Ты порвёшь лист бумаги в девяносто девятый раз и на сотом, ещё ослепляющем своей белизной, снова напишешь малопонятным даже самому себе почерком: “Здравствуй, хорошая, здравствуй, далёкая...”
Ты знаешь, что твоё письмо никогда не будет дописано, потому что никогда не будет отправлено. А может, ты знаешь и то, что письма не доходят до небес, как молитвы.
В раскалённой за день сковородке бетонного двора зазвучит музыка, немного развязная и громковатая. И где-то прольётся праздник. Прольётся, чтобы высохнуть к утру. Ты узнаешь об этом по шипению уроненной на пол репризы, да ещё по глухому гулу павших разгорячённых тел. Будут надрываться собаки-невидимки, будут расчерчивать ночь на прозрачном кульмане уснувшего ветра неслышные летучие мыши, но вскоре уставший древний город заснёт, свернувшись калачиком у материнской груди залива, откинув к подножиям гор только хвост пустой автострады. И тебе, да ещё, может быть, вздыхающим пыльным вишням, станут слышны жаркий навязчивый шёпот, нелепо аргументированные отказы и неизбежный плеск поцелуев.
Ты улыбнёшься слегка, уголком рта, и, растерзав в клочья очередной бедолажный листок, выйдешь на балкон поговорить с Луною. Она всегда мерцает матовым непроглядным светом озарения и, наверное, поэтому, всегда влюблена. Она неважный собеседник и совсем не умеет слушать, постоянно перебивая на полуслове, стремясь поскорее рассказать, выплеснуть тебе переполняющее счастие своей любви. Но ты не сердишься, потому что другого собеседника у тебя просто нет. Да и как сердиться на ту, которая затаивает дыхание до мертвенной бледности, чуть только лунная дорожка её исповеди касается пьедестала её мечты? Да и знаешь же ты, что она права на все сто: всё в этой жизни нужно делать сразу. “Потом” не бывает. “Потом” - это миф.
И ты закроешь глаза, чтобы увидеть всё то, что так неуклюже пытался разложить на бумаге и так и не высказал говорунье-Луне. Всё то, без чего не имеет ни малейшего смысла ни прошлый закат, ни грядущий восход.
Ты мечтаешь каждое утро видеть, как она просыпается, как дрожат в неуверенности (пора или не пора?) её ресницы - длинные, как твои дни, и чёрные, как твои ночи. Ты хочешь вдыхать её голос, ещё сонный и по-ленивому сладкий. А каждый вечер ты хочешь пить её тускнеющий взгляд, подёрнутый поволокой усталости, и наблюдать, как божество засыпает, уютно устроившись у тебя на плече. Ты жаждешь ещё тысячи вещей, миллионы. Ты знаешь, что хочешь от жизни слишком многого, потому что хочешь великого счастия - жить.
И захнычет во сне твой сын, и его сонные всхлипы разбудят дочь, и ты будешь гладить его по голове: “Всё хорошо, любимый... всё будет хорошо...”, и целовать её в открывающиеся ваньками-встаньками глазки: “Всё будет больше, чем хорошо, родная, - всё будет замечательно...” А потом вновь, как тысячу раз, будешь красться к кухонному столу, своему алтарю и своей Голгофе, чтобы, в полумраке ломая глаза, снова шептать оторопелыми строчками о ней - девушке с пурпурными волосами.
И, забывшись, будешь слышать золотые трели её задорного смеха и будешь видеть бездонную глубину омутов её глаз, давно утопивших и тебя самого, и сумятицу всей твоей Вселенной.
Ради неё (и только неё!) уходит зима и приходит надежда, гибнут непобедимые армии и флоты, обращаются в прах великие цивилизации. Она (и только она!) способна взмахом ресниц повелевать дикому разбросанному камню складываться в величественные замки и дарить имена народам, заставлять отступать ледники и наполнять водой иссохшие океаны памяти.
Тебя, баллотирующего; из угла в угол, привыкшего к гипоксии буден, будет время от времени отрезвлять сигаретный дым, притупляя боль километров и прогоняя визг комаров.
И ты в который раз пожалеешь о том, что уже не пишешь стихов, потому что стихи давно кончились. И сложишь в сердце свою лучшую сказку - ту, ещё не написанную. Потому что только в сказках, да ещё в закончившихся стихах, невозможно врать. И со своим учащённым горячим дыханием пошлёшь её прочь. Пошлёшь её вдаль. Пошлёшь её к ней. Потому что твоё письмо никогда не будет дописано, потому что оно никогда не будет отправлено.
И небосклон побледнеет, пугаясь твоей блуждающей полубезумной улыбки, и поглотит вновь задержавшую дыхание Луну, и ты вспомнишь, что, конечно же, надо лечь.
И засыпая с её именем на искусанных губах, вдыхая свежесть её поцелуев, ты будешь думать о том, что попутный ветер есть только для того, кто знает, в какую гавань хочет приплыть.
Ты ненадолго забудешься сном и во сне (пока только во сне!) вопреки таинству веры, кисейной трусости бытия, буреломам преград и надгробным плитам минувшего, вопреки всему (потому что любовь никогда не бывает за что-то, а всегда бывает вопреки) приплывёшь, приедешь, прискачешь, приползёшь, прилетишь, чтобы выдохнуть в её зачарованно-манящее ушко: “Здравствуй, хорошая, здравствуй, далёкая...”
2001 г.