Перед тем, как исчезнуть, душа его метнулась к окну и успела увидеть там не соседний стоквартирный блок номер двадцать пять, корпус три, с фанерным остеклением балконов, - нет, успела она различить густо-коричневую с зелёным картину сказочной долины со столпообразными скалами на дальних её берегах и тёмными шапками леса на шероховатых предгорьях. И прямо в синем, плотном небе увидела она огромное и подробное облако, из-под которого рвалось и ломилось неземное сияние... облако-пирамиду, облако-гору, облако-остров с голубыми ущельями и вздутыми полупрозрачными хребтами.
И ещё успела увидеть она, его душа, несколько невозможно тяжёлых глазу валунов, серого с голубым и тоже шершавого какого-то цвета... валунов с зажмуренными веками и плотно сжатыми ртами над густою, как шерсть травой.
Перед тем, как раствориться в неживом веществе, перед тем как раз, когда у него на вдохе, не больно и очень туго натянулась в груди тонкая мембрана и затем прокололо сердце ему аккуратное, но беспощадное, насекомое, - успела его душа выглянуть в окно и увидеть уходящую бесконечно далеко и бесконечно вниз долину, не то зноем, не то чрезмерной густотой воздуха насыщенную, и - сияющее облако-остров, уже изменившееся чуть-чуть...
...успела съёжиться, поднять плечи и загривок, дрогнув спиной, и потянуть туда лицо, обретающее (как почувствовалось сразу) несвойственную до того обветренность и ещё - тяжесть надбровий и переносицы. Возможно, случилось так потому, что слишком долго ждала она пространства там, где мучили её теснота тела и судорожное напряжение внешней жизни, в которой не было любви, а была только потусторонняя, от материнского чрева, память о ней...
...страшное напряжение от сжимания несоединимого в единую конструкцию, от бесконечного чувства долга...
Ещё не соединилась с ним, с умирающим, та граница меж двух секунд, когда после неторопливых разветвлений жизни вдруг начинаются бесконечные повторы последнего увиденного, когда наступает смерть, - а душа его неправдоподобным и неустойчивым зверем протиснулась в растворённое окно... Зверем, тяжёлым сверху, с горбатой, буграми и струпьями усаженной спиной, но на тощих и перекрученных ногах и со слабыми, согнутыми к себе трёхпалыми ладонями на затвердевших в полусгибе руках, хромающим и судорожным зверем с крохотными гениталиями между чудовищных ног.
Душа его просто поняла, что ещё миг - и всё остановится, и удушающим студнем смерти схватится мир, и подробности его повиснут, останавливаясь... ещё миг – и всё.
Она, мыча и повизгивая, выкарабкалась в окно и первое, что поразило её - запах, нутряной и пряный запах, скорее неприятный резкостью своей... запах влажных внутренностей, который, впрочем, пропал очень скоро и более не появлялся уже.
Второе же - это настойчивое чувство того, что там, в оставленном ею сумраке, вокруг постели, в комнате, всё замерло в зыбком, очень зыбком равновесии. Она даже вернулась торопливо к дурацкому пряничному домику без дверей и с одним единственным окошком, и, сторонясь, подёргивая шеей и откидываясь, глянула туда через силу - во тьме седой комнаты она различила кровать и своё тело и в тот же миг поняла, что мироздание ещё чуть-чуть осело.
Задирая голову от напряжения шейных мышц, душа его вдруг осознала простой закон доставшегося ей мгновения: назад дороги нет, и горчайшее чувство собственного спасения в гибнущем мире выпятило на лице её ещё сильнее скулы и надбровья. Сутулясь и дёргая пупырчатым подбородком, отбежал от пряничного домика тяжёлый, но тонконогий Зверь с мощной, неверно вдавленной грудью и неразличимым лицом – неразличимым между скулами, подбородком и переносицей.
А в пряничном дурацком домике остался стоять, распирая стены, студень безвременья, в котором вот-вот должен был остановиться огромный и стремительно забываемый мир - какой-то сквозной, чёрный коридор жизни нырял ещё туда, в глубину эту, как замолкший в телефонной трубке голос.
Ужас неподвижности почувствовала душа его - и неустойчивый Зверь помчался неверными шагами в расходящуюся долину, к облаку-горе, уже изменившемуся и отбросившему в сторону малый островок-отросток... помчался по сочной и плотной траве, начинающей иногда шевелиться и вздрагивать целыми пластами.
