Он ушёл, а я налил себе бренди в бокал. При этом у меня так дрожали руки, что горлышко графина дробно звенело о его край. Итак, получалось, что самое страшное для Холмса – страшнее паралича, страшнее слепоты, страшнее смерти – это зависимость от меня. И он даже говорил об этом с Раухом – настолько сильно это его беспокоило.
Я чувствовал такую обиду, какой даже самым раздражённым, самым несправедливым упрёкам Холмса ни за что было у меня не вызвать. Ведь я хотел помочь, я сам чувствовал боль за его беспомощность, я старался быть полезным не ради себя, я смирял чувства, я не спал ночей, прислушиваясь к его бессоннице, я сделал всё, чтобы он мог жить, а не влачить жалкое существование инвалида. И вот теперь оказывается, что именно это и тяготило его больше всего. И продолжает тяготить.
Я выпил бренди, словно простую воду, вытащил на середину комнаты саквояж и, глотая обиду, как отрыжку, начал собирать вещи.
И вздрогнул, остановленный тихим вопросом:
-Что ты делаешь?
Я замер, как если бы он застал меня на месте преступления, медленно выпрямился и начал зачем-то отряхивать ладони. Потом равнодушно сообщил ему, что уезжаю в Лондон.
Холмс молчал очень долго – я успел уложить медицинские инструменты и бритвенные принадлежности. Потом спросил – необыкновенно резко:
- Что тебе наговорил этот рыжий прохиндей? Не следовало мне засыпать и давать ему волю.
- Холмс, я не думаю, что он лгал мне. И ещё, я не думаю, что ты заснул так уж нечаянно. А Раух не сказал мне ничего такого, о чём бы я не догадывался. Я оказываю на тебя такое же действие, как твои тёмные очки, и избавление от меня тебе поможет обрести уверенность и выздороветь окончательно.
Холмс оттопырил губы. Несколько мгновений он, видимо, собирался с мыслями, после чего сказал:
- Однако, и это ты не смог сделать молча, не заявив во всеуслышание о своей жертвенности. Так что твой благородный поступок уже непоправимо обесценен, и легче мне после твоего бегства не станет.
Теперь я ещё выходил и кичливым болтуном. Горечь, не оставлявшая меня, стала нестерпимой. Мне снова перехватило горло, я опустился перед саквояжем на корточки и нагнул голову пониже, пряча от Холмса глаза, которые отчаянно щипало и туманило.
- Так ты не передумаешь? – спросил он без всякого чувства, как спрашивают из дежурной вежливости. Я не мог говорить – просто отрицательно мотнул головой.
- Даже если я стану умолять тебя остаться? – спросил он так же небрежно.
- О, - засмеялся я сквозь слёзы. – Вот этого ты не станешь делать никогда. Умолять меня? Ты? Право, Холмс, придумай шутку получше.
- Посмотри на меня, - попросил он, и когда я обернулся, он поймал мой взгляд так же цепко, как хороший игрок ловит и уже не отпускает мяч. – Я не думаю шутить. Я знаю, о чём говорил с тобой Раух. Не очень-то добросовестно с его стороны передавать мои слова, продиктованные некогда слабостью и страхом. Он – умный и хороший врач, но всё равно он ни черта не понимает. Сейчас же перестань обижаться и вытащи из саквояжа всё, что ты туда напихал... Впрочем, нет, не вытаскивай – завтра мы всё равно едем в Рэвин-гроув, - это было сказано совершенно безапелляционно, совершенно по-Холмсовски, но так он говорил лишь в минуты сильнейшего раздражения или... не желая показать вины.
Я хотел бы отвести взгляд и перестать предоставлять ему возможность читать в моей душе, но не мог – он притягивал меня, как магнитом. Я смотрел ему в глаза – неотрывно, не мигая, а его давящий взгляд всё больше и больше окрашивался сиреневым.
- Никогда больше не плачь из-за меня, - вдруг сказал он – резко и хрипло, быстро отведя взгляд. – Разве что над моим гробом, если доживёшь. Я твоих слёз не стою.
- Откуда тебе знать, чего ты стоишь, - пробормотал я, наконец-то вырвавшись из его цепкого внимания и чувствуя по этому поводу настоящее облегчение. – Хороши бы мы были, сами назначая себе цену...
