Шестерёнка зацепилась за зубчик соседки, дёрнулась и затихла. Шарик лопнул, жидкость разлилась, потекла вниз по обветренной сухой поверхности, расщекотала впадинку между острыми камушками пузырьками. Впадинка вздрогнула, выпростала сонное дитя выше – выпуклый комочек полыхнул жаром, тяжело сглотнул и замолк. Темнота наступила ровно в два щелчка, будто кто-то клипнул двойным выключателем. Что-то тёплое и влажное засопело совсем рядом, ветерок толкнул в спину резкий, но приятный запах, запах испугался и спрятался за спину – тишина шкрябнулась, пристально глядя в глаза. Невидимые глаза тишины.
Боль в виске, лопнувшая водянка и слёзы, ключицы и кадык, сомкнутые веки, запах и секундная пауза. Чудовищная мозаика мира. Которую можно складывать, складывать – в буквы? Картины? Звуки? Не то, всё не то. Во что сложить боль в левом неломанном локте – слабости и бессилия, тягучего отвращения. Как измерить биение (сердца? – да полно вам) нерва в уголке улыбки, погасшей, как только... Или неожиданную ватность ног при абсолютной выправке спины, поддерживающей ослепший шаг (и ещё один шаг – и последний), оглушенную эхом. Или умиление в профиль. Или смешинку из под бровей, куснувшую незадачливого парня за мочку уха и приластившуюся… Так, сейчас это выйдет порнороман с жизнью, в которой всё совсем иначе, а роман – это тот, что в толстом переплёте на третьей полке. Да - да, в зелёной оправе и с оттиском. Отпечатанные буквы так легко вывернуть, выкрутить, как бельё, отжать, оставив себе чистоту первого впечатления, и нырнуть в эту уже родную белизну, где за каждой буквой прячется родной запах. Опечатки мысли и отпечатки жизни? Опознайте мне хоть один отпечаток, запустите всю пятерню в омут зрачка, вытащите соломинку, хотя бы соломинку, которая будет точь-в-точь из той реки, что ещё не закаменела подо льдом памяти. Оставьте. Зачем? Это глупо, искать соломинку в стоге сена, остаётся утопать в нём, душистом, необъятном, каждодневном, пока в горло не попадёт пыль и не засуетится спешащий к выходу выдох, пока липкий страх не обслюнявит спину сырыми пельменями губ, и не остановится. Да, на этот раз сердце. И тогда я вспомню всё – даже то, о чём сейчас не догадываюсь – и ничего, а только одну соломинку, тонкую и золотистую, вспыхнувшую в отблесках заката. И мне не нужно будет смотреть на палевые волны пшеницы, когда звякнет коса (а со лба упадёт капелька пота) и сложит (и разбудит) запах звуков, вкуса и памяти в ровный сноп. А в руках будет одна соломинка, тающая огоньком вспыхнувшей незажжённой свечки.
16/8/2011