Явление 1
Как в драме. Только действия ещё нет. Первый раз заступаю на дежурство. Прихожу в цех в 15-30, то есть за полчаса перед окончанием рабочей смены.
Где же ключи от тех самых 7-ми ворот, с тонкостями закрытия которых я уже ознакомлен? Токари крутят отполированные рукоятки, фрезеровщики взирают на фрезы, врезающиеся в металл, шлифовщики словно колдуют над ворохом искр, вылетающих из под круглого шлифовального камня, сверловщики налегают на рычаги…
Какой-то пьяный маленький мужичок с добродушным лицом, словно жук, копошится в большом коробе, полном стружки.
Очевидно, он опрокинулся туда спиной и теперь никак не может вылезти.
- Ключи давай! Опять напоролся!? Мать твою!
Яростный вопль словно ошпаривает моё ухо. Поворачиваюсь и вижу рядом с собой крепкого мужика в кожаной куртке.
В это время упавший в отходы производства с трудом достаёт из кармана промасленной донельзя спецовки, большую связку разнокалиберных ключей.
Стоящий рядом со мной крикун хватает дюжину бренчащих ключей и говорит уже спокойно, но веско и твёрдо, на этот раз обращаясь ко мне: «Сегодня моё дежурство. Ты ошибся.»
Что делать? Уступить? Отступать в первый же раз не надо бы. И всё же на радостях, что наконец-то обрёл работу, теряю позицию. Поди разбери, прав он или нет. Я ведь новенький. Что ж, придётся ретироваться.
- Сторож новый, что ли. Будем знакомы. Игорь - говорит мой будущий напарник, глядя мне в глаза колючими серыми глазами, и крепко сжимая тонкие губы.
- Григорий - ответно пожимаю крепкую руку и ухожу, чтобы явиться на другой день.
И будут явления 2,3,5 и даже 10-е и сотое.
Архитектура
«Храм труда», говоря нигилистически, где я буду нести службу, состоит из трёх нефов или, говоря по-нынешнему, пролётов.
Архитектурная манера в промышленности изменилась за прошедшие сотни лет. Нашему заводу в 2001-м исполнилось 140 лет. В нём ещё стоят надёжные старые здания из добротного красного кирпича. На стальцехе из кирпича выложены зловещие цифры 1937.
С появлением новых материалов романские арки 19-го века постепенно уступают место довольно высоким колоннам из железобетона, образующим вверху переплетения ажурных арок со стальными нервюрами перекрытий и крановых путей.
Окна делаются всё более огромными, их рифлёное стекло чем-то напоминает витражи.
Между окнами плоские пилястры. Под крышей архитрав, а не просто карниз или что там ещё из архитектуры.
Стоящие снаружи козловые краны весьма похожи на контрфорсы и аркбутаны, поддерживающие стены соборов «высокого средневековья».
Конечно, в центре фасада нет знаменитой розетки, то есть круглого витражного окна, но зато две лестничных шахты завершаются небольшими башенками. Эти сооружения, не идут ни в какое сравнение с колокольнями готических громад Руана или Амьена, Страсбурга или Вены, но всё же некоторое сходство присутствует.
Семь ворот, обрамлённые прямоугольными порталами, довершают общую картину.
Кому ж поклоняются в этом здании? Это ведь не святилище, а кумирня. Техника при помощи людей порождает технику, а, в конце концов уничтожает людей.
Поклонение великому Ваалу, неимоверному Молоху. Кстати, как созвучны слова: Молох и молот. Это заметил ещё Куприн, назвавший свою повесть о заводе «Молох».
Живопись
А не возомнить ли себя неким художником - импрессионистом. Бунтарём - впечатленцем.
Итак, будем писать на пленере.
Пленный человек, опалённый, прокопчённый заводом.
Василий Семёнович, токарь, живущий в заводе уже второй год благодаря стараниям шустрых риэлтеров и «добрых» родственников, опять лежит без «задних ног», пуская пузыри своим беззубым ртом. Просто младенец какой-то.
- Старый, что малый - говорят в народе. До пяти лет дитя в чине ангельском пребывает, - утверждают православные. А после 50-ти в каком чине? В каком звании? Затрудняемся… То-то и оно…
Итак, эскиз к наброску, этюд к этюду, возможно и сложится картина. Наверное, здесь не будет места для станковой живописи, хотя кругом стоят станки. Станки токарные, фрезерные, сверлильные, шлифовальные, строгальные, протяжные, даже долбёжные… Да мало ли какие ещё. Людям всегда всё мало.
Только тебе, Семёныч словно ничего не надо. Лежишь, порой не сняв и промасленной робы. Кстати, о робе…
Роба. Это теперь слово «роба» употребляется в смысле рабочей одежды, спецовки. Есть ещё определение «прозодежда». Как же так, прозодежда есть, а поэзодежды нет. А вероятно, существовала, схожа я с тогой, хламидой, гимматием. Теперь только одноклеточная водоросль одета в хламиду, оттого и кличется «хламидомонадой».
Что же такое роба? Робой именовалась грубая тёплая верхняя одежда у дам, живущих в Средине века. Отсюда и гардероб, то есть помещение для платьев…
Однако вернемся к тебе, знакомец. Ты ведь не просто знакомец,; «зна;комец». Живой знак на моём пути. Впрочем, и я тоже знак, но уже на твоей дроге. Пути наши пересеклись…
Может, и не прав я, что сержусь на твои пьяные разглагольствования. Ты тоже философ, мыслитель-киник или циник.
Диоген Синопский известен тем, что жил в пифосе, то есть в огромном сосуде для хранения зерна. Но и ты, товарищ мой старший, будешь ведом кому-нибудь. Хотя бы тому, кто прочтёт эту книжку.
Хочется рассказать о человеке. Не том самом Человеке с большой буквы, о котором написать легче, а с маленькой, самой что ни на есть.
Да, удивительные дала порой случаются в наше время. Впрочем, кем сказано, что это именно наше время. Оно независимо.
Живёт человек. не просто живёт, а существует в заводе, в цехе механическом. Всё видит, со всеми говорит, но когда уходят рабочие, начальники, инженеры домой, он остаётся.
Кто-то в злобном презрении прозывает его «бомжем», а чаще слышится ласковое «домовой».