( все даты в тексте – по старому стилю )
Ещё не завершены полевые работы, ещё не убраны огороды и многоликая осенняя страда в самом разгаре, но эти заботы уже оттесняются другими, которых раньше и не было. И главная из этих новых забот – передел земли.
Редко кого передел земли когда-нибудь радовал. И если всё-таки радовал, так это тех, у кого родились мальчики со времени последнего передела: на мальчиков нарезался клин земли, на девочек – нет. Если же кто «мужеского пола» в семье умирал – в любом возрасте – земля, выделенная на него, отбиралась земством в пользу «общества».
Количество населения «мужеского пола» от передела к переделу менялось: чаще в сторону увеличения, реже - в сторону уменьшения. А земли-то не прибавлялось! А потому перераспределение земли всегда сопровождалось ссорами и конфликтами. Ещё бы: моя земля, ухоженная, обработанная, могла достаться кому-то другому, а мне – истощённая и засорённая земля нерадивого мужика. Почему? Да потому, что вся наличная земля сначала как бы «отбиралась», а потом – « раздавалась»: хорошие и плохие участки доставались всем. Участки не были закреплены за дворами навечно, а потому многими временными хозяевами и не удобрялись, а наоборот – нещадно истощались. То же происходило и с покосными наделами.
Переделы проводились один раз в шесть лет. Последний был после холеры 1891 года. И следующий должен был быть в 1897 году. Но, то ли из-за массового отъезда крестьян в Сибирь, то ли из-за коронации передел проводили годом раньше. Земство ходило по дворам и подробно переписывало всех. Зачем – подробно? Такого раньше не было. А может это было «ходачество» правительства, как «ходачество» у переселенцев? Так называли разведку крестьян, которая на год уходила в земли, куда предполагали переселиться. Затем они приезжали и рассказывали землякам об увиденном. И те уже решали: переселяться или нет. Похоже, что и правительство России пошло на «ходачество» в 1896 году в отдельных губерниях, чтобы в 1897 году провести первую всероссийскую перепись населения.
Пока что бухтеть и требовать справедливости не было резона: шла перепись дворов крутояровцев, а не делёж. Волостной писарь, староста и молодой учитель, присланный земством в новую школу, ходили со списками по дворам. Им помогали грамотные крестьяне, назначенные старостой.
Погода стоИт тихая, солнечная – запоздалое лето. Паутина серебрится, птицы сбиваются в стаи – к югу потянулись.
Земские только что покинули бедный двор, где мужские руки остались одни на пять ртов: мужик, жена, трое дочерей. Бесприданницы. Старик, хозяин, умер ещё в прошлом году и теперь с весны на всю семью будет две с половиной десятины. Рёв стоИт в хате.
- Как же они выживут? – спрашивает учитель.
- Как… Как и другие: батрачить пойдут. Или в Сибирь: там по десять десятин дают.
Горькое это дело: в ясную погоду надежду у людей отнимать.
В другой избе – другая недотыка. Баба на сносях – вот-вот опростается.
- Мужик будет у меня, мужик! Он и лежит как мужик: гузном к выходу! Записывайте: мужик!
- Родишь – и запишем.
- И будет он шесть годков без надела. Пиши сейчас!
- Уймись, Лукерья! Ему, если ты мужичка родишь, ещё пожить надо на белом свете, а не умереть сразу – сама знаешь. А уж потом на него, живого, и землицу можно получить. Так что не тужься раньше времени, затяни свои узелки да наузы.
А вот и радость «бабьего лета»: двор Федота Клюкина. Здесь мужиков прибыло – двойняшки Савва и Пётр. Уже – кормильцы: по две с половиной десятины получит Федот на каждого ребятёнка. Теперь у Клюкиных больше земли будет, чем у Погореловых.
- Серафим, - просит старосту Евдокия, - вы же у Погореловых будете отписывать один надел, так?
- Ну… Пантелей-то умер.
-- Ну вот напишИте его нам. А мы с ними по-соседски договоримся. Нам всё равно в аренду придётся сдавать: мы им и сдадим. Пусть на своей земле работают, а не на чужой.
- Поглядим, - говорит Серафим Козёл. – Посмотрим.
Учитель ходит в земской группе, имея ещё и свою корысть: сразу записывает в школу детей. Поэтому он говорит, шутя, пятилетней Таньке:
- Учиться хочешь? В школу пойдёшь?
- Не-а, - говорит Танька. – Я мамке буду помогать. Савву с Петром кормить.
А у Погореловых Ванятка с радостью согласился ходить в новую школу. А что касается земли – что говорить? Отдавать надо две с половиной десятины пахотной, да часть луговины под покос (а коней-то два!), да излишек выгона…
Хоть и пополнится семья мужиком-примаком, но земли не прибавится: не ко двору он.
- Серафим, - говорит Гаврила, - а если зять у меня будет жить?
- Какой зять? – спрашивает староста, - Егор Кулыгин, что ли? Так кто же его отпустит из семьи.
- Да нет! Младшая моя, Дарья… На Покрова свадьба.
- А-а. – Знает сельский староста историю Дарьи с Емелей. – Нет закона такого, Гаврила. Записываем-то сейчас. А до свадьбы ещё дожить надо. И потом как обернётся – неизвестно.
- Типун тебе, Серафим…
- Жизнь, Гаврила Пантелеевич.
- Ладно. Перебедуем. Тогда, Серафим, о другом попрошу тебя: отпиши мой отрезок Федоту Клюкину. Христом богом прошу.
Удивился Серафим, почесал затылок:
- Поглядим.
Перепись – это только начало большого дела, а впереди ещё работа землемеров и землеустроителей. И всё надо делать быстро, чтобы крестьяне свои наделы увидели, подумали, поругались и решили: какую землю под что и с чем выйти по весне к земле-матушке.
И всё больше утверждается староста в мысли: не надо все наделы сбрасывать в ларь, а потом доставать, как гостинцы. Переделом надо занимать только освободившиеся земли, а не все подряд наделы. Пожалуй меньше будет обид, да и работы для землемеров меньше.
Идут земские по селу через «бабье лето», через печаль и радость, думая о мужиках и России.
Серебрится тенетник.
Осень.