День оглашения приговора, несколько раз отложенный сначала благодаря стараниям Буренина, находившего в деле новые факты, затем – по просьбе прокурора, искавшего возражения на эти факты, был, наконец, утверждён и назначен на двадцать шестое марта. Чаплыгин встретил этот день совершенно спокойно. То смятение, в котором он пребывал, незадолго до того прошло совершенно. Этому помог психологический приём, который он изобрёл, и к которому приучил себя. В один из редких «восходов» (так он называл про себя моменты спокойствия и оптимизма), он постарался запомнить всё, что было связано с этим состоянием, сопутствовало ему – образы, картины, звуки, и научился усилием воли воспроизводить его, тем самым успокаивая себя. В один из ярких, особенно запомнившихся ему «восходов» он читал в журнале статью о парусной регате, растрогавшую его тем, что она напомнила ему детскую поездку с отцом в Ялту. Эту картину он вспоминал чаще других. И хотя по-настоящему этот выдуманный приём помогал только в первые дни, и вскоре опротивел ему до того, что он испытывал животное отвращение к образам яхт, чаек и искрящегося моря, которые в сине-белом тумане вместе с писком в голове вставали перед ним – отвращение, доходившее иногда до слабости в теле и рвотных позывов, внешне он оставался спокоен и собран.
Рано утром Буренин, опрятный, в выглаженном костюме, с сияющим красным лицом и причёсанными на пробор редкими волосами, позвонил в дверь. Внешность адвоката, его быстрые суетливые движения, которыми он развязывал в прихожей шнурки на ботинках прежде чем войти в кухню и из одной руки в другую перехватывал портфель, энергичный голос, которым он расспрашивал Чаплыгина готов ли он к суду, и запомнил ли что надо говорить, и теперь, как бывало раньше, внушили ему ощущение того, что в деле ещё не всё потеряно и может обернуться к лучшему. Это ощущение продолжалось довольно долго, он приободрился и по дороге даже пошутил о чём-то с Бурениным. Но чем ближе они подъезжали к суду, тем сильнее прежнее состояние безысходности овладевало им. Возле здания суда их встретили несколько приставов в форме, и провели сквозь кричащую и сверкающую фотовспышками толпу журналистов, многих из которых Чаплыгин успел запомнить и знал в лицо.
Зал заседаний был длинной светлой комнатой, в одной половине которой, вдоль стены, располагалась огороженая низким деревянным бортиком металлическая клетка, окрашенная чёрной, ещё пахнущей краской, с привинченной к полу узкой металлической скамьёй возле стены. На возвышении была трибуна судьи с позолоченным и тускло блестящим государственным гербом на торце и креслом с высокой, выше человеческого роста красной кожаной спинкой. Большую же часть зала занимала зона для зрителей – несколько тесно стоящих рядов коричневых откидных кресел. В той её половине, которая была возле клетки, устраивались журналисты. На штативах уже стояли пять или шесть камер и два оператора в куртках с короткими рукавами, встав на колени, переругиваясь, резкими движениями распутывали затоптанные толстые кабели. Появление Чаплыгина было встречено общим гулом: на него немедленно направились объективы камер и микрофоны, послышался треск затворов фотоаппаратов. Зрители, бывшие в зале, встали с мест и, поднявшись на цыпочках, старались разглядеть его за двигающимися спинами журналистов. Один из фотографов, невысокий лысый мужчина в джинсовом костюме, круглых металлических очках и с обстриженной бородой, энергично, на полусогнутых ногах подбежал к Чаплыгину и, встав перед ним на корточки, осветил его лицо такой сильной вспышкой, что тот на мгновение перестал видеть. Пристав, стоявший у двери, молодой, весь угловатый человек с угрюмым бескровным лицом, начал проворными движениями открывать дверь клетки, гремя ключами, и Чаплыгин, глядя на его серую шею над сдавливающим её белым воротником рубахи и слыша треньканье задевающих клетку ключей, почувствовал привычное, привязанное к этим ощущениям желание забыться и ни о чём не думать. Усевшись на холодную скамью, он поставил локти на колени и закрыл ладонями лицо, стараясь стать как можно незаметнее, скрыться от звуков движения в зале, вспышек фотокамер и серьёзных, деловых, как будто не имеющих по отношению к нему никакого собственного мнения лиц журналистов и, особенно, от промелькивающих за их спинами любопытных и злых взглядов зрителей. Главное же – он боялся встретиться взглядом со вдовой, знакомый ему по другим заседаниям синий, с красными полосами плащ которой он мельком заметил в зале. Между тем началось хорошо известное и вместе с тем малопонятное ему действо – выяснение формальностей между адвокатом и судьёй, перекладывание бумаг с места на место, ссоры о чём-то адвоката с прокурором. Судья в своей обширной чёрной мантии то уходил из зала, то возвращался обратно за какой-то важной папкой. Свидетели то объявлялись, то пропадали снова. Раза два начиналась перепалка между приставом и фотографами, старавшимися перешагнуть через деревянный бортик и ближе подойти к решётке. Наконец, порядок был наведён и заседание началось. Слово получили адвокат и прокурор. Первым выступил прокурор – высокий и молодой капитан с добрым желтушным и прыщавым лицом, в новом синем форменномм костюме, плотно облегающим его длинную согнутую фигуру. Читая по бумаге хорошо известное Чаплыгину требование максимального наказания, он старался быть серьёзным, но, видимо, нахождение в центре внимания доставляло ему большое удовольствие, так что дёргающаяся улыбка то и дело растягивала его тонкие губы. Стараясь остановить эту улыбку, он сдвигал брови, делал длинные паузы, прочищал горло, и из одной дрожащей руки в другую брал свои бумаги. После него выступил Буренин, который обычным своим, заискивающим перед судьёй голосом, больше глядя на него, чем на публику, попросил для своего клиента оправдания. Выслушав всё это, судья поднялся с места, объявил о том, что суд удаляется на совещание и, широкими шагами вышел из зала в расположенную за его спиной дверь кабинета. Вернувшись через несколько минут и встав за трибуну, он подал знак приставу, стоящему у двери. Тот, вытянувшись по стойке смирно, громко произнёс осипшим голосом:
- Встать, начинается оглашение приговора!
