Смешной уютный зверек, родственник мишки коалы, разместился на ее переднике, заслонив ее небольшие грудки своими раскидистыми ушами. Она оборачивается ко мне со своей обычной чуть смущенной улыбкой и, встретившись с ней взглядом, я снова чувствую, как пропускает удар мое сердце, нерешительно замирает на миг и, опомнившись, бьет меня под ребра, резко, почти болезненно: Да! Да-Да! Да-да! Глупое сердце, в ее присутствии оно спотыкается всякий раз, начиная с нашей первой встречи, когда я неожиданно погрузился в янтарную, медовую глубину ее удивительных глаз цвета спелой осени с золотым огнем на дне. Будто, распарившись в сауне, я окунаюсь в ледяной бассейн. Будто я прыгаю с гребня крутого склона в нетронутую белизну глубокого снега, где лыжи тонут и остается только броситься вниз головой в синюю бездну с надеждой, что сильные ноги сумеют в последнее мгновение подхватить мое тело, ставшее вдруг весомым.
"Попробуйте, Андрей-санч," - она протягивает мне что-то в большой деревянной ложке.
Я недоверчиво кошусь: "Что это?"
"Это крем, для вашего торта," - поясняет она охотно.
Я касаюсь упругой глянцевой массы, сую палец в рот. "М-м-м, вкусно. Мне нравится, не слишком сладко."
Она обращает свою радостную улыбку в сторону моей жены, энергично стучащей ножом.
"Это взбитые белки с миндалем. Вер-сергевна меня научила."
"Зря вы, девушки, это все затеяли," - вздыхаю я с обреченностью вопиющего в пустыне, "Сорок два, что это за дата? Нечего особенно праздновать."
"То-то и оно," - замечает моя жена, не оборачиваясь. "В твоем возрасте любой день рождения - повод для праздника. Кто знает сколько их еще осталось?"
Моя невестка беззвучно ахает, прижимая ладошку к Чебурашке на переднике, и я смеюсь в ответ на ее немой ужас:
"Не обращай внимания, Аленушка, юмор у нас такой. Вера на пол-года меня младше, факт, о котором она не позволяет мне забыть."
Вера, наконец, оборачивается, чтобы одарить меня хитрой улыбкой, и заодно- ценным указанием:
"Нечего тут крутиться у занятых людей под ногами. Возьми лучше своего Есенина и накрой на стол."
"Как прикажете, барыня," - отвечаю я покорно.
Своего двадцатилетнего сына Женьку я застаю за книгами. Читающий Женька - это явление само по себе потрясающее и я позволяю себе в течении нескольких секунд полюбоваться его растрепанной белокурой головой, склоненной над страницами. Вера прозвала его Есениным за внешнее сходство, впрочем, весьма поверхностное, но я отметил бы поразительное самодеструктивное легкомыслие, свойственное как ветренному поэту, так и моему юному отпрыску. Итак, мой сын: Есенин минус талант. Я застываю на месте, пораженный внезапной мыслью: ровно год назад, на праздник моего прошлого дня рождения, Женька привел к нам в дом это маленькое чудо с глазами темного меда, милым чуть привздернутым носиком, с полными губами маленького треугольного рта, с робкой улыбкой и копной каштановых кудряшек, отливающих на свету густой медью. Он привел ее к нам в дом и заявил с мрачным вызовом, несомненно рассчитывая на вдохновенный скандал:
"Знакомьтесь, Лена, моя будущая жена!"
"Oчень приятно, я - Вера Сергеевна," - не дрогнув отозвалась моя жена и продолжила светски: "Позвольте представить вам моего мужа: Андрей Александрович Атрашов."
С вежливой улыбкой я взял в свою руку ее узкую неожиданно крепкую ладошку и заглянул в ее глаза и мое сердце споткнулось и жизнь моя изменилась бесповоротно. Так просто. Так больно.
Женька заметил мое присутствие и яростно почесал лохматый затылок.
