Веленью Божию-7
7. И ВСЁ ДЕРЖИТ РУКА ТВОЯ: ЧТО ОНА МЕНЯ ДЕРЖИТ – ЭТО Я ПОСТОЯННО ЧУВСТВУЮ...
(Василий Розанов)
В те, уже совсем далекие годы второй половины девятнадцатого века, когда сложный и даже трагический (по определению Горького) писательский путь Василия Розанов только начинался, он страшно стеснялся своей какой-то, как ему казалось, никчемной фамилии и, видать, потому подписывал произведения всяческими псевдонимами (чаще всего Варварин – по имени второй жены). Об этой своей нелюбви к родовой фамилии Розанов напишет в книге “Уединённое”:
“Удивительно противна мне моя фамилия. Всегда с таким чужим чувством подписываю “В. Розанов” под статьями. Хоть бы “Руднев”, “Бугаев”, что-нибудь. Или обыкновенное русское “Иванов”. Иду по улице. Поднял голову и прочитал: “Немецкая булочная Розанова”.
Ну так и есть: все булочники “Розановы”, и, следовательно, все Розановы – булочники. Что таким дуракам (с такой глупой фамилией) и делать. Хуже моей фамилии только “Каблуков”...”
Но, судя по выдержке, сквозь великую стеснительность писателя легко проступает противоположное ей свойство – отчаянная смелость, впрочем, так или иначе свойственная всем русским. Смелостью этой, дерзновенностью, стремлением пойти наперекор устоявшимся мнениям и канонам, сказать по той или иной проблеме свое, неординарное мнение – отмечены все, даже самые ранние произведения Розанова. И даже не только произведения, но и просто высказывания на лекциях в Московском университете, куда он поступил в 22 года, в кругу товарищей и своих идейных противников.
Так было, когда будущего писателя до боли в сердце задел, в общем-то, всем известный факт, что самое раннее русское произведение “Слово о полку Игореве” лежало в забвении несколько веков, и вот только-только начинает привлекать к себе внимание читателей.
А что западало в душу писателя, обязательно бывало явлено в его многочисленных статьях и книгах. И о “Слове” место нашлось в одной из публикаций в газете “Новое время”, постоянным сотрудников которой Розанов был много лет. Так вот, в этой статье он пишет:
“Не горе бы, если бы “Слово” уничтожили, вырвали, убили. Нет, произошло хуже: оно всем стало ненужно, неинтересно. Грамотные жили, но его не читали. Списывали много: но его не списывали. “Не интересно! Не влечет!” Вот ужас, настоящий ужас: и сохранилось, завалилось, спаслось чудом всего два списка. Вообразите время, когда Пушкин станет до того неинтересным, что его сохранится всего два экземпляра в России, в старом чулане уездного помещика! Пушкина забудут: “Не интересно, не влечет”. Не правда ли, если бы это произошло с Пушкиным, мы прокляли бы эпоху, прокляли бы тех русских, которым Пушкин сделался окончательно и совершенно ненужным! В сердце своем мы полагаем, что Пушкин есть мера русского ума и души; мы не Пушкина измеряем русским сердцем, а русское сердце измеряем Пушкиным; и Россия, отряхнувшая от своих ног Пушкина, – просто для нас не Россия, не отечество, не “своя страна”... “Слово о полку Игореве” – это как бы Пушкин ранней России...”
Горячо, хлёстко, с великим чувством сказано. И у Розанова везде так – горячо и предельно искренне. Он не щадил сердца своего на философские трактаты, на книги, на заметки на каком-нибудь подвернувшемся под руку конверте или листке календаря. И потому всё, что написал Розанов – всё пропитано талантом, огнем сердца, святостью духа. И нет никакой натяжки, скажем, в таком признании великого прозаика:
“О, как хотел бы я вторично жить, с единственной целью – ничего не писать.
Эти строки – они отняли у меня всё: они отняли у меня “друга” (жену), ради которого я и должен был жить, хотел жить, хочу жить.
