Стрелка старинных часов вздрогнула, качнулась и шагнула навстречу новому дню. Григорьич поднялся из глубокого, мягкого кресла, потянулся и пошел в спальню. На ходу передумал, вошел в комнату к сыну и долго смотрел на мальчика. Обида на жену прошла, осталась тревога. Ну сколько можно праздновать, шляется по ночам одна, тихо бурчал Григорьич.
Жена была моложе его на 12 лет, длинноногая красавица, выше его на голову, образованная, умная женщина. Она уже много лет работала преподавателем в гидромелиоративном техникуме. Вот и сегодня у них важное мероприятие - выпускной вечер. Григорьич вышел на крыльцо, там сидела его приемная дочь с дворовой овчаркой. Ночь была теплой, лунной. Пахла полынью и чабрецом. Он сел рядом с ними. Стало спокойней. Григорьич любил падчерицу. Они поладили с первой минуты знакомства.
Странные подарки иногда делает нам жизнь. Он и смолоду к таким женщинам, как его жена, не подходил. Ростом не вышел. Да и когда было. В 16 пошел на фронт, всю Отечественную до самого Берлина прошел. Потом поднимал целину, тоже место для семьи неподходящее. Затем стало сдавать здоровье, фронтовые раны напомнили о себе. Знакомые присоветовали ему уехать в Семиречье, сказали, что там климат для здоровья хороший. Он и поехал. Пятый десяток разменял уже на новом месте. Обустроился, работу нашел.
Однажды у соседа Михаила Ивановича была вечеринка: сослуживцы провожали старика-преподавателя на пенсию. Григорьич с соседями был в добрых отношениях. Дети у них давно жили в городе, у Григорьича и вовсе семьи никогда не было. Дружно жили, в гости вечерами ходили, по хозяйству он им часто помогал: то ножку новую к стулу приладит, то маслобойку починит. Клавдия Афанасьевна по любой мелочи к нему обращалась, как к родному. Она считала, что у ее мужа, Михаила Ивановича, руки не из того места растут, не то что у Григорьича – он на все руки мастер. В одном не совпали с соседом – не любил он шумных компаний. Сколько раз звали, ни разу не пришел, так и смирились, звать всегда звали, а ждать не ждали.
Вот и в этот вечер Григорьич отказался от приглашения, остался дома. Когда заканчивал доить корову Майку, к нему пожаловал «перебежчик» – нарядная пятилетняя девочка, она смело перелезла через проволочную изгородь и подошла к нему:
– Здравствуйте, меня Таней зовут! А тебя?
– Григорьич.
– А ты тут живешь?
– Да.
– А почему ты сам корову доишь? У тебя что, тети нет?
– Нет.
– А дети у тебя есть?
– Нет.
– Выросли, уехали и тебя бросили?
– Нет, у меня никогда не было детей?
– Ты что, совсем один?
Какое-то время она разглядывала его широко открытыми синими глазами, потом шумно втянула в себя воздух и сделала ему предложение:
– А давай ты будешь моим папой, а я твоей дочкой?
Григорьичу стало весело. Он закончил дойку, встал, с хитрым прищуром посмотрел на гостью, пытаясь вспомнить, чья она дочь. Не смог. Спросил:
– А у тебя что, папы нет?
– Нет. Я живу с мамой и бабушкой, в восьмиквартирном доме, за речкой. Мама в техникуме работает. Студентов учит, как огород выращивать. А мы с бабой дома, хозяйничаем. А дяди у нас нет, никакого. И огорода нет, и скотины нет. Баба говорит – плохо это. Выжить тяжело, всего ведь ненапокупаешься, – девочка тяжело вздохнула, копируя свою бабушку.
Григорьич задумался. Он начал припоминать историю их приезда. Два года назад весь местный мужской бомонд кинулся ухаживать за молодой красавицей. Приданое в виде маленькой дочки никого не останавливало. Один за другим все получили от ворот поворот. Ему ли с ними тягаться…
– Я готов быть твоим папой. Но тут не нам решать. Мама твоя должна решать. Согласна?
