Мария Пинаева. Песня...
+++
...В прошлом году я сделала на телевидении передачу о Чупраковой -- великой художнице, чье имя еще не знает по-настоящему народ, как не знает он сотни и тысячи имен, выношенных в незамутненных его глубинах. Передача называется "Успеть рассказать..." Надеюсь, сумею дописать о Христине Денисовне то, что не дописано. Надеюсь многое успеть... Многоликость современной журналистики несколько пугает, но не настолько, чтобы откачнуться и не иметь с ней дела вообще. Сама-то когда поумнела? Достаточно ли? Сильно сомневаюсь... От этого весело. Значит, еще есть чем заняться в этой такой долгой и такой короткой жизни.
ПЕСНЯ
Мария дописала последнее предложение весной 92-го: "Значит, еще есть чем заняться в этой такой долгой и такой короткой жизни". Ее уже точил рак, но она еще не знала. Узнала летом, и мы с ней в июле съездили в Верхотурье, в Свято-Николаевский монастырь. Он еще только вставал из руин. Молились в церкви, с ребятишками-паломниками убирали мусор возле храма, бродили по городу. Монах Ксенофонт, приехавший в здешний химлесхоз за живицей для ладана, читал нам наизусть (мы стояли на автобусной остановке)... читал наизусть апостольские слова о любви:
"Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла..." Мы с ним познакомились еще в монастыре. Мы еще не знали, что любовь побеждает смерть. Смерть угрожала разлукой, а мы не знали...
Мы еще ругались и мирились, еще раздражались и мирились, еще сердились и мирились, как будто земной наш путь (рука об руку) был по-прежнему бесконечным. Впрочем, это только про меня. Маше врачи каркали смерть уже в конце 70-х, и с тех пор она всегда чувствовала ее дыхание. Однажды даже видела за окном.
Но... Ее время было таким плотным, что 55 лет ее жизни мне бы не прожить и в 255. В 1987 году она отправилась в Москву вместе с Леной Сапоговой и Михаилом Ивановичем Вилисовым, гениальным певцом и гармонистом из Шамарят, исчезнувших с лица земли. Мне про эту поездку не рассказать, пусть уж лучше сама...
- Он шел по ГУМу - потертое пальто и фуражка - как воин-освободитель. Гумовские своды безоговорочно принимали натиск его гармошки, толпа расступилась - сначала изумленная, и уже через минуту счастливая. Какой-то мелкий старик бежал впереди и злобно приговаривал: "Безобразие!! У нас так не принято!" -- Вилисов широко улыбался ему.
Люди дезертировали из очередей, лепились на перила, махали шапками, а он шел себе -- как будто не в каменной столице действие происходит, а в родных его Шамарятах. Только не в нынешних - где в живых остался один его дом, а другие и живые не живы, и мертвые не мертвы, стоят под крестами заколоченных досок, - а в тех совсем недавних и не забытых, когда в праздники и не столько еще народу собиралось, и не одна гармошка нахальничала.
Ох, нам хотели запретить
По нашей улице ходить,
Ой да стены каменны пробьем,
По нашей улице пройдем!
"Пройдем, дядя Миша!" - в восторге поддакивал парень с новенькими кроссовками под мышкой. Он шел за нами с первой частушки и уже уловил, что Вилисова зовут Михаил Иванович.
"Я -- Югославия", - крупный, презентабельный дядя счел необходимым представиться Михаилу Ивановичу. Он довольно легко колыхнулся и радостно потоптался в такт гармошке. Тут уж не выдержала Сапогова. Пыль из-под каблуков - вошла в круг, возникший как по команде оргкомитета, - и предъявила Вилисову претензию:
Гармонист, гармонист,
Хорошо играете.
Почему вы, гармонист,
С нами не гуляете?
- Эх, милашка моя,
Приуважь-ка меня,
Посередке алой лентой
Опояшь-ка меня, --
быстренько сдался в плен Михаил Иванович.
На гармошку новую
Накину шаль пуховую.
Если я не черноброва,
Ищи чернобровую, --
наступала Сапогова.