А “талант” всё толкал писать и писать...”
Понятно, писательский талант – это не только великий дар повествования, умение выбрать при описании то слово, которое тут только и уместно, но еще и резкое видение таких проблем жизни, которые до сегодняшнего дня были в тени, и если поднимались кем-то, то весьма слабо и поверхностно.
Розанов рано нащупал “свою тему”, тему, которая пройдет, развиваясь и расширяясь, через все его творчество, через всю его жизнь. Такой всеохватной темой стала “тема семьи”. О семье как “ячейке общества” говорили все – и за праздничным столом, и на массовых собраниях, и в печати, и в литературе (скажем, что только значил один роман Толстого “Анна Каренина”!) Но от того, что много говорили, проблема семьи в России почти никак не решалась, многние вопросы в ней оставались незатронутыми, а частенько покрывались завесой всевозможных запретов. А на чем лежал запрет, что заслоняла собой недосказанность – именно то и привлекало писателя-философа прежде всего.
Почему такой выбор сделан был Розановым? Ну, наверно, потому, что семья в жизни любого общества всегда была показателем всеобщего здоровья или всеобщих болезней – как духовных, так и телесных. Наверно, потому, что в молодые годы Василий потерял мать и отца и воспитывался в семье старшего брата, не особо привечашего Васю любовью и жалостью. Наверно, потому, что неожиданно встретил образец семейной жизни, в который перестал, было, верить.
В “Опавших листьях (в коробе первом)” Василий Розанов пишет:
“До встречи с домом “бабушки” (откуда взял вторую жену) я вообще не видел в жизни гармонии, благообразия, доброты. Мир для меня был не Космос (стройность), а Безобразие, и, в отчаянные минуты, просто Дыра. Мне совершенно было непонятно, зачем все живут, и зачем я живу, что такое и вообще жизнь? – такая проклятая, тупая и совершенно никому не нужная. Думать, думать и думать (философствовать) – этого всегда хотелось, это “летело”, но что творится, в области дейсвтия или вообще “жизни”, – хаос, мучение и проклятие.
И вдруг я встретил этот домик в 4 окошечка, подле Введения (церковь, Елец), где было всё благородно.
В первый раз в жизни я увидал благородных людей и благородную жизнь.
И жизнь очень бедная, и люди бедны. Но никакой тоски, черни, даже жалоб не было. Было что-то “благословенное”... И никто вообще никого не обижал в этом благословенном доме. Тут не было совсем “сердитости”, без которой я не помню ни одного русского дома. Тут тоже не было никакого завидования, “почему другой живет лучше”, “почему он счастливее нас”, – как это опять-таки решительно во всяком русском доме...”
Розанова озарила простая и ясная мысль – за счастьем не нужно ходить за тридевять земель, оно должно быть рядом и оно может быть рядом – вот в такой семье, как была семья его второй жены Варвары.
“Я был удивлен, – пишет далее Василий Розанов. – Моя новая философия, уже не “понимания” (первая философская работа), а “жизни” – началась с великого удивления.
Как могут быть синтетические суждения “а-приори”: с вопроса этого началась философия Канта. Моя же новая “философия” жизни началась не с вопроса, а скорее с зрения и удивления: как может быть жизнь благородна и в зависимости от одного этого – счастлива; как люди могут во всем нуждаться, “в судаке к обеду”, “в дровах к 1-му числу”: и жить благородно и счастливо, жить с тяжелыми, грус-тными, без конца грустными воспоминаниями: и быть счастливыми по тому одному, что они ни против кого не грешат (не завидуют) и ни против кого не виновны...
И я всё полюбил. Устал писать. Но с этого началась моя новая жизнь...”
И всё стало выстраиваться в стройный и убедительный ряд. Ведь что в семье главное? Уважение, нежное отношение друг к другу. И если эти принципы переложить на государство и общество, то и они, общество и государство, останутся от этого только в выигрыше.
