«Дед Захарий сплюнул на ладонь и старательно разгладил давно нестриженные волосы:
- Встает солнышко, светило наше небесное. В каждую избу заглянет старательное, каждый хлев осветит, ничего не пропустит. Эх, жизнь»… Аркадий, зеленый от натуги, отодвинул рукопись и перевел дух. Дед явно не вытанцовывался, а ведь по замыслу подающего надежды литератора его рассказ о деревне должен был всецело на Захарии держаться. И что же? Образ безнадежно разваливался!
Соседка тетя Поля под окнами с оглушительным свистом начала выколачивать пыль из своего единственного ковра, прожженного в нескольких местах дядей Полуэктом. Наблюдая за ее сильными, размеренными движениями, которые давно по достоинству оценил муж, приходя в подпитии, литератор задумался. Затем вдруг сделал стойку, как борзая на охоте, и рванул к столу.
«- Эх, жизнь, ржавая жистянка, - повторил дед, отпирая щелястые двери общественной кузни. Внутри было темно, только поблескивала на манер железного зуба наковальня. Захарий, приволакивая левую ногу, подошел ближе и, кряхтя, взобрался на нее. Нехитрые размышления деда в полумраке свелись к тому, что он вспомнил своего отца, беглого каторжника Ипата Рваные Ноздри. Вот кто дал корень их фамилии, а сам так и сгинул где-то по ссылкам сибирским да никелевым рудникам»… Аркадий поморщился. На кой мне сдался этот Ипат? Может, для колорита все же оставить? А-а-а, пусть себе живет!
Хлопнула дверь. Пришла жена Анжелика, аспирантка. Она принесла обычный паек для будущего классика, который сразу же, урча, набросился на еду. Покончив с обедом, Аркадий решительно вернулся к столу и в бешенном темпе застрочил: «За неструганный стол под образами сели вшестером. Дед Захарий нахмурил густые брови, больше напоминающие усы, выросшие не на том месте, увидев, что младший, Ванятка, раньше всех схватил нарядную расписную ложку. Так не полагалось. Закон хрестьянский строг – старшему в доме не перечь, поперед не встревай. Любимая дедова невестка Наталья, статная, полногрудая, осторожно установила посередь стола внушительных размеров чугунок, от которого шел аппетитный пар. Захарий перекрестился, затем перекрестил чугунок, оправив мимоходом окладистую бороду»…
И тут Аркадий загрустил. Ему вспомнилось собственное детство, абсолютно безоблачное, и дед Иннокентий Апполинарьевич, читавший в подлиннике Шекспира. Это был высокий, сутулый старик, всем говоривший «вы»… «Вы, Аркадий, вчера обменяли мою инкрустированную трость, подаренную еще Тимирязевым, на ржавую мышеловку. Стыдитесь! И подумайте, что из вас выйдет, если будете продолжать в том же духе?» - воспитывал он внука. Самое интересное, что у Иннокентия Апполинарьевича никогда не было трости…
В деревне Аркадий гостил лишь однажды. Запомнились грязные, в цыпках, руки местного хулигана Коськи, который сунул ему под новую матроску отвратительно-холодную жабу. Помнил он и кружку с земляничкой, из которой не раз пил парное молоко. И вот этот рассказ теперь. Как же оживить образ деда Захария?
Он задумался. Сзади неслышно подошла Анжелика, жена и аспирантка, взъерошила редкие волосы литератора. Аркадий закрыл глаза, вновь открыл, глянул на жену, схватил двенадцатицветную ручку, подарок деда, и застрочил: «Захарий задремал под телегой. Разбудил деда еле слышный шорох. Простоволосая Наталья, накинув на плечи старенькую шаль, кралась еле приметной тропкой к сонной реке. Захарий полз за ней по-пластунски, теряя валенки. Осока что-то игриво нашептывала тальнику. Висевшая над кустами бузины луна была похожа на добротный блин. Наталья шла медленно, как слепая. Ветерок донес до слуха Захария сдавленные рыдания. Дед подполз к берегу, раздвинул кусты и увидел…» Аркадий перевел дух. Сразу захотелось курить, хотя он избавился от этой привычки три года назад – как раз, когда начал заниматься литературным трудом. Вздохнув, писатель продолжил: «Заиграл на рожке деревенский пастух. Закукарекал у соседей забияка-петух. Прямо из-за крыши дровяного сарая вставало солнце. Эх ты, кондовая Русь, сермяжная до самых погребов деревня. Эх жизнь, жистянка».
Аркадий встал из-за стола, потянулся. Жена-аспирантка зачем-то пришивала пуговицу к его шарфу и влюбленно смотрела на будущего классика…
Через неделю Аркадий Невструев отнес свой рассказ «Супонь» в толстый журнал «Дисгармония шрифтов».