"Пап, Senatus-Consultum Tertullianum, это что за мурня такая?"
"Если в двух словах - право женщины наследовать ее детям. Давалось матери троих детей, четверых - если женщина освобожденная рабыня. Легко оспаривалось отцом умершего ребенка и его собственными детьми. В настоящее время представляет интерес в контексте прав женщин. В подробностях могу тебе рассказать после этого всего праздника жизни, когда все разойдутся. Только напомни мне, ладно? А сейчас пойдем стол расставлять."
Со вздохом он поплелся за мною следом, шаркая ногами в растоптанных тапках.
Огромный тяжеленный стол-книга пережил времена развитого социализма, ужасы застоя и возбуждение перестройки, оставаясь при этом таким же монументальным олицетворением зажиточного гостеприимства. Раскладывать его приходилось вдвоем. Отутюженная накрахмаленная белоснежная скатерть ложилась на полированную поверхность - моя жена не признавала никаких современных синтетических компромиссов. Из глубины серванта извлекались тарелки с тонкой платиновой каймой, себряные приборы, хрустальные стаканы, рюмки и бокалы. Я наблюдаю за томными движениями Женькиных рук и снова думаю о том, на что польстилась такая девочка, согласившись стать женой раздолбая, бросившего юрфак, куда я его устроил всеми правдами и неправдами. На его смазливую мордаху? На квартиру в престижном районе? На папу - известного адвоката? Тьфу ты! И вправду, я с годами впадаю в какой-то задроченный нарциссизм. Мир не вертится вокруг тебя, Андрей-санч, как бы тебе этого ни хотелось.
Повертев в руках глубокую тарелку для супа, я гляжу на сына вопросительно. Тот пренебрежительно пожимает плечами.
"Поди узнай у матери будет ли суп. Да заодно спроси сколько будет людей. Я пока протру стаканы."
Он удаляется, очень неторопливо, так же ссутулившись и шаркая ногами. Я возвращаюсь к своим прерванным мыслям: неужели всего лишь год? Целый год? Один год из сорока двух - это много? Целый год с сердцем, подвешенным на нити, - это мало?
Она переехала к нам на следующий день после знакомства. Тихая, как мышка, она не выходила из Женькиной комнаты. Вере понадобилось все ее неслабое очарование, вся ее забота, чтобы заставить Аленушку преодолеть ее робость. Женькина невеста училась в педагогическом и до переезда к нам жила в общаге. Случайно я подслушал ее разговор с Верой, а вернее монолог Веры, ее воспоминания о нашем с ней общажном существовании. Ненавязчиво, между строк, передавалось сообщение: нам чужд столичный снобизм. Мы знаем, как трудно прижиться в незнакомом, подчас враждебном городе. Тот факт, что Вера была коренной ленинградкой, а я родился в Москве, опускался как незаслуживающий внимания. Настороженный и удивленный своей неожиданной реакцией на девушку, годившуюся мне в дочери, я избегал общения с поразившей меня будущей невесткой и малодушно удрал в командировку. Вернувшись месяц спустя, я обнаружил в своей семье серьезные изменения. Аленушка перестала прятаться. Вместе с Верой, а иной раз и сама по себе, она делала покупки, бегала в химчистку, крутилась по хозяйству, ходила в сауну, в салон, на массаж и еще по каким-то сугубо женским таинственным делам. Женька объявил о своем желании восстановиться в универе и откровенно попросил моей помощи, чего прежде не делал никогда. Подготовка к свадьбе шла полным ходом. Мои связи использовались без совести и без спроса. Я был занят сложным и запутанным делом, но тяжелая, нервная и кропотливая работа все же оставляла достаточно места для ненужных и нелепых душевных волнений. Ночи напролет я вслушивался в тишину спящей квартиры. Из спальни сына не доносилось ни звука, что не мешало моему воображению рисовать самые красочные и откровенные картины. Я чувствовал ее присутствие каждой клеткой своего тела, встававшей дыбом шерстью, звоном натянутых нервов. Я заимел старперовскую привычку поздним вечером садиться с газетой в кресло в гостиной, прихватив