“Нежная-то идея, – пишет Розанов, – и переживет железные идеи. Порвутся рельсы. Поломаются машины. А что человеку “плачется” при одной угрозе “вечною разлукою” – это никогда не порвется, не истощится.
Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно – паутина. Истинное железо – слезы, вздохи и тоска. Истинное, что никогда не разрушится, – одно благородное...”
Но нежность друг к другу – это любовь. И потому столь много места в книгах Василия Розанова посвящено любви. Приведу лишь две записи из “Опавших листьев”. Первая – о взаимоотношении людей в обществе:
“Больше любви; больше любви, дайте любви. Я задыхаюсь в холоде.
У, как везде холодно...”
И вторая запись – о любви семейной:
“Все же именно любовь меня не обманывала. Обманулся в вере, в цивилизации, в литературе. В людях вообще. Но те два человека, которые меня любили, – я в них не обманулся никогда. И не то чтобы мне было хорошо от любви их, вовсе нет: но жажда видеть идеальное, правдивое – вечна в человеке. В двух этих привязанных к себе людях (“друге” – второй жене и Юлии – первой жене) я и увидел правду, на которой не было “ущерба луны”, – и на светозарном лице их я вообще не подметил ни одной моральной “морщины”...”
И тут же писатель добавляет, с горечью и печалью: “Если бы я сам был таков – моя жизнь была бы полна и я был бы совершенно счастлив, без конституции, без литературы и без красивого лица...”
Надо заметить, что Розанову не только фамилия, но и внешность своя удивительно не нравилась. Впрочем, не только внешность, но очень часто и весь духовный настрой, о чем он часто писал в своих книгах-дневниках. Вот смотрите:
“Запутался мой ум, совершенно запутался...
Всю жизнь посвятить на разрушение того, что одно в мире люблю – была ли у кого печальнее судьба”.
Это Василий Васильевич написал за восемь лет до смерти. Признание весьма трагическое, очень и очень важное для писателя. И потому мы как можно четче попытаемся вникнуть в суть этих строк.
Мы уже говорили выше, что Розанов во главу угла своей философии, а точнее – философии жизни, как он сам называл ее, поставил семью, в которой царствуют любовь и взаимопонимание, уважение и помощь друг другу, спокойствие и удовлетворенность. Но семья не живет изолированно от общества, от государства, от подобных и не подобных ей семей. А каждое взаимодействие с ними оставляет отпечаток, бывает и неизгладимо-отрицательный.
Подкрепим это примером из жизни самого Розанова. Первый брак его распался, появилась вторая семья, которую, по обоюдному согласию с женой, писатель хотел скрепить венчанием. Но он уже был обвенчан в первом браке, и церковь, не нарушая своих традиций, разрешения на второе венчание не давала. Так сказать, образовался конфликт семьи с церковью.
Может быть, этот случай стал поводом к исследованию взаимоотношений семьи и церкви. С обычными въедчивостью и азартом погрузился писатель в самый, наверно, сложнейший вопрос нашего бытия. И чем больше он изучал цеплявшиеся друг за друга проблемы, тем больше открывал разногласий между церковными канонами и семейным опытом на Руси. С тогдашней точки зрения писателя, выходило, что церковь мало понимает семейные дела, отделена от них “излишней святостью”, мешает семейному счастью. Это делать нельзя, это тоже нельзя. А что же можно? Не становятся ли церковные запреты причинами разрушения семьи – тот же запрет второго венчания, запрет жениться и выходить замуж для близких родственников, традиции мужского главенства в семье, переросшие в “мужскую цивили-зацию”, и так далее и так далее?
Нет, Розанов не ратовал за отделение семьи от церкви. Он понимал, что значит Церковь и Бог в семейном бытии. Вполне категорично высказывался он на этот счет:
“Кто любит русский народ – не может не любить церкви. Потому что народ и церковь – одно. И только у русских это ОДНО”.
