Давно не был я на Родине.
Город...
Городок...
Городишко...
На языке перекатываются буквы, смакуются. Привкус нежный, но терпкий, как лёгкая оскомина от черёмухи, той, что растёт у речки.
Город? Кто втиснул в эти рамки одноэтажные домишки, цветущие луга, лес и речку?
Вдохнул поглубже. Полынью потянуло с поля, да свежескошенным сеном.
Мать вспомнилась. Тянет она меня за руку мимо покосившегося забора стадиона. А я картинно зажимаю нос. По этой дороге коров на луг гоняют. «И чего воротишь нос? Родина так пахнет! Полынью да сеном». А я капризничаю, задеть хочу её, наивную, влюблённую в этот бедный посёлок, отвечаю «дерьмом она пахнет»...
Глупый мальчишка...
Рано-то как... Сколько сейчас времени? Часов пять? Горланят петухи. Небо чуть розоватое. Рассвет. Не боясь замочить ног, иду по высокой траве. Роса искрится в первых солнечных лучах.
Вот и берег. Обрыв, с которого ребятня прыгала в тёплую, как парное молоко воду. И тарзанка висит. Не та конечно, но похожая.
И семь ступенек к воде. Спускаюсь, ладонями разгоняю ряску, затянувшую всю речку, зачёрпываю воду кувшином сложенных ладоней и опрокидываю её на себя. Хорошо...
Колокола запели. Вначале ухал один, самый большой, будил народ к службе. Потом заискрились звоном маленькие колокольчики, вторили им те, что побольше, слились звуки в затейливый узор перезвона, знакомого, родного.
Маленький кузнечик смело запрыгнул мне на колено. Накрыл его ладонью - щекочет мне пальцы, разжал кулак, думал ускачет - нет, сидит, стрекочет, будто говорит «Лена, Ленка, Леночка». Или мне просто так слышится? Наверное. Набегают тёплыми волнами воспоминания.
Всё тот же луг, разнотравье, мышиный горошек цветёт, клевер, белая кашка и ромашки... Прыгают кузнечики, наловить пытаюсь. На литровой банке, позаимствованной у бабушки, крышка с дырочками (ох и влетит мне потом за эти дырочки). Прыгают кузнечики, прыгаю за ними я, накрываю одного руками, а сверху, на мои ладони ложатся другие, маленькие, тёплые и нежные. Взгляд поднимаю и тону... Голубые? Нет. Синие? Тоже не то. Фиалковые. Яркие глаза, любопытные. Волосы торчком, короткие и белые-белые, рукой дотронулся, попытался поймать за хвостик - как тополиный пух мягкие, разлетаются, в руки не даются, топорщатся, как пушинки у поседевшего одуванчика.
- А я Ленка. Ясная Ленка, с третьего дома по Зелёной.
Сказала и побежала прочь, только чёрные босые пятки засверкали...
Ленка была странной, дикой что ли. Оттого ли, что сирота или характер такой. В посёлке её не любили. Говорили, что ума она не далёкого, что блажит без меры, что иного и быть не может когда народится дитя от родителей таких. А я всё перебирал в памяти знакомых ребятишек - а по глубинкам сколько таких - да все почти...
Солнце зимнее нежно гладило лучами выпавший за ночь снег. Мороз целовал вышедшей на крылечко Ленке щёки, чуть покусывал. Красота. Не боясь увязнуть, с тем самым бесстрашием, которое отличает деревенских ребятишек, она спрыгнула на нечищеную дорожку и утонула в сугробе почти по пояс. Смеясь, стала раскидывать лопаткой снег, наткнулась на что-то... Сокровище? Лопатка не шла дальше. Начала разгребать руками. Весело! Предвкушение находки едва ли не самая сладостная из эмоций...
И остановилась, замерла, глядя в неподвижные глаза отца...
Зима тогда выдалась суровая. Не один он, после пятничной попойки не дошёл до дому...
Мать собрала вещи, оставила пятилетнюю Ленку с годовалым Андрюшкой на старую бабку и уехала покорять большой город.
Да, говорят, больше всё пила да моталась с одной съёмной комнаты на другую.
В посёлок она больше так и не вернулась...
А Ленка осталась. С братом, с бабкой да красивой фамилией Ясная.
Мы с Ленкой подружились.
Я, городской мальчишка, приезжающий к деду и бабке на каникулы и она, странная деревенская девчонка. Я любил смотреть в эти фиалковые глаза, когда они смеялись, я грустил, когда она уходила в себя и молчала, часами сидя на берегу и вглядываясь в прозрачную воду.
Было у нас с ней место заветное - шалаш в лесу, на берегу речки. В том месте до воды было трудно добраться, тропинка заросла крапивой, но мы её не боялись ожечься, слишком уж высокой она была. Старая ива укрывала нас ветками, нежно-нежно, словно баюкала. А в большом дупле появился тайник, в который я перетаскал добрую часть богатой по тем временам бабкиной библиотеки. Читал я тогда не ахти, хоть и было мне лет одиннадцать, меня просвещала она, моя маленькая Фиалка. В то лето ей исполнилось восемь, она закончила первый класс. Странной мне казалась для деревенской девчонки тяга к книгам. Особенно Ленка любила Жюль Верна. Всё мечтала, как отправимся в путешествие на самодельном плотике прямо отсюда, от нашего шалаша, против течения догребём до моря, потом будут океан и необыкновенные острова& Она рисовала проект дома из веток и огромных пальмовых листьев, в котором когда-нибудь мы будем жить. Сейчас я улыбнулся - на плоту и до океана по маленькой речушке... Помню, даже провиант нехитрый в дорогу готовили, я потихоньку таскал у бабки из погреба закрутки, как-то даже деликатесные, редкие по тем временам, консервы, мясо криля. Заветный ящичек с консервами прислала бабушке моя тётка, что тогда работала на севере. Их открывали по одной баночке в обед, делили поровну между домочадцами... Да... Было шуму, когда недосчитались пары банок в ящике... Какие мы были смешные тогда..