стакан виски со льдом. Очень скоро моя невольная мучительница выследила меня и тоже стала появляться в гостиной, всегда чуть позже меня, с книжкой в руке, с чашкой чая. Об этом самом чае мы и заговорили впервые. Я рассказал ей о светской манере пить чай из стакана с серебряным подстаканником, чтобы оценить цвет и прозрачность напитка. Она задала какой-то вопрос, я ответил. Так незаметно я стал рассказывать ей всякие бессвязные мелочи, о нашей семье, о Женькином детстве, о забавных случаях в суде. Я говорил, она слушала, и казалось мне, что я шел по крутому гребню мокрой после дождя крыши, где невозможно повернуть назад и страх сорваться придает неловкость каждому движению и полнота, насыщенность каждого мгновения делает наслаждение жизнью почти невыносимым. Каждый день я ждал нашего свидания с нетерпением и со страхом. Каждая наша беседа все ближе подводила меня к опасной грани полной и непреодолимой зависимости. В панике, я снова удрал, переехав жить в наш загородный дом в Жуковке под предлогом интересов работы. Уединение способствует концентрации, сказал я жене. Прочь, прочь от янтарных глаз и медных кудряшек и медленной ласковой улыбки в углах полных губ. Ее невинность ранила, как нож. Ее наивное обожание вызывало во мне желание выть.
"Девочка влюблена в тебя," - сказала как-то Вера со своим обычным холодным юмором и я ответил ожидаемым:
"Интересно, согласится ли Женька на групповуху?"
Мы посмеялись, но профессиональный ум юриста уже начал просчитывать возможные варианты. Хорошо, допустим, она ответит мне взаимностью. Какие это открывает перед нами возможности? Совершенно никаких. Я слишком хорошо знаю какой ценой приходится платить за такое предательство. Я никогда не позволю себе уничтожить близких мне людей. Никогда. Этому нет объяснений.
Капитан, капитан, подтянитесь.
Однажды она приехала ко мне в Жуковку, привезла какие-то продукты. Сияя, похвасталась, что сдала на права и теперь приехала сама, за рулем, в такую ужасную даль! Ее восторг, смешанный со страхом, обезоружил меня. Сердце отчаянно барахталось, позабыв о ритме. Пошел дождь и мы сидели на веранде и пили кофе с булками и глядели, как мутные ручьи бежали по дорожке у крыльца. Мы были одни. Она забралась в плетеное кресло с ногами, поджав под себя узкие ступни. От желания сесть на пол у ее кресла и положить голову ей на колени у меня потемнело в глазах. Я объявил о своем решении отвезти ее домой, в город. Она засмеялась с облегчением и сказала мне по секрету, что очень боялась ехать в дождь, но не хотела меня просить.
Свадьба получилась пышной и дорогой, с важными гостями и щедрыми подарками. Аленушка была ослепительно, болезненно хороша. Ее красота делала ее недосягаемой, как картина в музее, как звезда в небе. В такую нельзя влюбиться, она слишком чиста, слишком эфемерна, я говорил себе. Дурак, как в такую не влюбиться, захлебывалось сердце. Мне пришлось сказать речь, но мое умение отделять публичные выступления от эмоций упростило эту задачу. Хуже было с танцем. На свадьбу приехали из Могилева родители невесты, простые приятные люди, несколько ошеломленные нашим столичным размахом. Женька, пошептавшись с молодой женой, пригласил на танец свою тещу, зардевшуюся, как девушка, смущенная общим вниманием. Аленушка взглянула на мены выжидающе, чуть приподняв круглые брови, моя милая супруга несильно ткнула меня в бок и мне пришлось нарисовать на непослушном лице приветливую улыбку и пересечь скользкий паркетный пол и подойти к моей невестке, в опасную близость ее янтарного плена. Мы вышли в центр банкетного зала, где мой сын, нахально улыбаясь, самозабвенно вертел свою смущенную партнершу. Ее рука легла на мое плечо. Моя - коснулась ее неправдоподобно тонкой талии. Мы двинулись в такт медленной музыке. Мне снова показалось, что я падаю, падаю, падаю... Срочно нужно было что-то делать. Говорить, неважно о чем, только не молчать!
