти, тем четче видно - мы живы встречами в годах разлук.  Что главное в любви? Что бы бог не заметил, что ты кого-то поставил выше него… Как далеко до счастья. Нам сладостно, что мы врозь.
 Ты разбивал каждую мою счастливую любовь.
 - Ты запрокидываешь голову – затем, что гордец и враль. Какого спутника солнечного прислал мне метельный февраль.
 И если ты тогда снизошел до смешной девочки, то только затем чтобы она потом всю жизнь сумела одна. Такое не бывает случайным. Прислушайся, тебе вдали пою: «что делал ты в тумане дней? какими ветрами скитальник-принц?»
 - Марина, похоже на птичий крик. А я – острожник. Помнишь, мы видели на дне ручья лик Солнечного зверя, с тех пор тебе воспел – что в заре одна.
 - Но ты не меньше меня влюбился в Солнечного зверя. И много ли им целованы твои уста? – ревнует гордая её любовь.
 - Не спрашивай. Я обману.
 - Ты лгун, Макс.
 - Безумная девушка, я поэт.
 Разлетелось в серебряные дребезги зеркало, а в нем тот дом, где были они в ночи вдвоём. То-то же, по ночам не молись идолам.
 Над синевою весеннего неба накрапывает колокольный дождик. Жизнь – Пасхою к тебе плывёт, Днепром ломая лёд.
 - Мама, куда идёт лёд?
 - Вперёд…, пожалуй, вперёд. И как несносно каркают птицы в ночи.
 А лёд всё идёт. И даже зверь ощутил жалость. Вот и сошлись дороги клином. Это беда с бедою - каторжные  столкнулись.
 Что бы тебе спалось легче – буду тебе певчим:
 - Спи, успокоена, спи, удостоена, спи, увенчана – женщина.
 Уснешь – проснешься ли здесь опять?
 Ребёнок в люльке в ночи кричит, какая из смертных качает его колыбель.
 Старик над смертью своей сидит…  «я для других сновижу эпох…»
 Он и она в тиши не спят. Женской прелести лебяжий пух:
 - Прельстись  -  не в высь, а в глубь…
 От всех несчастий и  вестей – покой. Мир без вести уже пропал. А если спросят – я научу: «уйдем отсюда прочь! в ночь - на запад солнца». Он тоже всю жизнь будет один. У таких нет ни сыновей, ни дочерей.
 - Эй, идолы, чтоб вы сдохли. Панихид не служить!
 А лики над ними поют  уже поют смерть.
 Вечерами сначала красными, потом бесконечно чёрными:
 - Чернокнижница… Крепостница…
 Прильнув к окну, жгу глаза слезами. Так срываются покровы с катафалков и колыбелей – воем львов, венчающих колесницы.
 - Расскажи, как сегодня ночью, я взглянула в тебя – узрела тот лик. И луч…
 - Оттого должно быть я и пришёл.
 - Свят! свят! свят!
 Наши кони кровные бок о бок. Монашеской одежды чернота. Но я – девочка – с тебя никто не спросит.
 - Мы к умирающему едем в дом. Он говорил, что в  мире нам всё снится. Что надо любить Иегову.
 - Утешь меня – мне кто-то забивает в сердце стальные гвозди.
 - Только не нужно мне плакаться, как палачу… Я не человек… Над головою – звёзды…
 - Макс, мне хочется к тебе на грудь – спать. – и падает шёлковый пояс к ногам райской змеёй.
 - Проклятье – у тебя остаёшься – ты.
 - Нравлюсь?
 - Нет.
 Он уезжает утром рано. Предрассветные туманы в его зрачках. И в памяти лишь в изгибе рот и горестный усталый вздох:
 - Ne laissez pas trainer tes lettres!
 И вот теперь дрожа от жалости и жара, одно: завыть, как волк. Одно:  к ногам припасть, понять, что это сладостная кара – его терять. Нести свой крест по-божьи, по-верблюжьи. Пока обетованная земля большим горбом не встанет над горбами. Вперед с сожжёнными губами.