(Полное одиночество сравнимо с потерей масштаба. Зверю казалось иногда, что весь этот чрезмерно яркий и плотный мир кончается на расстоянии вытянутой руки.)
Может быть от того, что всю свою жизнь он ждал и терпел, расставался и предавал, пытаясь прокарабкаться сквозь железо и брань ЖИЗНИ, КАК ЕДИНОЙ НА ВСЕХ КОНСТРУКЦИИ, может от того, что не пускал он (из опасливой жалости к себе самому) душу свою в тот мир, где совершалась безулыбчиво жизнь его, и она, душа, томилась в теле, как безбилетный пассажир, и ждала, ждала... - от того, возможно, успела она, жаждущая, выскочить в окно...
Итак, в то самое мгновение, когда до смерти уже и не оставалось ничего, в самый тот миг, когда он уже умер, считайте, душа его выскочила из мира, готового уже схватиться в единый ком, в единую недвижимую молекулу, и, остановив естественный ход вещей, убежала в густо-зелёную с коричневым просторную долину с шершаво-плотным, грубо обозначающим бесконечность, воздухом, с монументальным небом, где сиял и распускал тёмные и, вперемежку, ослепительные вокруг себя лучи огромный летучий остров-облако, похожий теперь уже на космических размеров дерево, дерево-остров, отпустившее впереди себя множество мелких уютных островков.
Сутулый Зверь сбегал судорожно-торопливыми, неполными шагами вниз в широченную долину и первые признаки смертельной тоски начинали вспыхивать в его напряжённом и безымянном сознании - он был один здесь, и дороги назад не было, пожалуй... Когда Зверь оглядывался, то вместо прянишного домика видел он на просторном травяном сходе только уменьшающееся на глазах лилово-жёлтое вздутие.
Склоны вокруг, как выяснялось постепенно, усеяны были серо-голубыми скалами-лбами с глубокими округлыми глазницами. Из густых, подобно шерсти, трав по-прежнему выглядывали затылки и кулаки валунов помельче... Однажды Зверю почудилось, что на одном из взгорий по левую руку возвышается буро-оранжевая башня, круглая, с зубцами по короне своей и синюшными выростами на стенах... ему показалось, что башня там, вдалеке, совершает медленные глотательные движения.
Впрочем, с глазами его что-то было явно не в порядке - видел он, как над монотонно густою травой слетали то и дело быстрыми кувырками вогнутые ярко-белые и ядовито-жёлтые лепестки и обрывки, гладкие и отвратительные, как бранные вопли, наполнявшие ту его жизнь с отрочества. А иногда жидкие, изумрудно-алые насекомые хищно устремлялись к нему, и трава начинала дыбиться и вспухать пластами, и напрягаться как шерсть на загривке, и тучи ярчайших звёзд торопливо улетали по мгновенно темнеющему небосводу...
Остановленное мгновение было равно бесконечной жизни, но вокруг никого не было, вокруг был только медленно меняющийся мир, сползающий по какому-то божественному склону. ...и никакого дела у него, у спасшегося, там не было.
В той стране, где совесть всегда была снаружи, - то ли бородатый самозванец-апостол угрюмо таскал её по своим огородам, то ли в гранитном доме укладывали её окаянные конторщики в строго утянутые к распорядку коридоры - в той стране, где внутри была только душа, не заслонённая стыдом и памятью от пустынного гипноза земли, в той стране довелось умереть ему, и душа-предательница, его душа, сумела в самый последний миг выкарабкаться из доменной плотности тела и через окно, которое уже не выказывало простуженного города, где скакал когда-то чугунный император, где и доныне вереницы бог весть чьих душ плыли через сведённые мосты на молчаливые острова, искать в туманах забвения и покоя... в тот самый миг, когда время должно было встать, а пространство схватиться студнем, - в тот миг душа его выскочила в окошко пёстрого (неподходяще пёстрого и слегка кособокого) домика, и домик тот уже был далече, так далече, что, пожалуй, его и найти уже было на окружавших долину гигантских и в тоже время невозможно близких склонах.