"Ты не представляешь себе как я горжусь своим сыном," -сказал я негромко, склонившись к ее сложной прическе с мелкими белыми цветами. "Ведь ему удалось заполучить себе в жены женщину самого высокого класса."
"Вы смеетесь надо мной!" - ахнула моя партнерша и я ответил ей серьезным: "Ничуть."
Она опустила голову и я поспешил сменить тему:
"Посмотри на эту даму в красном платьи с обнаженной спиной. В прошлом году, отдыхая на море, она познакомилась с очаровательным молодым человеком. Они решили поплавать в море при луне, без одежды, естественно. Оба оказались хорошими плавцами и им удалось отплыть давольно далеко от берега прежде чем их подобрал патрульный пограничный катер. Нужно ли говорить, что эта дама - известный публицист и непримиримый борец за чистоту нравов?"
Мы посмеялись. Алена спросила: "А кто этот парень с розой за ухом?"
Я фыркнул, не скрывая презрения: "Один из друзей твоего благоверного, такой же лоботряс. К тому же приторговывает травкой. Причем он дергает за хвост нашего правоохранительного Цербера чисто из спортивного интереса: его отец - видный чин в дипломатических кругах. Теперь, если я не ошибаюсь, этот Антиной с розой пытается открыть в себе гомосексуальные наклонности. Дань моде, я полагаю. И еще один способ фраппировать почтенного папашу."
"Плохо у него получается," - засмеялась Аленушка и я охотно подхватил:
"Неважно. Тут как в Олимпиаде главное - участие"
Мы смеялись и болтали о пустяках. И снова моя речь не имела ничего общего с тем, что творилось с моей рукой на ее талии, с моим горлом, вдыхающим запах ее волос, с моими глазами, медленно увязяющими в золотой темнице теплого янтаря. И все же мне удалось закончить наш изящный танец и проводить ее к столу и галантно помочь ей сесть и, непринужденно склонившись к ее сияющему лицу, по-отечески легко коснуться губами ее щеки. Только опустившись в свое собственное кресло я ощутил прилипшую к спине рубашку и дрожащие руки и свинцовый ком, сжимающийся в животе. Верочка накрыла мою руку своей и сказала негромко:
"Среди всех этих двадцатилетних детей вы с Аленушкой были самой красивой парой."
"Ты бессовестная лгунья," - ответил я с улыбкой и поднес ее руку к губам и намертво вцепился в ее тепло, в ее любовь, в нашу близость. Мне удалось взять себя в руки и когда моя невестка, приняв наш свадебный подарок, с визгом бросилась мне на шею, я вполне естественно похлопал ее по обнаженной спине и легко передал ее в руки свекрови. Подарок - турне по Италии - был выбран со вниманием. Алена когда-то призналась Вере, что всегда мечтала увидеть Ватикан.