Все присутствующие поднялись со своих мест. Судья оглядел зал поверх очков, как будто убеждаясь, что никто не нарушает молчание. Затем, удерживая обширный рукав мантии, медлительным движением взял со стола красную кожаную папку с выдавленным на обложке двуглавым орлом и, щурясь на, видимо, раздражавшие его фотовспышки, лишённым интонации скрипучим голосом начал читать, переворачивая длинными жёлтыми пальцами мелованные листы:
Именем Российской Федерации.
11 ноября 20** года, примерно в 3 часа 05 минут, на Ярославском шоссе в городе Москве произошел наезд автомобиля «БМВ», регистрационный знак Е 875 АС 90, под управлением Чаплыгина Алексея Андреевича на пешехода Иванову Марину Анатольевну две тысячи первого года рождения, которая скончалась вследствие полученных ранений в больнице номер сорок города Москвы. Чаплыгин А.А. не предпринял необходимых мер для спасения жизни несовершеннолетней Ивановой М.А., скрывшись с места происшествия.
Суд заслушал показания свидетелей – Бакушева И.Е. и Семенова О.А., ознакомился с показаниям экспертов, данными трасологической экспертизы и приложенными к делу видеоматериалами.
На основании изложенного, руководствуясь статьями 264, 265-й, 307-й УПК РФ, суд постановил по совокупности преступлений, путем частичного сложения наказаний приговорить Чаплыгина Алексея Андреевича к пяти годам лишения свободы с отбыванием срока в колонии общего режима. Приговор может быть обжалован в суде высшей инстанции.
Подсудимого взять под стражу в зале суда.
- Подсудимый, вам понятен приговор? – спросил судья, подняв свои припухшие глаза на Чаплыгина.
- Да.
- Есть вам что сказать в последнем слове?
- Нет, – ответил Чаплыгин, ничего не чувствуя и не понимая, слыша только шум крови в ушах. Пристав снова начал отпирать решётку, возясь с гремящими ключами, и Чаплыгин, с напряжённым вниманием следя за быстрыми и проворными движениями его пальцев, на секунду потерял сознание. Очнувшись, ничего не видя перед собой в разноцветной пелене, вставшей перед глазами, он почувствовал как кто-то приблизился к нему, быстро и энергично задышал на ухо, бесцеремонно, как тряпичную куклу, дёрнул за плечо, и защелкнул наручники на запястьях.
- Арестованный, встать! Идите прямо. Вперёд, по коридору, – услышал он незнакомый ему взволнованно-хриплый голос.
В зале началось движение, люди поднимались со своих мест и проходили к выходу. Какой-то седой мужчина среди зрителей энергично захлопал в ладоши, подняв руки над головой и для хлопков широко разводя руки. Несколько человек в разных концах зала вразнобой вторили ему. Еще кто-то неуклюже, сорвавшись на букву «ша», присвистнул.
Можно Павлу Афанасьевичу (судье) задать несколько вопросов? – слышал Чаплыгин за своей спиной голоса журналистов.
Будете подавать апелляцию? – крикнул кто-то ещё.
Пустите, на два вопроса!
Что, что? Всё, всё, всё! – напряжённым голосом отвечал на всё это пристав, расставив руки и не пуская журналистов.