Зверь заметил, как меняется этот мир, медленно и неумолимо уничтожая приметы. Теперь уже было бы чрезвычайно трудно определить с какого именно склона он сбежал, но домишко очевидно исчез, исчезали валуны, мимо которых бежал он - и, стало быть, обратной дороги ему уже не было.
Однако у самого почти Серебряного источника, когда явственно уже слышны были музыкальные, в октаву, всхлипы кристально-студёного и бесконечного организма, занятого бесконечной лепкой одних и тех же игрушечных рельефов и говорящего множеством крохотных свищей и клювов, почти там уже, где начиналось урочище Слюдяных Стрекоз, где жажда и сухость во рту становились нестерпимы, в особенности от того, что рядом бормотал одно и то же студёное слово ручей, из которого пить нельзя было и отвратительно было хотя бы из-за непрерывности его, из-за его принадлежания к непрерывному и неведомому организму, где тревога и одиночество становились нестерпимыми уже, Зверь наткнулся на Коротышку, растерянно выглядывавшую из травы...
...высокой здесь, у источника...
...выглядывавшую из плотной и тоже принадлежащей какому-то непрерывно-огромному организму травы жёстким своим, идолообразным лицом.
Скажите, радоваться надо было ему или бежать в отчаянии куда глядят глаза? Ведь любое здесь отдельное существо было мертво, в сущности! Только мертвец, самым жутким образом сбежавший из своего пряничного домика, мог оказаться здесь – только сбежавший! Так понимал это Зверь. А Коротышка была очевидно жива, очевидно смаргивала узко сдавленными глазками и тесные морщинки на каменном лике её с трудом смещались в гримасу страха и радости.
За нею, вверху, на просторной поляне, сходящей шершаво-зелёной лавою к ручью, у самой кромки плотного леса, оседал и скруглялся грибом алый с белым прянишный домик. И лес сползал к домику, явственно, и видно было, что скоро и места того не останется. А значит и у Коротышки, как понял Зверь, пути назад уже не было.
«Привет!» - хотел воскликнуть Зверь, но выпустил из пасти хриплый взлай, и сам от того попятился, и чуть было не оступился в выемке...
...которая имела вполне различимую форму раздвоенного копыта, форму следа от гигантского раздвоенного копыта, в рост Зверя шириною...
Но Зверю было не до того, да и не различил бы он этого следа, как и следующего, далеко за источником, там, где подползал к трём валунам-ликам неостановимый лес, потому что со зрением у Зверя явно было что-то не так - багровые и ультрамариновые лики порою летели на него, искажаясь и лихорадочно говоря что-то, и тучи отвратительно-ярких насекомых плясали по краям.
Коротышка издала тугое мычание в ответ - и что им оставалось ещё, как ни таращиться друг на друга, подозревая, что не только возврата, но и речи им не было дано.
А мир этот сползал куда-то очень медленно и неуловимо менялся при этом, как огромное райское облако-остров, сияющее облако-дерево, которое раскрывалось теперь перед ними подобно божественной книге - внутрь себя...
...не переставая испускать сияние...
Оборотным, сторонним, не заслоняемым зрением, которого не было у него ещё ни разу, Зверь увидел откуда-то сверху сутулое неустойчивое существо с запёкшимися губищами, прикрывавшими редкие клыки, и мощным вывалом надбровий над сжатым и внимательным рылом...
...а рядом, в траве, коротконогое и плоскорукое существо с громадною, плотно сидящею головой...
...и жалость, смешанная с отвращением, ко всем умершим – в первый и последний раз посетила его подобно хмурому ангелу с забытым лицом. Посетила - и исчезла в шероховатом небе восходящим потоком несбыточных чувств.
В том мире, где умирал, а, может быть, и умер уже, он, поссорившийся со своим старшим братом и не взявший к себе мать, которую помнил он молодой и гулявшей от облучённого на полигоне отца...
…он, больше всего на свете любивший двоих своих весёлых и не очень нахальных, детей, несчастных и глупых, и уже слегка замотанных детей, тихо ненавидевших страну, которую он сам любил давно когда-то...
