Тишина. Только грохот пульса в ушах да цокающие шаги времени: на стене над столом отмеряют мою жизнь часы. Но надо еще до конца очнуться, прийти в себя, понять, что это был просто сон, просто кошмар, просто…
Чтобы никто не отвлекал от раздумий, надо жить в одиночестве. Тогда не будет ни шума, ни гама, ни чужих проблем. Тогда в холодильнике будет ровно столько еды, чтобы не голодать и ничего не выбрасывать, а в ванной – только одна зубная щетка и столько разносортных шампуней и кремов, сколько душа пожелает.
Не желает. Душе всегда хочется чего-то непонятного, темного, лучше даже несбыточного, чтобы было, чего хотеть. А когда все есть – хотеть нечего.
Сегодня ей пожелалось за комп в час ночи.
Сижу, пишу. За окном – гроза, а душе снова хочется чего-то, чему никогда не бывать. Она это знает, душа, она вообще слишком много знает… Вот только смириться с несбыточностью не желает. Никак.
…А по ту сторону стекла – молнии, белые, далекие, ломкие, – хрупкие нити между землей и небом. В белых вспышках пригорок за дорогой словно отрезан от неба теневым ножом, и только эти слабые связи держат землю, не дают потерять равновесие, сорваться, провалиться в неведомое ничто…
Это был почти часовой разговор, перед кошмаром. Хороший разговор, о любви. И он сказал, что можно любить двоих. Что знает теперь это сам. И я ответила: да, можно. Но только если это будут две совершенно разных любови. Он засмеялся: в тебе слишком много материнских чувств… ко мне. И я не стала говорить, что в детстве ненавидела круглое, жирное, грязное слово «любовь». И что мне всегда было проще совсем без этого слова.
Не хочется давать название тому, что проще почувствовать, угадать, подарить, чем описать так, чтобы поняли. Если у каждого свое и у всех разное, то зачем так грубо обобщать, зачем звать одним затасканным словом и кристалл с высочайшей вершины, и живой огонь в очаге, и грязную лужу?
«Почему ты себе не готовишь? Почему не ходишь в салоны? Как можно так не любить себя?».
«Короче, Машка, я тебя люблю. Пойдем скорей на сеновал!».
«Не люби мне мозг, родная, а?».
Эго.
Гетеро.
Гомо.
«А бывает так, что человек любит Родину… А вот теперь – слайды».
Зачем так, если можно – один импульс, один посыл, без мучительных описаний и выворачивания души и мозга наизнанку? Если можно сказать глазами, руками, душой? Если мы все живем так, как проще, и все равно каждый раз угадываем, что стоит за этими шестью буквами в отдельно взятом случае, то зачем усложнять и называть одним словом сотни разных чувств, их оттенков и сочетаний?
Но кто будет придумывать названия? Некому и незачем. Да и новые слова все равно станут пошлостью быстрее, чем успеют прозвучать на земле в третий раз.
А когда устанем играть со смыслом и смыслами, когда останется только бессмыслица, можно будет просто забыть слова. И я никогда не скажу: «Мы вместе, пока с нами любовь». Я скажу: «Мы вместе, пока нам так лучше, чем порознь». Или скажу не словами.
Или вообще не скажу, потому что некому будет услышать.
Тишина, только капли по стеклу да часы на стене. А начиналось все с простого ночного кошмара. Очень простого и очень страшного: будто на всей земле не осталось никого живого. Или осталось, но здесь – никого. И не это даже самое страшное, а то, что язык присох к небу, и нет сил звать по именам самых близких своих людей.
Да и что есть имя? Только слово, только звук, на который оборачивается пол-улицы. Не потому ли, теряя память, люди помнят стихи, музыку, чувства, помнят все гармоничное и совершенное, но забывают условное обозначение самих себя в обществе? Не потому ли мы часто помним лица и ситуации, помним тепло рук и отклик души, но никак не можем усвоить, как нам называть друг друга? Или мы просто слишком сложны для наших имен, слишком велики для этих рамок?
И я цепляюсь к словам, и думаю о том, как далеки они, самые близкие. О том, что каждый приходит в этот мир один и уходит из него в одиночестве. О том, что живем мы наедине с собой.
О том, что все мы – каждый на свой лад – ищем выход из царства тишины и условно зовем его любовью.