- Неужели, Карюшко,
От столбика отвяжешься.
Неужели, милочка,
Меня любить откажешься, --
подливал масла в огонь гармонист, не забывая при этом и гумовский интерес: в круг проталкивались новомодные москвички, и головушку Михаила Ивановича, видать, запокруживало. Дугой возникла крепостная стена: мужчины стояли, отрешенно прижав покупки. Сапогова била дробь, коротко и легонько вскрикивая на проигрыше: "Ах! Ах!"
Что-то голосу не стало
У меня, у молодой,
Напоил меня залеточка
Холодною водой.
В гумовском воздухе, густо насыщенном дефицитной торговлей, колыхнулась слабая тень русской ярмарки. У Михаила Ивановича объявился соперник. Какой-то мужичок - явно командированный - с кличем "Во дает столица!" пошел вприсядку. Но Сапогова, словно опомнившись, однако не сбавляя дроби, уже шла к боковому выходу, в проулок Сапунова. Вилисов на ходу делился своими переживаниями:
- Эх, сад-виноград, отходили в рошшу...
Как в воду глядел. Только укоренились в проулке -- милиционер под козырёк: "Ваши документы". Совсем как в лучшие времена. И как из-под земли тот мелкий старик - глаза навыкате: "Я предупреждал!" Что ж, документы - так документы. Я милиционеру шепотом: "Это народная артистка России Елена Андреевна Сапогова, а это..." Не слышит: "Пройдемте". Толпа загудела. Тогда Михаил Иванович, тонкий политик, взобрался повыше - благо под ноги попал гранитный брусок - и сказал: "Значит так, уважаемые москвичи и гости столицы. Если народ скажет, что русская гармошка ему не нужна, - ведите меня в кутузку. А если..."
...Это было в Дни Москвы. Мы возвращались с последними электричками, Михаил Иванович падал в подушки, и ночью у него носом шла кровь. От переутомления. Вставали в шесть утра, чтобы выйти к первым пассажирам метро -- проводить их на работу. Люди сияли, а то и плакали, пытали Михаила Ивановича: "Откуда ты такой взялся?" И он с места в карьер начинал свою радостную пропаганду: "Нас целая Россия таких-то. Только мы сами себя подзабыли малость, подрастеряли. А теперь снова все вместе собираемся".
Он привык один в поле... Впервые увидела его в екатеринбуржском ДК -- в заснеженных валенках, в ушанке, с рюкзаком, в котором ехала гармошка. В клубной комнате собралась молодежь, слушали его несколько часов. Я, стараясь не ударить лицом в грязь, задеревенелой рукой водила метровый штырь с микрофоном, который, как известно, способен увековечить мысли, голос, смех, дыхание и даже детское швырканье носом, когда он, к примеру, вскидывался: "Ну чо? Ишо мало? Ну давайте, я буду петь вам женские частушки, -- как будто бы я влюбленная женщина", -- и, конечно, восторженный хохот слушателей, и, конечно, сами частушки, неслыханно чистые, протяжные.
Ой да кудреватая береза
Листьями оделася.
Ой да нагляделись мои глазки
На кого хотелося...
Вилисов: "Вот слышу: мужик российский всю жизнь пил. Вранье! Может, городской сапожник... Не пили крестьяне-то, даже до войны не пили у нас мужики. На моей памяти: в гости за двадцать верст едут - вот такие наперстки были маленькие, туда десять-двадцать граммов не входило - губы замочат, пробку заткнут да в шкап поставят. Все! Даже в голове нет, что надо там рюмочку еще налить. У нас в доме чекушка была на год. Я ведь не вру вам... И вообще недопустимо было, чтобы женщина пила, с рождения и до смерти женщине ни одной капли не разрешалось. Чай действительно пили. Ну а попили, что делать? - песни петь! Таланты-то... разве мало их. Песни сочиняли - вся Россия пела"...
Наумовна сильно морщилась, когда подписывала передачу о Вилисове. Мы торговались, как на базаре, за каждое слово.