…он, тот самый, гулявший в свою уже очередь от хорошей, в сущности, жены по неплохим, в принципе, бабам - в том мире, переполненном запущенными зданиями и разбитыми дорогами, где-то далеко-далеко от него умирала, а вернее - умерла уже, а ещё вернее - была в доле мгновения от смерти, совершенно неизвестная ему женщина, заезженная, затолканная, заруганная нищей жизнью своей с сыном и невесткой, со смешной получкой на пыльной работе, с пьяными и дурными мужиками, состарившимися подростками, облезлыми и скверно пахнущими...
Даже случайно не могли они встретиться, даже если свели бы их – не увидели бы они друг друга при жизни, но теперь душа его чудовищным Зверем выбралась, взвизгивая и сгибаясь, из косоватого, нелепо раскрашенного домика и побежала по густо-зелёной и шороховато-бурой долине с валунами - туда, вперёд, где в огромном небе сияло облако-лабиринт, ослепительная пирамида посреди глубочайшей синей пустыни.
...туда, где всё менялось, сползая с божественного склона, так что невозможно было определить уже, откуда взялось начало этого пути и в каком месте на самом деле пропал его пряничный дурацкий домик, и домик Коротышки, и Серебряный источник, у которого встретились они.
Стало быть, возврата Зверю уже не было. И только встреча с Коротышкой напомнила ему какой-то давний, умерший в сумерках звук, напомнила и оставила в смутном ожидании темнеющего внутри зрачков возвращения.
За Чёрным Озером и Холмами Плачущих Трав, которые они с Коротышкой одолели не без труда (Зверь нёс её на закорках довольно часто... особенно низкий и спутаный кустарник непосилен был её куцему и плотному телу) - открылась перед ними новая долина, ещё глубже первой, полная неподвижных рощ и сверкающих ручьёв.
Только сияющее облако-остров всё также висело в шероховатом небе, божественный лабиринт, ликующая пирамида, бессмертное дерево-солнце, выпускающее из себя медленные пряди и гряды.
...и ещё множество прекрасных стран различил он там косвенным, не своим зрением–там, далеко, в воздушной громаде лежащей перед ними котловины...
А, оглянувшись, увидел, что та долина, откуда спустились они, уже оплывала и теряла очертания. Стало быть, им надо было идти и идти вниз, потому что стоять и ждать было страшно.
Спуск был огромен и холмист, и на первом же всхолмлении спуска увидели они Лицо, огромное, далёкое, спящее Лицо, обращённое к ним и всё-таки мимо куда-то.
Зверь огляделся и увидел, что можно прекрасно обойти не вполне понятное это Лицо, если вернуться чуть-чуть за гряду, с которой спустились они только что и забрать вбок по хребтине покрытой жёлто-бурыми, и почти красными, цветами, волнующимися и целыми реками взбегающими на всхолмления под нечувствительным, но широко обозримым ветром.
...и позвал Коротышку, с надеждой и страхом глядящую на него снизу, из травы, жутким своим лицом. Позвал, желая, возможно, крикнуть:
- Туда!.. Пойдём туда!.. - но только краткое взлаивание и медленный хрип сумел вытолкнуть он из гортани, а вместо того, чтобы показать рукой, вывернул предплечье и растопырил три обрубка-пальца.
Но когда он попытался сделать несколько шагов вверх по склону, то увидел, что гряда – совсем не та уже, и пучки кустарников на ней зацвели крахмально-белой пеною. А когда повернул обратно в страхе, то едва разглядел медленно озирающуюся Коротышку среди голубоватой травы, среди плывущих пятен и линий. И только, когда он подбежал к ней вплотную, что-то дрогнуло в этом мире – и они увидели друг друга. Им простили, наверное. Но Зверь не знал, кто простил, да и Коротышка, видимо, не знала тоже.
Зверь, конечно, чувствовал уже, что Коротышка не просто так оказалась здесь, с ним, что некая потусторонняя нежность исходит от неё к нему, но в этом мире память была равносильна остановке – и вспоминать было нельзя, нельзя было создавать напряжение в этом медленно сползающем пространстве...
...и Зверю оставалось только помогать сколь возможно Коротышке и шумно выдыхать время от времени через огромные ноздри, преодолевая в себе стыд и жалость. Бедняга Коротышка! Собственная нелепость и беспомощность явственно причиняли ей боль, шла она некрасиво, очень медленно, а когда Зверь не выдерживал и подбегал к ней, чтобы втащить на закорки, - умоляюще глядела на него, с трудом поднимая голову, и только очень и очень редко радость меняла её лицо, которое, впрочем, тут же искажалось испугом.