За месяц их свадебного путешествия мне удалось немного придти в себя, выспаться и отъесться и закончить сложное дело, причем успешно. Мой клиент был оправдан и в день освобождения покинул неблагодарное отечество; я пополнил закрома нашей выросшей семьи. Но потом молодожены вернулись, загоревшие и полные радостной энергии, и все началось сначала. Мой последний гонорар подсказал мне выход из положения. Я предложил Вере переехать в наш загородный дом, обустроив его по своему собственному вкусу. Молодой семье нужно свое гнездо, пояснял я свое решение уехать из города. Сколько им можно держаться за мамину юбку. В конце концов Вера согласилась, соблазненная приятными хлопотами капитального ремонта, покупкой новой мебели, разбивкой нового сада. Осень была в разгаре и нужно было спешить. Я удрал в Жуковку при первой же возможности, под предлогом наблюдения за ремонтом. Нелепая причина, что я могу знать о мраморной плитке и гранитных столешницах? Я дышал красочными испарениями и пылью сбывающейся мечты и чувствовал отсутствие своей невестки как, вероятно, чувствуют ампутированную руку, с болью, с постоянным напряжением, с досадой невозвратимой потери. Но когда она приезжала меня навестить, а в основном полюбоваться на прогресс строителей, всякий раз с Верой, нарядная, занятая, счастливая, я не мог дождаться ее отъезда. Чтобы можно было выйти на веранду и сесть в кресло, где она когда-то поместилась уютным комочком, и смотреть на дорожку к закрытым воротам, за которыми исчез ее автомобиль. Чтобы дать волю своей усталости и печали и сказать себе вслух, твердо, не шутя: капитан, капитан, подтянитесь! Чтобы снова взяться за дело, зная, что звонкий веселый голос не запоет у входа: "Андрей-санч! К вам можно! Мы вам персики привезли! Представляете, персики в октябре! В ноябре почти!"
К зиме ремонт был закончен и Вера окончательно обосновалась за городом, со мной. Она ездила к Женьке чуть ли не каждый день и привозила мне семейные сплетни: Женька засел за книги, взялся за дело всерьез. Аленушка выступала с докладом на семинаре при кафедре, а ведь она только на третьем курсе! Мне стало немного лучше. Верины рассказы делали Аленушку существом почти что вымышленным, бесплотным и оттого бесполым. У меня появилась маленькая надежда на исцеление, может быть не сразу, не скоро, но когда-нибудь я смогу взглянуть на жену моего сына без этого острого, болезненного шока, поражающего все мои чувства, лишающего разума. Все рано или поздно проходит, правда? Капитан, капитан...
Зимняя метель застала нас в городе и мне пришлось на несколько дней воспользоваться гостеприимством моей городской квартиры. Я практически не выходил из кабинета, чтобы не замечать мелких и бесконечно милых примет ее присутсвия: щетку для волос у зеркала в передней, свадебную фотографию на столике в гостиной, маленькие домашние тапочки под вешалкой. Я знал, она по-прежнему сидела вечерами в гостиной. Втроем, они болтали за ужином. Я попросил приносить еду в кабинет, ссылаясь на занятость.
Однажды утром, проснувшись раньше обычного, я застал ее на кухне. Она готовила бутерброды и приветствовала меня с искренней радостью. Я налил себе кофе, положил на тарелку два бутерброда и направился прочь.
"Андрей-санч, вы меня избегаете?" - сказала она мне в спину. Я обернулся так резко, что один из бутербродов вылетел из тарелки, кофе пролился на блюдце. Она бросилась поднимать еду с пола. Я поставил свою ношу на стол и поднял ее на ноги, осторожно обхатив ее плечи. В ее глазах стояли слезы и голос жалобно дрогнул, когда она торопливо пролепетала:
"Если я вас чем-то обидела, или что-то не так, вы только скажите..."
Я усадил ее на стул, сел напротив, уставился в кучерявую макушку склоненной головы. Прошло несколько секунд прежде, чем мне удалось вооружиться своим хваленым самообладанием.
"Аленушка, милая... Я, право, не знаю что и сказать. Прости меня, пожалуйста. Да я души в тебе не чаю. Только лишь за то, что ты сделала с моим сыном, я готов носить тебя на руках до конца жизни. И Вера любит тебя как родную дочь."
Она шмыгнула носом и я решился, тихонько потрепал ее по теплой макушке.
"У меня просто много работы. Сложное дело, к тому же срочное. Меня наняли слишком поздно, не знаю успею ли подать апелляцию. То есть, конечно, успею, но с каким результатом... Впрочем, тебе это не интересно."