 - Дай вам бог – целый сонм любовниц. Изъявляя при сем готовность.
 И физическое ощущение ухода последних сил из плоти. Так смертная была проклятой, и единая была – одна. Не самозванка и не служанка. Там на земле ей подавали грош, и жерновов навешали на шею. И нежная плоть её – лохмотья, ослеплены глаза прекрасные:
 - Простите меня мои реки! Я расскажу про великий обман: как пришелец египетских стран в узкую дудку дует цыган. Я расскажу про великую ложь: как зажимается нож.
 Сговориться – тщетно. Бог мостов не строит... на людские головы лейся забытьё.
 Сон. Я купаюсь в  ночной реке. И вдруг – тону. И когда уже совсем потонула – Он. Шагаем  по водам. То есть шагает Он. Жрец милосерден: сожнёт и свяжет. А равнодушного бог накажет. Страшно ступать по душе живой.
 Пятого мая 1911. Макс летит по белой внешней лестнице своего дома на встречу.
 - Узнаёшь?
 Человек легенды ( а чаще сплетни – злостной!), «хитона», сандалий, которые как ни странно воспринимаемы сейчас только интеллектуалами на уровне: «не достоин развязать…».
 Какая ночь. Гаснут во времени, гаснут в пространстве мысли, событья, мечты, корабли. Курганы и сопки унылых берегов, солёные озёра, выветренные коридоры и каменные корабли горы Опук, оранжевые отмели Феодосийского залива, готика Карадага, развалины Херсонеса, фантастика известняков Бахчисарая.
 - Марина, здесь вход в Аид Орфея. В Аид нужно входить одному.
 Что я в жизни видела кроме чёрного хода? И чернейших людских ходов?
 А вот что: вход в Аид!
 Родина амазонок. Кто ты дитя, царевна, паж?
 - Я принимаю тебя любой.
 - Макс, чем же всё это закончится.
 Макс спокойно:
 - Матриархатом.
 - Неужели?
 - Просто вместо патриарха будет матриарх.
 Не случайная шутка.
 Два моряка возвращались на Север из Средиземного моря. Плыли они вдохновенья горды – а там уже ждали, но пропустили и не узнали своих корабли, ушедшие с двумя моряками, ни парус, ни мачт, ни снастей, сплетенных своими ж руками. И мимо прошли корабли, как сон, потому что не были похожи на старую ложь, которую с детства твердили им.
 Нам на головы льет сильный отвесный дождь.
 - Можно войти переждать грозу. – на пороге белой хаты. Наш путь – жизнь. Просто жизнь. Принять, полюбить, забыть – просто её ступень.
 Два дерева ходят друг к другу. То, что поменьше тянет руки. Жалко смотреть, как тянется к том другому, который  и старше, и стойче и – кто ж его знает: может ещё несчастнее?  Два дерева в пылу заката – и под дождём ( с Понтом  под зонтом) – ещё под снегом – всегда, всегда – одно к другому. Таков закон! Закон один: что-то горело, алело, руки обжигали розы, и извивались, как лозы, линии женского тела, как пламя, дрожали высокие груди…
 1914. Новый год. Максу прислуживает старая чета: татарин и его жена, которую старик всё собирается сменить на молодую. Дело за малым: калым.
 - Как же тебе не стыдно… Она тебе так предана, а тебе подавай тело. Ведь важнее душа.
 Татарин, понимая, что его упрекают в бедности (из-за отсутствия калыма):
 - Твоя правда: бедному  и с душой жить приходится.
 Сидим у камина, по Максиной многочитанной Библии загадываем на новый 14 год. За окном норд-ост. Море бушует и воет. Печка бушует и воет. Мы на острове. Башня – маяк.
 У Макса крохотные дамские часики, но других всё равно нет – ориентируемся по этим.
 - Макс, ты не находишь, что странно пахнет.
 - Здесь всегда так пахнет, когда норд-ост.
 Вдруг замечаем легкие струйки дыма из-под пола.
 - Макс, да это же башня горит!
 Макс, как сидел – не двинулся.