В том месте, где неотвратимая смерть уже совсем догнала тело его, в том вечереющем и расхлябанном мире, он, бывший ещё человеком, неприметным мужиком в стёртой одёжке, там, не веря в Бога, он всё-таки верил, что, если Бог есть, то Он - непрерывен. Что нету слов определить, какова должна быть граница между Его присутствием и отсутствием, да и возможна ли вообще такая граница. И если Он есть, то Он есть во всём, везде и всегда, и любая крупинка мира, лишенная Его, обрушивает Вселенную. Так что, скорей всего (осторожно выводила душа его), Бога нет на самом деле - а иначе, все злодейства и уродства, все страдания и боли, либо отнесены должны быть на Его счёт, либо требуют иного названия для себя.
Но Он назван был - Бог! Хотя и неведомо там было - есть ли смысл именовать то, что и в имени не нуждается, и всеобще настолько, что доказательств Ему нет, потому что настоящие доказательства бывают только ИЗВНЕ.
Там он думал уже, что Бог - это надструктурный оператор нравственности, по абсолютной величине своей (но не по знаку, отнюдь!..) равный Вселенной. Что Бог - это то, куда уходят наши слова, тот лабиринт, где слова наши обретают виртуальную плоть и, как следствие, результат свой, - тоже, возможно виртуальный. Тот лабиринт, где породившая нас неопределённость готовит нам встречу с нашими словами.
Там он верил, что Бог – это литература, что можно заменить Бога непрерывной и безошибочной работой разума.
Но именно - безошибочной!
Но как обозначить границы лжи? Как безраздельное господство над своей фантазией не принять за господство над миром?
И не находил ответа, потому что и вера не имеет обозначенных границ истинности, и там можно возгордиться смирением своим. И там ведь человек может не познать другого, а только своё ощущение принять полностью.
И Зверь понял, что каждый получает по вере своей.
Замок был, как на картинке - сказочный, с башнями и башенками, с аккуратными зубцами на толстющих стенах и сияющей бронзово-пёстрой черепицей на немногочисленных, но остро вытянутых, крышах за стеною, и на крышах этих весело сверкали золотые спицы с флажками.
...но замок, надо отметить, - самый настоящий, и узорчатая решётка его была поднята до половины, и за нею внимательною пустотой голубел боковым косвенным светом уютный дворик – туда хотелось войти. Да-да, именно такое желание возникло у Зверя, у него вдруг появилось влечение к Замку.
Он снял Коротышку со спины, едва не грохнувшись при этом на траву, и снова поглядел туда. Замок был озарён сиянием облака, которое как бы медленно вырастало в небе над ним... Замок был обаятелен, покоен, манящ... и всё-таки чем-то отвратителен. Если бы, например, очень внимательно и заведомо хладнокровно оглядеть его, то почувствовалось бы, что Замок не очень и симметричен, одна из угловых круглых башен его была, вроде бы, чуть великовата Замку, как-то непропорционально толста и гладка была, и имела странный фиолетовый оттенок на неосвещённой своей стороне, и сзади, из-за неё выглядывали чересчур уж сплошные и подозрительно округлые стены, и даже нечто, вроде гребня, выпирало там, над черепицей, лежащей плотно и как бы чешуйчато.
На счастье внизу вздохнула и закряхтела Коротышка. Зверь очнулся и поглядел туда: Коротышка лежала на боку в спутанных и примятых ярко-оранжевых цветах и беспомощно поводила лапами - ей было не подняться.
И знаете, что понял Зверь, поднимая её своими корявыми конечностями (и забывая Замок, слава богу!)? Он понял, что ей всё время было больно! И - от тыканья и хватания дурацкими его обрубками, и от втаскивания на закорки, и от падений этих некрасивых! ...но она терпела, бедняга, терпела, потому что ещё больше страдала от уродства своего и от того, что безумно, до помертвения, боялась отстать и остаться одна-одинёшенька в этом мире, где нет возврата.
...что бросят её здесь, в плотных травах, в спутанных цветах, ненужную и отвратительную.
