Для нашей большой семьи, по словам отца, годился только собственный дом, с садом и высоким забором. Чтобы прохожие не имели возможности заглядывать во двор и подсмотреть, что там происходит. Во дворе стояли две длинные скамьи, на которых усаживали пациентов, у отца была довольно обширная частная практика в самые мрачные и опасные для такого дела годы: пятидесятые. Дом строили долго, почти до тех самых пор, как стали уже сносить частные дома и строить вместо них хрущевские коробочки.
Вместо огромного нашего сада с дивными абрикосовыми деревьями – всех сортов, какие только нашла прежняя владелица, обширного виноградника, пшатовых и тутовых деревьев, тенистых беседок... вместо всего этого стали строить «петакан шенк», то есть государственное здание, многоквартирный дом. Пошли троллейбусы, трамваи, прокладывались новые маршруты. Улицы оказались чужими и для чужих...
Не знаю, как принято у строящихся людей, но мы постоянно вспоминали всех, кто строил наш собственный дом. Как только щелкал выключатель и яркий свет освещал комнату, начинали добрым словом вспоминать Филипа, шепелявого электрика, который колдовал в нашем доме больше месяца, аккуратно сбегая в другие дома, не пропадать же заказам! А до этого мы делали уроки при свете керосиновой лампы и ходили с нею по комнатам, натыкаясь то на котят, то на щенят... долгожданный свет в доме стал действительно чудом.
Филип потом состарился и часто болел, став вечным пациентом отца. После проводки в доме начали хозяйничать плотники и паркетчики. Паркетчик Ерджо, Ерджаник, набил такой паркет, что когда случилось наводнение и вода стояла в доме дня три, ни одна паркетина не стала дыбом! А наводнение случилось из-за хрущевских построек, речку, которая текла мимо дома, умные проектировщики направили чуть ли не к нам в подвал.
Крышу клал и стелил отменный мастер Гево, крыша у нас ни разу не протекала. Отец время от времени ездил к его матери, которая болела астмой. Приходил домой, долго мыл руки (он почти всё время мыл руки, даже после прочтения книги), сочувственно качал головой и произносил ужасное слово: «декомпенсация», я уже понимала его значение...
Особую атомосферу радости в доме создавала круглая стенная печь, обитая стальным листом, выложенная в середине дома белым кирпичом, по сегменту в каждую комнату. Топили углем, и каждый раз, греясь у печи, мои неверующие родители восторженно оглядывали высокую, почти до потолка печь и неатеистично восклицали:
- Боже, дай длинную жизнь уста Ивану, даже не дымит, какую печь нам сделал!
Не говорю о том, что несмотря на всё это, все без исключения мастера умудрялись и надуть, и обмануть, и «взгреть», нередко приходилось всё переделывать, например, высоту стен закончили на два с половиной метра, и поспешно стали собирать крышу, а надо было на три с половиной. Снова разобрали крышу, стали достраивать стены, всё равно скостив десяток сантиметров, снова ставить крышу...
Особенно часто приходил к нам Мец ехпайр, чернорабочий, сильно контуженный на войне и так и не оправившийся. Кажется, это был профессиональный землекоп. Много месяцев копал полуподвал. Там отец потом устроил маран, где стояли бочонки с вином, кувшины с каурмой и соленьями. На полках лежали яблоки, закупленные осенью, большие бидоны с мёдом. Многочисленные банки со всевозможными компотами и консервами... Всё это было однажды залито водой, хлынувшей из котлована для фундамента соседнего здания. Больше мама в подвал даже не заглядывала, это было выше её сил...
Мы «сдались», больше не строили ничего, строили другие, и однажды мы тоже переехали в многоквартирный дом, утешая себя тем, что не будем бегать в «Горветку» за углем, не будем вызывать пожарников, чтоб откачивали воду из подвала и что-то новое сулил нам общий дом, полный чужих звуков и запахов...