Девочка захлопала в ладоши и запрыгала на одной ножке:
– А мы с тобой ее уговорим. Я тебе помогу.
Григорьич расхохотался, давно так не смеялся:
– Тебя мать не потеряла?
– Нет. Они все пошли водку пить и закусывать. Когда пирог принесут, мама меня позовет, а пока велела гулять в саду. Они долго едят, мне не пора. Я можно с тобой побуду, – вкрадчиво попросила девочка.
– Побудь, – согласился Григорьич.
Девочка забавляла его. У него не было никакого опыта общения с детьми. Мало кто из людей общался с ним на равных, прямо и открыто, как эта кроха. Он платил ей тем же.
Григорьич закончил цедить молоко, понес ведро в дом. Подумал и налил молоко в литровую банку:
– Вот тебе гостинец.
– Спасибо. А ты что, дома обутым ходишь? И спишь в сапогах?
– Нет, сплю без сапог, пол у меня земляной, зачем разуваться.
– Чашку чайную никогда-никогда не моешь? Если бы ты с нами жил, я
бы тебе чашку всегда сама мыла. А сковородку горячую зачем на стол
ставишь? Надо на железную подставку, – девочка продолжала
внимательно осматривать его жилище, по ходу делая замечания и внося
предложения. Григорьичу была приятна ее забота.
– Печка у тебя закопченная. Ты бабу нашу попроси, она тебе печку и
замажет, и побелит. Она и стены может белить.
Перед фронтовой фотографией встала как вкопанная, долго разглядывала, потом спросила:
– Это ты?
– Да.
– И медали твои?
– Да.
– Все-все? Честно-честно?
– Да.
– Так ты Герой! – восхитилась гостья.
Девочку позвали. Григорьич одной рукой подхватил гостью, другой – банку с молоком и побежал к изгороди. Да, точно, правильно вспомнил: матерью девочки оказалась Вера Тихоновна, неприступная красавица с разбитым сердцем. Протянул банку с молоком, поставил ребенка. Поздоровались. Девочка перелезать обратно не торопилась.
– Мамочка, вот мой папа, его Григорьич зовут. Он Герой, у него много
медалей. Я сама фотокарточку видела.
Григорьич от смущения мгновенно взмок.
– Можно он завтра придет к нам в гости в семь часов? Ты придешь с
работы, а потом он? Можно? – не унималась девочка.
– Я занесу вам молоко. Для девочки, – сказал Григорьич.
– Хорошо, – согласилась Вера Тихоновна, желая побыстрей покончить с
навязанным ей общением.
Девочка протянула ему руку, он тоже. Попрощались. Григорьич переставил ребенка через изгородь и пошел в дом.
Вечером следующего дня, точно в назначенное время пришел в гости. Принес молока и два десятка яиц. Гостинец взяли, пригласили в дом. Вера Тихоновна еще не пришла с работы. События форсировать не стал. Поиграл полчаса с девочкой, посмотрел ее игрушки, оценил обстановку. Решил завтра прийти с инструментом. Двери в доме скрипели и не закрывались. Дверца шифоньера была снята с петель. Пол тоже нуждался в мужской заботе. От ужина отказался. Ушел, не дожидаясь хозяйки.
Так за три вечера, пока управлялся с хозяйством, Веру Тихоновну ни разу не увидел. Зато стратегию своего поведения продумал. На один вопрос у него не было ответа: занято ее сердце или свободно? Если занято, то рано или поздно все равно узнаю, тогда и уйду. А если свободно, но разбито, тут ждать надо. Время лечит. Занять круговую оборону и ждать. Пока буду заботиться о них, как о самых близких людях. Григорьич испытывал гордость за то, что именно ему выпала честь восстановить в душе Веры Тихоновны веру в мужской род. Ему было неважно, кто, как, когда разбивал ее сердце. Главное – он получил возможность заботиться о ней и ее близких. А уж терпения и сноровки у него хватит.