А Замок потускнел и ослаб, уйдя из внимания их, начал оплывать и терять подробности и чешуйки. Сонным выдохом прошелестело за спиной, да пропадающим змеем воздушным закачалось в небе сожалеющее безумие прерванной ненависти и, обретя вдруг две гигантских козлиных ноги, совершило несколько судорожных шагов, но растворилось в плотной неподвижности густо окрашенных склонов.
И только облако по прежнему взбухало и пятилось перед ними в небе, испуская из себя неземное сияние.
Зверь не заметил, когда они с Коротышкой вошли в Долину Поющих Цветов. Это произошло совершенно незаметно. Должно быть Мелодичный Ручей завёл их туда и бросил, предпочтя исчезнуть за одним из поворотов. Бесконечное это существо, говорящее одинаковые и долгие слова на перекатах и подглядывающее сквозь траву великим множеством танцующих глаз, привело их сюда с неясною пока целью. Равнодушие и беспечность его были заведомы и враждебны, как сообразилось Зверю теперь - и мир снова сдвинулся на долю мгновения к пропасти, потому что Зверь попытался ВСПОМНИТЬ.
Впрочем, возможно, он не заметил ничего, потому что давно уже тащил Коротышку на закорках, а она, напомним, была тяжела и неудобна, а сам он был неуклюж, и только виноватое её кряхтение за спиною слышал он иногда и отвечал изредка рычанием и взлаем. Коротышка понимала свою обременительность.
Он очень устал и, скорее всего, поэтому не заметил, как они вошли в Долину Поющих Цветов. Как-то, вдруг, сразу увидели они оба, что скрученные и мучительно сжатые в соцветиях и горловых сочленениях своих, многорукие и многопалые растения поют тихими, удушливыми голосами, а некоторые из особенно ярких и глубоких цветов медленно смаргивают сплющенными ресницами.
Потусторонняя, нереальная жара, призрак великого зноя донимал Зверя, вогнутые лоскутья жёлтых и белых пространств кувыркались и пропадали у его ног - возможно уже вследствие усталости. Очевидно стемнело шероховатое небо...
И только облако испускало по-прежнему ликующее сияние перед ними и тянуло вверх и в стороны пряди и реки, сияющие также ослепительно.
Они прошли не так и долго по этой Долине, когда Зверь почувствовал, как слабеют его пальцы и колени, начинает ломить в груди, а глаза то и дело застилает потоками ярких и брызжущих обрывков. Да и Коротышка, всхлипнув, поползла, вдруг, со спины его, и Зверь встревожено опустил её на траву, приседая кое-как на негнущихся ногах, и подтащил к ближайшему серо-голубому валуну, крепко зажмурившему каменное своё лицо. Зверь с тревогою заметил, что она засыпает, что стремительно теряет она те силы, что отпущены ей были на этот путь.
Это было опаснее даже, чем Руки В Расщелине, чем даже Тень На Скале!
Зверь забеспокоился и попытался разглядеть предстоящее им впереди, чтобы сообразить, на какой именно путь хватит им терпения... Да и просто отдышаться он хотел... просто сделал пару шагов вперёд...
Конечно, он был не виноват, Зверь, в том, что случилось следом – конечно!
Он оставил Коротышку под валуном и попытался сказать ей что-то ободряющее, и взмахнул трёхпалою лапой своей. Коротышка ничего не поняла, разумеется, - она пыталась не заснуть, её испуг тонул в забвении (тихое пение цветов было ядовито, конечно!..), и она слабела, очевидно...
...и тогда уже не следовало поддаваться страху и растерянности, и оставлять её, - но Зверь оставил, на одно мгновение только, на одно, затем, чтобы сделать пару шагов и посмотреть (и отдышаться немного... да!)...
Ну, что ты тут скажешь, господи! Ну, не виноват он был в своём безумии! Во всяком случае - не всецело виноват. И помочь ему было некому. Только пробежав несколько шагов по отвратительной этой Долине, встал он оглушённо и растеряно - пути назад уже не было!
И он сел среди поющих цветов, положил свои лапищи на колени и стал ждать исчезновения. И даже попытался заплакать, и взглянул на сияющее облако, и даже замычал, не понимая, что чувствует – тоску ли смертную, благодарность ли, - и вот тогда, видимо, у него на вдохе, не больно и очень туго натянулась в груди тонкая мембрана и затем прокололо сердце ему аккуратное, но беспощадное, насекомое.