 - Ты что не понимаешь, что всё может сгореть!?
 Когда дым практически поглотил все пространство – видение: Макс в клубах дыма с воздетой рукой, что-то чуть слышно и раздельно говорит в огонь. Пожар был остановлен словом.
 Огнепоклонник – красная масть.
 - Марина, у меня снова старая тоска по Азии. Я теперь оттуда ни за что бы в Европу не уехал. Вот бы вернуться туда совсем.
 - Тебе легко. Макс – ты просто планета, вращающаяся вокруг своего светила. Которого мы не знаем. Заметь, просто вращаемся вокруг тебя спутниками в Её круге.
 А человек идет за плугом и строит дом. Одна заслуга перед богом: 
 - Я уношу….
 - Марина, мне очень хочется посмертную маску Достоевского. Трудно выразить это чувство. Смотреть в лицо Смерти: череп, скелет – потеряли для нас смысл…
 И тебе кажется, что это лучше…
 В самом начале знакомства Макс Марине:
 - Могу ли я осмотреть Ваш череп.
 - ?
 - Неужели никто никогда не полюбопытствовал, узнать, какая у Вас голова. Голова ведь – это главное!
 Впрочем, возможно он слишком мрачно смотрел на этот мир: «Я семя будущих зачатий».У великого моря Хвалынского, заточенный в прибрежный шихан, претерпевый от змия горынского, жду вестей… Приди, склонись перед богами, потом плыви скорее прочь. Обману-ут!
 Мой путь не лежит мимо дома твоего. Он уже не лежит мимо дома – ничьего. А всё ж еще по людям маюсь – особенно весной. Макс, ко мне не ревнуют жёны. Остался лишь голос и взгляд. И мне ни один влюблённый не вывел палат. Есть в мире чёрные стада. Другой пастух.
 Одинокий пастух.
 Быть может, я в тот чёрный день очнусь белей тебя.
 Писала она ему на аспидной доске – но перо дрожало в  руке продажного писца… Ты этого хотел?
 И не спасут не стансы, не возмездья – Это называется возмездье.
 Одной волною накатило – другой волною унесло. Ему разлука – ремесло. А ей – вода с небес – как дар, и слёзы ей -  вода, и кровь – вода, в крови, в слезах умылася. Не мать – а мачеха судьба: не ждите ни суда - ни милости.
 Другие по ночам с очами и личиком светлым всей плотью по плоти плутают, из уст пересохших дыханье глотают.
 А я …
 … ночами беседую с ветром, не с южным зефиром немым – с российским сквозным.
 - Небось, не растаешь – как будто и вправду – не женщина я….
 Было дружбой - стало службой, бог с тобою: я тебе не дар, а долг. Ты находишь, что это лучше? Солдат – полком, бес – легионом горд, за вором - сброд, за шутом – лишь горб.
 Макс был знающий. У него была тайна, которую он так никому и не открыл. Земля утерянных богов!
 - Марин, я жил и гас в блеске враждебных глаз. Пойми. Прости.
 Два под одним плащом ходят дыханья. Змея мудрей стоят. Горлицы кротче. Смолкло в своём хлеву стадо людское. Ночлег – человек.
 Сторожевые херувимы,
 Поклон тебе, град божий Киев!
 Поклон, престольная, Москва!
 Я дочь не помняща родства. На сале змеином, без свеч, хлеб свадебный печь. А коли темна моя речь: сквозь – пол – человек. В ожерелье сто бус - а не хошь – не бери. Распял моё запястье ветерок февральский. Прощай, снег, зимы сиротской -дарованная роскошь.
 Заворожил меня от света божья твой верховный рудокоп.
 - Марина  - сердце измена. Неженка – не обманись. Поранишь руку.
 - Но  ты от меня не отъемлем. Пребуду последней… в потерях простора.
 - Остерегайся зоркого неба. Пуще опалы – царская милость. Плачешь – что поздно…бойся незримых! Из глаз неподвижных слезинки не выжмешь.