“Душа православия – в даре молитвы. Тело его – обряды, культ. Но кто подумал бы, что, кроме обрядов, в нем (в православии) и нет ничего, – тот все-таки при всяком уме не понял бы в нем ничего...”
Значение православия и церкви Розанов понимал, как может быть, никто другой. (“Я не спорщик с Богом и не изменю Ему, когда Он по молитве не дал мне “милости”; я люблю Его, предан Ему. И что бы Он ни делал – не скажу хулы, и только буду плакать о себе”).
Розанов всем своим существом знал, что без Бога не может быть жизни. И с Богом он никогда не спорил. Но вот с церковью спорил. Современную церковь он хотел улучшить, хотел, чтобы была она менее консервативна, до удивления легко путая консерватизм с инстинностью, которая и обязана быть неизменной, консервативной.
Почему-то этой простой мысли Розанов тогда не понял, не признал. И все свои претензии к русской церкви и предложения руководству ее выссказал в целом ряде хоть местами и ошибочных, но все же по-розановски талантливых и неповторимых книжек – в “Темном лике”, в “Людях лунного света" "Метафизике христианства”, в “Апокалипсисе нашего времени”, да и в своей прославленной трилогии – “Уединённом” и двухтомнике “Опавших листьев”.
Иногда рекомендации писателя руководителям церкви доходили до абсурда. Чтобы воцерковить новобрачных, он предлагал оставлять обвенчанных в специальных пристроях к храмам, чтобы они жили там месяца два-три, а в храме молились и участвовали во всех службах. Предлагал разрешить венчание людей, близких по родственной линии; нынешнюю мужскую цивилизацию перестроить в некую “андрогенную”, где были бы равны в правах и мужчины и женщины; выше всяких моральных критериев поставить вопрос рождаемости детей в семье (ссылки – на Ветхий Завет) и так далее.
Книги подобного плана вызвали бурю протеста (и надо сказать, протеста справедливого) среди священников, истинно верующих людей. Даже поднимался вопрос об отлучении Розанова от церкви, как Льва Толстого. Но тут все же был случай совершенно другой. Розанов любил русскую церковь и даже в резкой критике ее с нею не порывал. Да и как было отлучать его, если кровью своего сердца он написал:
“Да что же и дорого-то в России, как не старые церкви. Уж не канцелярии ли? или не редакции ли? А церковь старая-старая, и дьячок – “не очень”, все с грешком, слабенькие. А тепло только тут. Отчего же тут тепло, когда везде холодно? Хоронили тут мамашу, братцев: похоронят меня; будут тут же жениться дети; все – тут... Всё важное... И вот люди надышали тепла...”
А с тем, где люди надышали тепло, разве можно расстаться? И разве можно расстаться с теми, кого ты критикуешь, иногда даже и зло, а они низко кланяются тебе, уважают, любят тебя по-человечески? Позднее Розанов поймет это, человеком он был очень отходчивым, думающим, самокритичным, молитвенным. Поймет и напишет вот такую исповедь:
“О доброте нашего духовенства: сколько я им корост засыпал за воротник... Но между теми, кто знал меня, да и из незнавших – многие, отнеслись – “отвергая мои идеи”, враждуя с ними в печати и устно – не только добро ко мне, но и любяще... И везде – деликатность, везде – тонкость: после такой моей страшной вражды к ним, и совершенно непереносимых обвинений... И из этого я усмотрел, до чего Церковь теплее светской жизни в целом: сердечнее, душевнее, примиреннее, прощающее... И я бросился (1911 год, конец) к Церкви: одно в мире теплое, последнее теплое на земле...”
Поймет писатель-философ и то, что сам был виноват в своей дон-кихотовской борьбе с религией предков.