Она вытерла слезы и взглянула на меня с виноватой улыбкой.
"Правда вы не сердитесь на меня?"
"А разве на тебя можно сердиться?" - спросил я с предельной искренностью, и она захихикала, все еще сквозь слезы. Потом сказала, тихо и серьезно:
"Раньше вы выходили в гостиную, мне так нравилось с вами говорить. Как будто это было наше с вами личное время, только вы и я, одни во всем свете."
Нужно было срочно менять тему.
"Куда вы идете на Новый Год?" - спросил я почти спокойно. Она перерывисто вздохнула:
"Я хочу дома, с вами и с Вер-сергевной. А Женя хочет идти в Россию, там кто-то из его друзей снимает большой номер."
"Отлично!" - откликнулся я. "Предлагаю компромисс. Встречаете с нами, а потом едете веселиться в Россию."
Как всегда, речь - отдельно, эмоции - сами по себе. Ровный приветливый голос с теплыми отеческими интонациями, дружеская улыбка, расслабленная, спокойная поза. То, что могло бы выдать эмоции, надежно прикрыто крышкой стола. Я закончил завтрак и, попрощавшись, вышел прочь, когда она отвернулась, чтобы поставить мою чашку в раковину.
Так мы и поступили, с Новым Годом. После ухода молодых я выпил лишнего и в постели показал своей жене, что есть еще порох в пороховницах. Мне было немного стыдно выплеснуть в нее желание, зарожденное другой женщиной, но для настоящего раскаяния я был слишком пьян.
После зимней сессии Аленушка с Женькой поехали в Чехию, кататься на лыжах, причем для Аленушки это было первое знакомство с нашим любимым отдыхом. Через две недели мы с Верой сменили их, заняв тот же дом, снятый нами на месяц. Я был тронут, обнаружив нераспечананную бутылку моего любимого виски на столе в кухне, новые тапочки с мехом у моей кровати, холодильник, до отказа забитый едой, другие милые знаки внимания. Я смирился с моим положением. От некоторых болезней нет лекарств. С ними нужно просто научиться жить. После Чехии мы с Верой провели некоторое время в Лондоне, где я встречался с моими клиентами, бывшими и настоящими, и лишь в середине февраля мы все снова собрались в Москве, как раз к Аленушкиному дню рождения. Как радостно было устроить для нее праздник, засыпать ее подарками, на целую неделю принять ее родителей! Я даже не представлял себе, что так соскучился по ней. Она стала еще красивее, взрослее, увереннее. Она научилась заботиться по-женски. От нее уже невозможно было отмахнуться, как от надоедливого ребенка. Снова вошли в обычай наши вечера в гостиной, но теперь уже говорила в основном она, а я лишь слушал и, когда требовалось, комментировал, да глядел на косточку ее тонкого запястья, на голубую жилку на шее, на тени ее длинных ресниц. Но снова вернулся мой недуг и все труднее мне стало поддерживать между нами необходимое расстояние и нервное злое напряжение снова взвинтило меня до тошноты, до дрожи, до дикого звериного вопля, застрявшего в пересохшем горле. В таком состоянии было немыслимо выполнять какие то ни было нормальные функции и как только миновали февральские метели я сбежал от нее за город и попытался найти выход в работе, взяв на себя небывалое количество дел и до предела загрузив моих помощников. Как бы ни так. С первыми теплыми днями зачастили к нам наши, как называла их Вера, "дети", и зазвенел под крышей моего дома веселый голос: "Андрей-санч, у нас во дворе чужая собака, така-а-ая огро-о-омная! Андрей-санч, я собрала вам клубники! Кушайте, я помыла! Андрей-санч, пойдемте на речку купаться! Вода холодная, ужас!" Я купался в ужасной воде и ел мытую клубнику и удивлялся чужой собаке, а сам хотел запустить пальцы в ее теплые кудряшки и поднять, запрокинуть к себе милое сердечко ее светлого лица и прямо в ее зололтые глаза заорать: "Неужели ты не понимаешь что ты со мной делаешь, дурочка! Неужели ты не видишь как я пытаюсь держаться! От тебя! Подальше! Из последних сил!"