 Пламя и мрак. Две чёрных ямы. В больнице так:
 - Мама! – страх и укор – и аминь…
 Прошу не клясть – не родилась….
 - Марина,  да будет уст твоих закон – замок.  Дабы поверх могильного горба – «единой верности была раба».
 А губы повторяли:
 - Жаль.
 Дождь успокаивает боль. Мы пятый день пытаемся понять друг друга. Все идёт не скоро. Все птицы вымерли – но бог вошёл. Здесь город, выбывший из живых. Осмотрев всё кругом, я понял, что делать нечего, бежать некуда, прятаться негде.
 - Кто-то едет к смертной победе. Кто-то едет…
 - Марина. Каким наитием? – с каждым разом голос его глуше.
 - Не жалей, Макс. Всё сбылось. Всё в груди слилось и спелось. Только в час последнего прозрения – не прозрей.
 - Начало правды… Правдолюбка? – с каждым разом голос его тише.
 - Понимаешь, что из тела вон хочу. Молюсь за тех и за других. Говорит: приду! И ещё: в гробу! Жизнелюбка.
 - Вот меня, наглеца, не купят. И в рай их, Мариш, не пустят. И в глаза они нам не смотрят… а будут звать – не откликнись…
 - И сбудется. Бойся … не чернокнижница – в белой книге…
 28 мая 1922. «Марина, у нас очень страшно. Чувство разверстого кладбища…Я уже год болен. Живу только нервным подъемом и работой… Закончил «Путями Каина»…»
 Весна навевает сон. Уснём. Хоть врозь, а всё сдается, всевидящ сон. И знает чью ладонь и в чью, кого и с кем. Предвечное дитя отца не знающее и конца не чающее. Служить безвыездно навек, и жить пожизненно без нег.
 - Есть в мире такие Иовы, что Иову б завидовали.
 - Мариш, ты просто родилась мимо времени. Может вычеркнуться из зеркал. Лермонтовым прокрасться через Кавказ. Распасться не оставив праха на урну…
 - На дно океана, где ил – спать пойду…- она ожерелье сняла – не наряженной же умирать!
 - Но я тебя - любил… у меня к тебе наклон слуха.
 1925. По вечерам танцуют – Боже! Как танцуют! Но город стёрт.
 Будут годы идти. На назначенное свидание они опоздают. Оба. Придут седыми. По набережной, где седые деревья. Придут  и будут знать одно: вокзал. Раскладываться не стоит. Так никуда и не уехали. Вот через горсти всех планет (считал их кто?) пропавших:  встаёт одно – конец. Раскаиваться не стоит.
 Не обольщусь и языком родным, его призывом млечным – мне безразлично на каком не понимаемой быть встречным.
 1930 год  был бесплоден. У Макса был сердечный удар. Писать он перестал. Остались ещё только акварели. «Нужно изображать землю, по которой можно ходить, и небо, по которому можно летать…» Вчера вспомнил уговоры Маруси: «давай повесимся»
 - Макс. Как сладостно было мне у тебя на груди.
 - Да не будет им…
 - Просила же тебя – не сглазь…
 - И долгом - Месть… Кто перескажет потомкам нашу повесть?
 - Ну, может быть изустно… Случайно…
 Август 1932. Похоронили Макса на самом высоком месте. Сирой полыни крестик. На сорок верст вокруг кроме лунного и солнечного ни одного лика. Ибо – соседей нету.
 Из некролога «…я думаю, напрасно скорбь помешала сказать прямо – контрреволюционер…»
 Набережная. Последняя. Сплошное мимо.
 Ведь шахматные же пешки – и кто-то играет в нас.
 1940. Марина в очереди к окошку кассы Литфонда. Её уже никто из бывших не узнаёт. Ей сорок семь. Старуха в почти спущенных чулках. Брезгуют.
 «Где только вьюга шастает…
 Кто б меня приласкал…
 Человек человеку – дьявол…»
 Август 1941. Безденежье, безработица, безвременье. Марина покончила с собой.
 Кто многое видел – тем много прощается.

 2009-2010 - к юбилею Их первой встречи