“Русская церковь представляет замечательное явление. Лютеранство и католичество во многих отношениях, может, замечательнее его, но есть отношения, в которых оно замечательнее их. Обратим внимание, что умы спокойные, как Буслаев, Тихонравов, Ключевский, как С.М. Соловьев, – не искали ниче-го в ней поправить, и были совершенно ею удовлетворены. Вместе с тем это были люди верующие, религиозные, люди благочестивой жизни в самом лучшем смысле, – в спокойно-русском. Они о религии специально ничего не думали, а всю жизнь трудились, бла-городствовали, созидали. Религия была каким-то боковым фундаментом, который поддерживал всю эту гору благородного труда. Нет сомнения, что, будь они “безверные”, – они не были бы ни так благородны, ни так деятельны. Религиозный скептицизм они встретили бы с величайшим презрением. “Допросы” Православию начинаются ниже (или в стороне?) этого этажа: от умов более едких, подвижных и мелочных. Толстой, Розанов, Мережковский, Герцен – уже не Буслаев, с его вечерним тихим закатом. Это – сумятица и буря, это – злость и нервы. Может быть, кое-что и замечательное. Но не спокойное, не ясное, не гармоническое...”
Многое понял Розанов, но спокойствия по-прежнему не было в душе, не было гармоничного, не было ясного, а была буря, была сумятица, были нервы, была едкость, порой злость, но было в ней и изумительное, замечательное, возможно, и гениальное. Он до самых последних дней своих видел обостренно и далеко, и по-прежнему все проблемы рассматривал с точки зрения православной семьи. Всё, что угрожала ей, на то без колебания бросался не с копьем и щитом, а всего лишь с писательским пером Василий Васильевич Розанов. Он дал бой надвигающейся социальной революции, он разоблачил ее, как Достоевский, Ильин, Бунин.
“И вот, может лишь оттого, что в ней – ничего для мечты, она (революция) не удастся". “Битой посуды будет много”, но “нового здания не выстроится”. Ибо строит тот один, кто способен к изнуряющей мечте; строил Микель-Анджело, Леонардо да-Винчи: но революция всем им “покажет прозаический кукиш” и задушит еще в младенчестве, лет 11-13, когда у них вдруг окажется “свое на душе”. – “А, вы – гордецы: не хотите с нами смешиваться, делиться, откровенничать... Имеете какую-то свою душу, не общую душу... Коллектив, давший жизнь родителям вашим и вам, – без коллектива они и вы подохли бы с голоду, – теперь берет свое назад. Умрите”.
И “новое здание”, "с чертами ослиного в себе, повалится в третьем-четвертом поколении...”
Что скажешь, в третьем-четвертом поколении большевистская революция и развалилась, “красное колесо” рассыпалось. Пророчество, так сказать, осуществилось с математической точностью.
А вот посмотрите, что сказал Розанов о собственности в России – это касается и прошлых поколений, и нас с вами, сегодняшних россиян:
“В России вся собственность выросла из “выпросил”, или “подарил”, или кого-нибудь “обобрал”. Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается...”
И, наверное, Розанов не был бы Розановым, если бы за постоянной критикой жизни (а в ней, конечно же, всегда много неистинного) он забыл бы о самом себе, о своей душе, о том состоянии, в котором она находится именно в тот момент, в тот час, в тот день, в тот месяц. Как беспощаден он был к недостаткам в обществе, так же был беспощаден и к себе:
“Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание – моя жизнь”...
“Живи каждый день так, как бы ты жил всю жизнь именно для этого дня”.
“Что-то течет в душе. Вечно. Постоянно. Что? Почему? Кто знает? – меньше всего автор”...
И, кажется, только в этом монологе Розанов сказал неправду. Знал он – Кто верховодит в душе человека, Кто ведет его по штормовым пучинам бытия. Вот строки, подкрепляющие это:
“И все держит рука Твоя: что она меня держит – это я постоянно чувствую...”
ПОСЛЕСЛОВИЕ. Умер Василий Васильевич Розанов в Сергиевом Посаде, шестидесяти четырех лет, с плащаницей от раки Сергия Радонежского на голове. Умер с тихой и спокойной улыбкой.
(Продолжение следует).