"Прежде мы себе дом строили сами. Объявляли "помочь" - собирались мужики все вместе и разом собирали сруб. Потом этого не стало... Метод простой: увеличили количество выходов. Раньше их было девяносто в год на каждого крестьянина. Эти 90 обязательных выходов на колхозные поля всех удовлетворяли: и землю мы пахали, и убирали урожай. Представьте, сколько остается времени, чтобы строить дом, водить хоровод, справлять праздники. Потом ввели двести семьдесят выходов. И совсем не осталось времени даже на то, чтобы сделать свою хозяйственную работу: там навоз откинуть, сена и дров привезти. Сначала работали ночами, днем - в колхозе. А потом народ выдохся, ночами не стали работать. Поняли, что захлебнулись. И построить дом возможности не стало. Я бы пошел соседу помочь, но запишут прогул. Весь год у меня трудовой пропадет.
Исчезла возможность построить собственное гнездо: каждая пташка, мышь, зверь строят себе гнездо, и нет в природе такого, чтобы кто помешал. Даже рябчик сидит на гнезде - лиса проходит мимо. Я охотник всю жизнь - не было такого случая, чтобы хищник во время гнездования мог гнездо порушить: запах уничтожается природой, такое у нее самосохранение. А человек, высшее разумное существо, потерял возможность создать себе гнездо. Вы пройдите в деревне Ярино - в каких домах жили крестьяне, какие наличники резные, ворота как отделаны!
Я сколько сил положил -- хлопотал через колхоз, чтобы снова строить крестьянские дома. Не типовые, а крестьянские. Во-первых, эти дома, как люди, - все разные. Во-вторых, ведь если колхозник построил сам -- государство это не заденет ни на грош, ни на копейку. А сейчас построить типовую квартиру - надо минимум семь тысяч. А через два-три года вся эта халтура, которую строят шабашники, начинает гнить. Летят миллиарды государственных денег по всей нашей России, чтобы дать шабашникам обогатиться. А все эти деньги могли бы остаться у государства в казне".
Ой, запряги, братишка, Рыжку,
Ты, сестра, подай гармонь,
Ой да я в последний раз проеду
По деревеньке родной...
Один этот тридцатиминутный прорыв Вилисова в эфир ухнул - как не было. Но на студию хлынули письма. Да что на студию - не сомневающиеся в торжестве истины, добра и красоты соотечественники строчили прямо на главпочтамт: "Гармонисту Вилисову". И сотрудники главпочтамта, спасибо им, не стали наворачивать волокиту. Разыскали меня, взяли адрес Михаила Ивановича и затруднили себя пересылкой писем. Давно уж с тех пор, как "раскопали" его пермские фольклористы, и он, оглушенный неведомым ему вниманием, кинулся в объятия фольклорных фестивалей, - изрядно добавилось работы на почтовом отделении Осинцево в Кишертском районе. Аж из Америки, из Индии идут Вилисову письма: феномен "непотопляемости" русской гармошки стал предметом изучения зарубежных фольклористов.
Однако... Вилисов пишет: "Читаю письмо Клавдии Александровны Кунцевой, а сам дрожу от волнения. О России все ее чувства. Ради одного такого письма стоит петь! Мне некоторые культурные начальники у нас в районе говорят: надо созревать до профессионализма, тогда и выступать. - А если не созрею? -- спрашиваю. -- Так и помалкивать?"
Из письма Рябухина Григория Ивановича (деревня Большая Лавровка Полевского района): "Вилисова слушали на одном дыхании, смеялись, хотелось плясать от радости, и в то же время слезы накатывались на глаза - просто так такое не бывает, поверьте мне. Я даже на один дух написал новую песню. Сейчас перед народом поставлен давно рвавшийся вопрос: или правда жизни и рассвет, или скатываемся по наклонной лжи и неразберихи. Главное в перестройке - человек. Какой он будет через годы, такой будет и высота нашего всеобщего подъема. Для этого надо восстановить в человеке стыд, совесть, честь, разыскать душу, почистить ее, отогреть, чтобы человек снова мог различать добро и зло, радоваться, а не быть живым роботом, как сказал Михаил Иванович".