День у Веры Тихоновны с самого утра пошел наперекосяк. Не успела прийти на работу, как ее неожиданно сняли с занятий и отправили со студентами на сельхозработы. Так и поехала, в чем была: туфли лодочки, платье из ярко-синего крепдешина, рукава-фонарики, юбка кроя солнце-клеш, без зонтика, на случай дождя, без шляпы от солнца, без обеда. День прошел в суете и хлопотах, приняла у студентов выработку. Приехала машина. Вера Тихоновна пересчитала ребят в кузове, пошла в кабину – ее место оказалось занято подростком с перебинтованной головой. Пока решала, как ей залезть к студентам в грузовик, машина уехала. Осталась одна в поле, вечером, в пяти километрах от большой дороги. Делать нечего, пошла пешком. Вдобавок ко всему сломался каблук. Сняла туфли, пошла босяком по пыльной, полевой дороге. Пошел дождь и сразу промочил до нитки. Стало так себя жаль, хоть плачь. За шумом дождя не услышала шум подъехавшей к ней машины. Машина обогнала ее, остановилась, шофер распахнул дверцу. Вера Тихоновна забралась в кабину. За рулем сидел Григорьич:
– Здравствуйте, Вера Тихоновна. От своего не уйдешь, – сказал он,
улыбаясь. Разговорились.
После этого случая стали встречаться. Григорьич считал себя бесплодным, поэтому не береглись. Через полгода Вера Тихоновна неожиданно забеременела. Расписались, девочку Григорьич удочерил…
Ох, и давно это было. Сын уже школьник, дочь – невеста, дом свой построили. Нет, конечно, он не в восторге от всех этих ее вечеринок, но это часть ее работы, ее жизни. Приходится считаться с ее интересами. Работа у нее важная, и делает она ее хорошо. Жена платила ему тем же. На торжества всегда ходили порознь.
Поводов для ревности друг другу не давали, но Григорьич все равно ревновал ее к работе. Опять же молва людская. Как говорится, «на каждый роток не накинешь платок». За те восемь лет, что они прожили вместе, сколько раз пытались их поссорить. Тот на нее посмотрел, этот подвез, там видели, как сам директор с ней говорил. У Григорьича для них был один ответ: «Что это за женщина, если на нее не смотрят? Завидно тебе, так и скажи». Тем тема и закрывалась.
За время жизни с этой женщиной он разгадал секрет власти над ней. Доверие. Не доверяй он ей, начни ограничивать ее свободу, давно потерял бы. Желая быть во всем наравне с ней, пошел учиться. Сначала в вечернюю школу, потом в сельхозинститут на заочное отделение. Одной рукой чертил, другой сына качал, пока мамка преподавала. Денег, пока учился, не хватало. Тогда заметил, что жена чаще стала брать домой на проверку курсовые работы заочников, вещи старые вечерами перешивала, но его ни разу, ни единым словом не попрекнула, во всем помогала. Совместно пережитые трудности только сблизили их. Выучился, стал вначале главным механиком, а потом главным инженером на винзаводе. Работу любил, справлялся, технику чувствовал, людей понимал. Люди его любили. Но главным в его жизни все равно была семья. Он за мир на войне был готов отдать жизнь, что говорить о семье. Она знала это. Знала, какое место в его жизни занимает сын, она, семья. Можно ли было назвать чувство, которое они испытывали друг к другу любовью? Трудно сказать… Они доверяли друг другу, было между ними понимание, забота, уважение к интересам друг друга. Их отношения вмещали еще и работу, любимую работу. И это определенно делало их союз полнее и крепче.
Пес насторожил уши, шумно задышал, бесшумно заскользил к калитке
– пошел встречать хозяйку. Стали слышны голоса.
– Идет, сказала дочь, и они заторопились занять свои постели.
Зачем ей знать, как они волнуются.
P.s. Фото из семейного архива автора.