Он помолчал, продолжая смотреть в сторону. Я взял саквояж, отнёс и поставил его под вешалку.
- Ты не уедешь?
- Нет, - вздохнул я.
- Спасибо.
Я удивлённо посмотрел на него – похоже, это «спасибо» не было дежурным, он и произнёс его всё так же резко и хрипловато, по-прежнему пряча от меня глаза.
Рауха нам было негде разместить, но номер Благов теперь освободился, и хозяин гостиницы устроил его на ночлег туда. Но ещё днём, вернувшись после своей отлучки, Раух, как и обещал, осмотрел Холмса, и, похоже, осмотр не доставил ему особой радости – он нахмурился.
- Что-то не так? – внешне беззаботно спросил Холмс, но я увидел, как побелели костяшки его пальцев, стиснувших подлокотники кресла.
- Не то, чтобы совсем не так... Но похоже, дорогой мой мистер Холмс, ваше выздоровление затягивается. Я, помнится, просил вас три раза в день по часу держать глаза закрытыми, делать примочки и стараться моргать каждый раз, как вы об этом вспомните. Вижу, что всеми моими советами вы пренебрегли, а рефлекс очищения и смачивания роговицы так полностью и не восстановился. У вас, мой друг, полный набор всех глазных заболеваний, какие только встречаются – кератит, конъюнктивит, а теперь ещё и блефарит после этой царапины. У вас нет чувства жжения, «песка» в глазах?
- Есть. Но ведь моя потеря зрения не была связана с глазами?
- Ну и что? Если теперь она будет связана с глазами, вам будет легче? Туман?
- Да. Бывает...
- Посмотрите и вы, Уотсон, - поманил меня австриец. - Это и ваше небрежение тоже.
- Бросьте! – резко оборвал его Холмс. – При чём здесь Уотсон? Я сам отказывался от его помощи просто потому, что было не до того.
- Так вот больше не отказывайтесь, - жёстко сказал Раух. - Потому что перед вами стоит реальная угроза снова лишиться белого света – и навсегда. Если не измените поведения, к этой же осени вам снова понадобится поводырь, а я не уверен, что Уотсон захочет опять взваливать на себя эту каторжную долю.
- Что вы только такое говорите! – пробормотал я, видя, как побледнел напуганный Холмс.
- Я – офтальмолог, - холодно ответил Раух. – Я просто делаю профессиональное заключение и прогноз. Сейчас я обработаю вам веко, мистер Холмс, а потом закапаю капли, – в моём арсенале найдутся нужные – и оставлю флакон, чтобы вы повторили на ночь и рано утром. А сейчас посидите с закрытыми глазами – мы с Уотсоном будем развлекать вас разговором.
Он, действительно, быстро и ловко проделал всё, что было нужно, но развлечения разговором не получилось – я чувствовал себя придавленным чувством вины, а Холмса, как я уже заметил, Рауху удалось напугать, так что собеседниками, боюсь, мы были несколько рассеянными.
И, конечно, у Холмса снова была плохая ночь – ему приснился кошмар, и он проснулся в холодном поту, в иллюзии, что опять ослеп, как уже было в Лондоне. Медленно и трудно он приходил в себя – горячий, дрожащий и словно выгибаемый в чьих-то грубых руках – так, что ему приходилось прилагать мышечные усилия, чтобы не давать запрокинуться голове.
Мне не хотелось снова прибегать к снотворным – это значило бы просто подменить одну зависимость другой – и я предложил помассировать ему спину, чтобы расслабить спазм. Он с благодарностью согласился, и вот тогда, не видя его глаз – он лежал на животе, положив голову щекой на скрещенные руки – я, наконец, спросил:
- Ты думаешь, что она – не Бина дочь, а твоя?
Он ответил на это не сразу. Сразу он попытался поднять голову и всё-таки взглянуть мне в глаза, но я был начеку, и не позволил ему, надавив на плечо. Да ещё добавил:
- Лежи смирно. Ты мне мешаешь.
- Можешь представить себе Бина в объятиях Сони? – спросил он, помолчав.