...Вилисов никогда не изменял своей земле, никакие силы не могли вытолкнуть его из деревни, где жили его отец, дед, прадед. Михаил Иванович поднимает пятерых: два сына уже почти на ногах да три малые дочери. Из двух некогда сомкнутых деревень - Шамарят да Гарей - одна совсем погибла бы, если бы не Вилисов. Взял да поставил новый дом - пусть люди видят, что и один в поле воин.
Пропагандистских курсов Михаил Иванович не кончал, у него всего три класса. Вся его "агитация и пропаганда" -- сущая самодеятельность.
Вилисов: "Причины варварского отношения к природе опять упираются в казнокрадство. Вот покосы: завалены чащей, сучками, обрубочными остатками. Пятнадцать лет на каждом собрании говорят об этом колхозники, но вопрос не решается. Приняты меры не в защиту природы, а в ущемление крестьян. Местному населению, крестьянам запретили вывозку леса даже и зимой. Сначала летом, а теперь и зимой. Будут судить, если я стану возить лес хлыстами. И чтобы рубили мы только в зимнее время. Из веку в век крестьянин рубил лес весной или осенью, но зимой... Ну подумайте - по грудь пахать снег, в лесу же полутораметровый снег! Это же физическое уничтожение крестьян -- нечем отапливать дом. Крестьянин бежит из деревни, форменно бежит! И никто не отвечает в газетах, - мы с мужиками сколь бумаги извели, - почему запрещено только местному населению рубить лес. Шабашники приезжают - рубят, вагонами отправляют на юг. Идет взяточничество в крупнейших масштабах. И ни один казнокрад, ни один уничтожитель природы у нас в районе не был до сих пор привлечен к суду.
Посмотрите, с какой хищнической хваткой уничтожаются реки. Это же мертвая вода: все фермы, гаражи, предприятия лепят к речкам. Я у нас над рекой три года стрекозу искал. Негде жить животному миру. Ведь и войны никакой не надо, это понятно нам, мужикам. И все ради желудка и сиюминутных мод. Человек теперь не хозяин на земле, а пришелец какой-то разовый...
Нужно реабилитировать трудового русского мужика. Многих сейчас реабилитируют, а его пока нет. Я считаю, что до войны шла политика уничтожения разумного русского человека под видом борьбы с кулачеством. Кулак - это наглый, бессовестный человек... А не тот, кто умел себе мельницу построить. Вот, между прочим, сейчас появился настоящий кулак в деревне. Это, например, тракторист, не говоря там о бригадире или прокуроре. Тракторист возит мне сено или дрова, а я должен его весь год водкой поить. Да что я... Старушки безлошадные вынуждены покупать ему эту водку, брагу варить. Вот где настоящий кулак.
Ну, не все, конечно... Есть еще истинная русская душа. Вон тракторист Кинев сам лес трелевал, сам вывез без меня, а когда я пришел рассчитываться, он говорит: я поболе твоего заробливаю, у тебя дети еще, ты деньги заворачивай туда. Это наше, русское... Все-таки сколько есть погани, столько и добра...
Я вырос в семье, где мы, дети, старшим не имели права перечить. Так воспитывались все поколения до нас. Факты подтверждают, что не было у нас в деревне поганых крестьян. Все блюли и совесть и чистоту. Не дворянство, а именно это безграмотное крестьянство было совестью государства Российского. Про другие нации я не знаю, я говорю про русских. А сейчас любой пацаненок может тебя "послать", он не считается ни с возрастом, ни с опытом жизни. Его даже трудно убедить, что вот это поганое, а это - светлое".
Письмо Вилисова: "Здравствуйте всей семьей! Вот время выбрал несколько минут, садили картошку, тракторист вспахал, да дождь линул, земля сырая, нельзя топтать. В эти дни хожу в лес по чагу - березовый гриб - для сдачи в аптеку. Один рубль тридцать копеек за килограмм. Комаров - тучи, а клещей вчера снял с себя сто две штуки, а сегодня только тридцать шесть. Потому что после дождей. Люди боятся сейчас в лес ходить из-за клещей, а я всю жизнь на них вообще не обращаю внимания. Охота с центнер чаги насобирать: зарплата за май. (Позднее М.И. все-таки переболел энцефалитом...)