…Дальше была беседа с адвокатом, передача последних поручений и т.д., и, наконец, отъезд в следственный изолятор. Главным ощущением первых моментов после объявления приговора было – облегчение: пытка неопределенностью, продолжавшаяся несколько месяцев, теперь окончилась. Заключение, которого он боялся и желал избежать, стало очевидным фактом. Что ждет его там? Какой будет его новая жизнь? Ответов на эти вопросы он не знал и страшился их. В голову лезли разнообразные, прочитанные в интернете и виденные по телевизору истории о бандитах, пресс-хатах и надзирателях, но так разнообразны они были, и так многочисленны, что он не мог вынести из них ничего точного и строго определённого. Главным же, что мешало ему собраться и успокоиться, был тот самый вопрос, который на протяжении этих страшных двух месяцев с начала скандала и нового процесса мучил его. Давным-давно начавшись с неясных, почти интуитивных предположений и сомнений, он теперь определился чётко, даже с пугающей резкостью.
«Как так вышло, – и теперь думал Чаплыгин, переворачиваясь на жёсткой койке в столыпинском вагоне и особенно внимательно прислушиваясь к визгливому звуку заскрипевших под ним нар, – как вышло, что все мои убеждения, все взгляды на жизнь оказались ошибочны, как получилось так, что я проиграл – и меня, состоятельного, сильного человека вопреки законам жизни и здравому смыслу, судили и отправили за решётку?»
Его самого удивляла банальность этого вопроса, особенно потому, что по первому впечатлению, ощущению, он как будто ясно понимал происшедшее. Но только он начинал разбирать его, осмысливать с точки зрения своих взглядов и жизненного опыта – это понимание исчезало. Первым приходящим на ум ответом было то, что он всю жизнь ошибался относительно законов, управляющих человеческой жизнью, и оно живет не по канонам дарвинизма, а подчиняется той самой иррациональной, вульгарной справедливости, прежде – смешной ему. Но это он сразу отбрасывал. Мало того, что был жизненный опыт, многократно подтверждавший правоту дарвинизма, но он видел и судивших его. Судья, как он знал из многих источников, был взяточником, прежде много раз выносившим несправедливые приговоры, прокурор, очевидно, был карьеристом (Чаплыгин вспомнил его улыбку во время чтения обвинения), журналисты хотели от процесса только сенсаций, и за время следствия замучили не только Чаплыгина, но и мать погибшей девочки, которую, как он слышал, своими бестактными вопросами они доводили до слез. Нечего было говорить и о политиках, возмущенно требовавших в выступлениях и официальных запросах в следственные органы расправы над ним. Все эти люди, гнавшие его, – все они были как он, все жили по хорошо знакомому ему законам дарвинизма. Более того, каждый из них, окажись он в ситуации Чаплыгина, и действовал бы в точности как как он. И вместе с тем какая-то таинственная и могущественная сила заставляла их вопреки логике, здравому смыслу, а в некоторых случаях, возможно, – вопреки собственной воле преследовать его. Чаплыгин чувствовал эту силу, но не понимал ее, и подставлял на ее место то общую жалость к девочке, то зависть и ненависть толпы к богатым людям, – но все это было не то.
Рассуждая так, и в этих рассуждения ни на чем и не остановившись, он пролежал несколько часов. Расслышались, проступили сквозь вой и стон мыслей и усилились звуки – стук колёс, пришёптывающий храп соседа сверху, и где-то далеко – визг качающейся на петлях двери. Он опомнился, приподнялся на локтях на нарах и огляделся вокруг. Заключённые спали, тусклый свет наступавшего утра пробивался сквозь зарешеченное окно, за которым мелькали то обнажённые ветви леса, то тускло блестящие жестяные крыши какой-то деревеньки. Поезд замедлялся, подходя к станции. Послышались крики конвоиров, загремели по коридору тяжелые шаги подбитой металлом обуви.
- Все, к чертям размышления! Теперь главное – выжить, – оборвал себя Чаплыгин. Выводили строиться.
…В колонии всё было так, как он представлял себе: колючая проволока, лай собак, крики охранников: «На колени!»
Приведенных с этапа обыскали, раздев донога, побрили, вымыли в бане и, обеспечив одеждой – черными арестантскими костюмами (робами), распределили в карантинные камеры. Затем был инструктаж пожарных, режимных сотрудников, медицинский осмотр. За всем этим время прошло незаметно. Через два дня конвойный, зайдя в карантинную камеру, вызвал Чаплыгина, чтобы перевести его в тот отряд, в который он был назначен..
Пройдя несколько пахнущих сыростью и хлоркой коридоров, затем спустившись по узкой лестнице, они вышли на улицу, и через огромный пустой двор, засыпанный скрипящей под ногами галькой подошли к длинному одноэтажному зданию из белого кирпича и с пятью зарешеченными тёмными окнами. Конвойный, шедший первым, отворил металлическую дверь, окрашенную синей, везде ободранной краской, и впустил Чаплыгина внутрь.