Я честно постарался представить. Сони, конечно, могла бы из жалости приголубить любого калеку – в этом ей не было равных, но позволить себе зачать от него ребёнка... О, нет! На этот счёт у меня были существенные сомнения. Сони прекрасно знала, как избежать нежелательной беременности.
- Не могу, - сказал я, имея в виду именно это. – Вообще-то, она похожа на тебя. Узкое лицо, серые глаза... Лежи-лежи, не дёргайся. И ты думаешь, что она стала калекой из-за твоих порошков? А Сони догадалась об этом и в отместку решила убить тебя? М-да... Жаль, что она не слышит этих твоих предположений – вот бы надавала тебе по щекам за них.
На это он не ответил, но мои пальцы продолжали разминать его мышцы, и я почувствовал ответ вернее, чем увидел.
- Просто твоя совесть злее, чем Сони, - сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал успокаивающе. – Ты прав: тебе нужно встретиться с ней и объясниться, и что бы там ни было на самом деле, и чем бы всё ни закончилось, я уверен, что тебе станет после этого легче, потому что Сони не под силу так измучить тебя, как ты это проделываешь сам. Да и я вздохну свободнее. Когда наш поезд?
- Рано утром.
- Ладно. Постарайся расслабиться, хорошо? Тебе всё ещё больно?
Он неопределённо шевельнул плечом.
Мне хотелось усыпить его, и я знал, что, в общем, могу это, но действовать надо исподволь, набравшись терпения и внимательно следя за его тонусом, дыханием и биением пульса. Мои прикосновения становились медлительнее и легче по мере того, как его спазм разрешался. Я знал, что боль скоро сменится сладким блаженством, и он начнёт дремать, доверившись моим рукам, гарантирующим ему своей ласковой твёрдостью безмятежный покой. Я очень любил такую власть над ним, тем более, что захватить мне её удавалось не слишком часто. А вот сегодня удалось.
- Боже, как же приятно... – пробормотал он, теряя контроль и над засыпающим телом, и над затуманивающимся сознанием.
- Поспи, пока я это делаю, - вполголоса предложил я. – Тебе сейчас очень важно как следует выспаться. Я буду продолжать столько, сколько нужно, чтобы ты заснул спокойно. Отдыхай.
Он благодарно вздохнул и притих, дыша размеренно и ровно. Выждав немного, я заглянул ему в лицо: рот приоткрыт, глазные яблоки перекатываются под веками. Спит.
Сам я заснул почти на рассвете. Уж лучше было вовсе не засыпать – когда Холмс растолкал меня, глаза у меня не открывались, голова была наполнена плотным туманом, а зевота раздирала рот.
- Ты из-за меня совсем не выспался, - виновато сказал Холмс. – А вот я из-за тебя заснул так сладко... Когда-то Орбелли говорил, что воздействуя тактильно, из меня можно верёвки вить. И Сони Вальденброк умела это делать в совершенстве.
- Умеет, - поправил я. – Ты спутал времена глаголов.
Он на мгновение прикрыл глаза, закусив губу, словно я не сказал это тихим голосом, а, по меньшей мере пощёчину ему залепил. Я покачал головой:
- Не завидую я тебе, Шерлок Эйдан Холмс – никогда ещё, полагаю, твои мысли и чувства не были в таком чудовищном беспорядке... Я хочу кофе, не то засну по дороге на станцию.
- Кофе горячий,- вздохнул он, и я понял этот вздох – «мне бы твои проблемы», вот что он означал.
- Ты сам-то что-нибудь ел?
- Кофе.
- Гм... Кофе не едят вообще-то. Его пьют.
Холмс улыбнулся:
- В нём было очень много сахара, - сказал он.
- Но не было мяса.
- Кофе с мясом? – удивился он.
- Мясо с кофе, - поправил я. – Сахар три раза в день – едва ли полноценный рацион для мужчины.
- Я исправлюсь, - пообещал он.
- Начинай прямо сейчас. Съешь ветчины.
Он неожиданно улыбнулся – лучшей из своих улыбок:
- А вот тебя не исправит даже выговор Рауха. Съем я твою ветчину, съем, успокойся.
Он, действительно, кое-как запихнул в себя некоторую часть завтрака, а там уже время поджимало, и мы, едва успев зайти за Раухом, отправились на станцию быстрым шагом – чуть не бегом.