Новосибирские газеты вознесли меня на такой пьедестал, что мне и во сне не снилось. Читаю, а у самого слезы. В апреле ходил по МТФ с гармонью, чаепитие организовал с доярками. Про бюрократические метастазы тоже поговорили. Людям нравится, но не нравится начальству. Одна радость: начальство - не народ, а с мужиками у меня общий язык. Еле выбил зарплату за этот месяц. Не знаю, на сколько еще здоровья хватит, и, сами знаете, жена инвалид второй группы. Читаю книжку, где пахнет русской довоенной деревней, а во что она превратилась, причины и прочее - надо и мне описать как очевидцу. Тут ты, Маша, тысячу раз права.
Низко кланяюсь всем и "Отечеству". Михаил Вилисов".
Вилисова так много, такой он разный... Вдруг скажет: "Слушай, стихи написал", - и прочитает с потемневшим лицом:
Ни дом срубить, ни песню спеть
Свою родную русскую...
Душе такое как стерпеть?..
Иду тропою узкою,
Вокруг болото -- грязь да вонь!
Лишь небо далью синею.
Там, слышу, ржет крестьянский конь
Набатом над Россиею!
Помолчит и вдруг, точно путник, который знает, как расхолаживает пауза - минута слабости, - возьмет балалайку, обнимет черными натруженными пальцами и заведет протяжные любовные частушки, о каких ни в жизнь понятия нам не давали наши обожаемые средства массовой дезинформации. Сами, поди-кось, не слыхивали...
Ох, не садися, милый, рядом,
Плечико о плечи-и-ко,
Ох, изныло-изболело
По тебе сердечи-и-ко...
Бесконечная нежная вязь цепляется за сердце, и ты уносишь эти ласковые звуки, эти дивные стихи с собой - в трамваи, в магазинные очереди, к подножью каменных ульев...
Голос Вилисова -- это не только правда-матка, высказанная в лицо человеку, преступившему законы крестьянской (христианской) нравственности. Его голос - это правда народного искусства, противостоящая бездушным тенденциям современной поп-культуры. Этот голос никогда не умолкал. Только раньше нам казалось, будто жизнь -- это стремительная смена форм. Кадриль под гармошку сменяется вальсом, потом приходит фокстрот, твист, рок, тяжелый рок... А Вилисов остается где-то там - чуть ли не в ретроградном семнадцатом столетии.
Но рок стал наконец настолько тяжелым, что захотелось сбросить его с плеч и разогнуться. Его разнузданная чувственность - это лишь самый сильный по звуку сигнал нашей сегодняшней нравственной неустроенности. Нам захотелось принять очищение... И тут мы услышали далекий голос, услышали нашу собственную тысячелетнюю песню.
Вилисов поет нам из будущего. Из нашего будущего, где все мы наконец-то осознали, что народное творчество - это не просто красивая игрушка (поиграл да бросил). Старая крестьянская песня была частью огромной культуры, каплей в великом потоке религиозных, нравственных, интеллектуальных, музыкальных, хозяйственных традиций. Именно эти давние ценности, даже если мы их не видим на поверхности, не осознаем и вроде бы не помним, остались где-то в глубинах подсознания и не дают разнузданному хаосу окончательно смять наши души, нашу личную и народную совесть, нашу семью и нашу государственность. Именно эти ценности мешают нам, слава Богу, стать сиюминутными призрачными существами (разовыми пришельцами, как говорит Михаил Иванович), сошедшими в этот мир лишь за кормом и пойлом.
Только благодаря им мы по сю пору не потеряли способность слушать и слышать Вилисова. Значит, не все еще в нас сломалось, и душа по-прежнему взыскует истинного и настоящего.
(Эта вещь появилась в "Нашем современнике" в конце 80-х. В журнале у Викулова... Куняев потом нас не жаловал.)