Я вынужден был обратиться к своему знакомому врачу, которому я в свое время помог выпутаться из неприятной истории. Я пожаловался ему на нервное возбуждение, которе, якобы, мешает мне выступать в суде. Он выписал мне таблетки, бета-блокеры. Я стал принимать их лишь заслышав ее задорное "Андрей-санч." От таблеток становилось тепло и уютно. Хотелось спать и послать всех нафиг. Работать не хотелось вовсе.
Вот так и прошел год. Всего лишь год. Целый год на гребне скользкой крыши, на натянутом канате. Бета-блокеры помогли. Но цианид помог бы еще лучше. Все чаще приходили ко мне идеи самоубийственного плана. Например, взять ее за руку, усадить рядом с собой и рассказать ей все, начиная с моего отца и заканчивая моей собственной бедой. Ведь не дура же она, не сволочь, она должна понять. Рассказать ей всю правду и уехать с Верой навсегда, в тот же Лондон, где у меня припрятаны кое-какие деньги и налажены кое-какие связи. Или по-простому, разогнать свой старенький бимер до ста пятидесяти и вмазать в какой-нибудь столб. Так ведь откачают. Привяжут к трубкам и будут держать в живых, пока не высосут все деньги. Да, веселенькие мысли лезут в голову в день рождения! Вере бы понравились.
Из кухни доносится веселый визг, взрыв трехголосого смеха, хлопает дверь и появляется Женька, растрепанный, рот до ушей, глаза сияют. Красивый у меня сын. Взял лучшее от нас обоих.
"Ну, что?" - спрашиваю я хмуро.
"Что?" Безмятежное сияние небесных глаз, море невинного удивления.
"Суп будет или нет?"
"Блин!" - он ощутимо хлопает себя по лбу. "То-то мне и казалось, что я забыл что-то!"
Так же неторопливо он поворачивает обратно к кухне. Вот бестолочь. Будущий юрист. Если меня засудят найдите мне другого адвоката.
Вопрос с супом решается сам собой, когда в гостиную вплывает Вера с тарелками закусок в обеих руках. Она легко берет на себя руководящую роль и я отправляюсь переодеваться к ужину.
Моя одежда уже выложена на кровати. Из-под рубашки высовывается уголок конверта. Я вытаскиваю его на свет, вынимаю лист цветной бумаги, аккуратно сложенный втрое. На боковых отворотах две фотографии с одинаковым фоном - горные пики, смотровая площадка горнолыжного курорта в Чехии. Справа, на сноуборде, ослепительно улыбается Аленушка. На ней смешная шапка с помпоном и длинными ушами, просторные штаны и облегающий свитер с надписью "По фигу мороз". Слева - я, на лыжах, по-пижонски, в майке с короткими рукавами и с ежиком светлых коротко стриженных волос. Моя улыбка напоминает доску почета семидесятых. Центральная часть листа покрыта стихотворными строками, четыре строфы мелкого круглого почерка. Строки вдруг начинают прыгать, наползать друг на друга, опасно расплываться, и я понимаю, что не смогу сейчас прочесть этого поздравления, потом, потом когда-нибудь, дома, в строгом одиночестве моего кабинета, в моей собственной крепости, выстроенной из лаптопа, стола и книжного шкафа с подарочным изданием Уголовного Кодекса Российской Федерации. Я поспешно прячу лист цветной бумаги в конверт и сую его в ящик прикроватной тумбочки. Сейчас главное - это забыть о его существовании. Я бреду в душ, демонстративно разбрасывая по полу одежду. Мне сорок два. Мне на все наплевать.
Часть Вторая:
http://www.proza.ru/2011/08/19/34