Ностальжировать мы стали почти сразу, когда отец закупил саженцы, рассаду цветов, рассадил со старым знакомым землекопом Мец Ехпайром по всему двору деревья и до позднего вечера поливал со счастливым лицом, но утром, выглянув в окно, схватился за сердце. Все саженцы и рассада были выдернуты из земли и исчезли. Отец попытался повторить посадку, но потенциальные собственники автомашин (именно потенциальные, машины были только у двоих жильцов!) настойчиво выкапывали молоденькие деревья и цветы. С верхним соседом, хорошим и довольно известным художником, они стали ночью сторожить свой сад, началась затяжная многолетняя война за сад перед многоподъездным зданием и гаражи вместо них. Войну после них продолжила моя мама, почти одинокая в этой неравной борьбе, и всё же остановила стройку гаражей перед домом. Но после смерти «садоводов» гаражи победили, и сейчас торчат уродливыми бесформенными коробками перед окнами. У многих гараж и в подвале и напротив.
Больше никого из старых мастеров мы не видели, все работы по дому давно делал мой младший брат, мастер на все руки.
Не знаю, чем объяснить, но во сне всегда вижу только тот отчий дом, который был в том арабкирском саду. И иногда искала в толпе лица людей, строивших тот «старый дом». Говорю же, по улицам ходили только незнакомые люди...
И однажды в толпе рядом с остановкой я увидела очень старого, обросшего щетиной человека в защитном галифе и гимнастёрке. Он безучастно стоял подальше от толпы, осаждающей утренний транспорт и сосредоточенно глядел в одну точку, шевеля губами и чуть пританцовывая.
-Смотри-ка, Мец ехпайр, - шепнула я сестре. Он жив!
- И даже в той же гимнастёрке!
- Давай подойдём! У меня съестное есть, у тебя тоже.
Мы, боясь спугнуть Мец ехпайра, осторожно поздоровались. Он осмотрел нас, конечно, не узнав, но вежливо отодвинулся, давая дорогу.
- Мец ехпайр, мы дочки доктора, возьми! – и протянули наши свёртки.
Он помотал головой. Бледный, с глубоко запавшими глазами, старик прижался к стене дома перед остановкой и руки у него дрожали. Наконец, он успокоился и протянул руку.
- А работы у Мец ехпайра больше нет? Я копал недавно, можно и пообедать.
Нет, он остался такой же, всё вокруг изменилось, а он остался такой же. Никогда не побирался и ел только после сделанной работы.
Откуда оказался Мец ехпайр на строительстве нашего дома, никто не помнил. Кто-то привёл копать фундамент. Потом для подвала, потом для водопровода. Приходил рано, спрашивал у матери:
- Мец ехпайр мне работу оставил?
- Ты сначала позавтракай, вот, возьми, в миске хлеб и картошка. Потом придёшь, покажу.
Кто стирал ему одежду, с кем он жил, где жил – никто не знал. Ко всем обращался одинаково уважительно: Мец ехпайр, старший брат. Так его и стали звать. Отец знал историю его болезни и терпеливо сносил все его промахи. Например, однажды весь день молча, почти без своего «перекура» в жару копал длинный окоп для водопровода. Ровно в противоположном направлении. Но столь же молча Мец ехпайр отверг очередную миску с едой, как только узнал, что не туда копал. Обычно каждые два-три часа Мец ехпайр устраивал своего рода «перекур». Тщательно вытирал руки об своё галифе, подходил к стене и соскребая указательным пальцем что-то с поверхности, сосредоточенно бормотал:
- Стреляй, стреляй! За родину, стреляй!
Начинал пританцовывать, подпевая сам себе, и в такое время с ним нельзя было разговаривать. Мог заорать, убежать с рабочего места.
Мец ехпайр копал и для соседей, никогда не обижался, когда ему давали слишком мало, по-моему, даже не назначал цену.
Это был первый бомж, который встретился в моей жизни. По нашей улице, где-то поближе к ущелью, жил еще один, тихий умалишенный Мшо, «гиж Мшо». Мальчишки часто бегали за ним, дразнились, бабушка сказала, что их всех ждёт божья кара. Мшо раз в день проходил вдоль всей улицы и подолгу стоял у ворот соседей, склонных что-нибудь вынести ему в руки. Мы с младшей сестрой тоже были очень жалостливые, вытаскивали из кувшина в подвале кусок бараньей каурмы, и, прячась у ворот, поджидали беднягу Мшо. Бабушка подсказала, что без хлеба даже каурма не насытит, и мы заворачивали половинку черной буханки в газету. Но особо мы с ним не разговаривали, боясь, что «вдруг влюбится», всё-таки сумасшедший...
А божья кара... разве выбирает точечно? Она настигает часто не тех…