И было другое лето... Наверное, самое лучшее, тёплое и улыбчивое. Покончив с делами домашними, мы носились по лесу, собирали лекарственные травки, развешивали их на чердаке, в доме Ленкиной бабушки, (благо сама она туда заглядывала ой как редко) чтобы потом сдать всё это богатство в аптеку за копейки, аккуратно сложить заработанное в жестяную коробку и припрятать в корнях любимой мамы-Ивы. Это я, приехав после умных уроков географии, рассказал, что не получится у нас плыть на плоту. И решили мы копить на лодку. Чтобы не слышала Леночка соседских смешков за спиной, едких слов взрослых, обидных речей ребят, чтобы всегда сияли её глаза радостью. Но, наверное, счастье не бывает вечным. В конце августа, перед самым моим отъездом, детские мечты рухнули. На весь посёлок кричала на Леночку старая бабка, срывая из-под потолка пахучие пучки трав, называя внучку ведьмачкой. Недобрые слова срывались с её губ, рассекая воздух, били не по щекам, ранили само сердце. Утром я нашёл разрушенный шалаш, заветная коробочка исчезла. Я так и не узнал, сама ли Лена её отдала бабке или же выдал нашу тайну маленький Андрейка, которого порой мы брали с собой.
Через три дня я уехал, обещая вернуться через год&
Слово своё я не сдержал.
Колокола заливаются. А я вижу себя пару лет спустя. Там, в церкви, мальчишка, по пояс голый, в кольце таких же ребятишек. Полукругом стоим мы вокруг купели, батюшка, дородный бородатый мужик лет сорока басит молитву, окунает крест в купель и летят холодные брызги. Я вздрагиваю, хочется вскрикнуть, но закусываю губу& Крестили нас тогда, в скорое постсоветское время всех кучей. Как суббота, так собираются во вновь открытой старой церкви взрослые и дети.
Я чуть коснулся золотого крестика на тонкой цепочке& Тогда, у купели, на меня надели совсем другой, простой крест на толстой бечёвке. Нитка была жёсткая, немного царапала шею. Церковный хор, который мы, мальчишки, называли «старушачьи завывалки», оттого видимо что состоял он исключительно из бабушек за семьдесят, старательно выводил псалмы. На особо высокой ноте они замолкли и вдруг молитву подхватил звонкий девичий голосок, знакомый. Мне захотелось вырваться из общего круга и побежать, откинуть ширму, из-за которой доносилось пение.
Ленка, Лена, Леночка... Моя фиалка, которую не видел пару лет...
Она шла по просёлочной дорожке, крепко зажав в руках старый, потрёпанный молитвослов. На обложке затейливыми узорами переплетались буквы, вроде знакомые, но необыкновенно витиеватые. Порыв ветра сорвал с Леночкиной головы платок, и заискрились золотом две тонкие косички, как спелые колосья пшеницы. Длинная бабкина юбка, почти до пят, блуза с с рукавами по локоть, не смотря на тридцатиградусную жару...
Я схватил её за руку и потянул к лесу.
- Некогда, - одёрнула она меня, - хочешь, к вечерне приходи, я в соборе буду...
Так и пошло. С утра Леночка неслась под громкие раскаты колокола к церкви. Я бежал следом, стоял всю службу и слушал, не вдумываясь в слова, машинально осеняя себя крестом на словах «Господи помилуй»... В свободные часы Леночка учила меня читать книги, те, со странными, узорчатыми буквами. Ей так сложно давались математика и химия, но читала она по-прежнему, взахлёб. Только книги стали другими. Она рассказывала мне жития святых и как правильно вести себя в церкви, она больше не мечтала попасть на остров - ей снились монастырские стены и кельи. Она не хотела собирать травы, она пекла просвирки в церковной лавке. Она не довольствовалась моим обществом, набрала себе группу скучающих сельских девчонок и церковный хор окрасился звонкими колокольчиками молодых голосов. Она называла себя регентом церковного хора. И глаза её по-прежнему сияли... Странная... Но счастливая моя Фиалка...
Старшая школа, поступление в ВУЗ... Я был так занят учёбой, друзьями, первой любовью, перестал вспоминать запах сена, речку, покосившиеся домики и Фиалку.
Десять лет назад я вернулся сюда, чтобы продать дом, тот самый, в котором двадцать лет назад умер дед и который теперь навсегда покинула и бабушка. Дома рушились, посёлок пустел, молодёжь бежала из сёл в города в поисках лучшей жизни, старики оставались&
Я корыстно радовался тому, что хоть какую-то цену дали за дом, нашлись наивные дурачки...
Я встретил Леночку в берёзовой роще, она смотрела куда-то далеко, мимо меня, прислонившись головой к белому стволу, обнимаю руками живот, будто баюкала.
- Ты вышла замуж, - вырвалось у меня.
- Здравствуй, Миш,- сказала она буднично, тихо, будто-то бы расстались мы только вчера, будто не было тех лет, что я провёл в городе, не вспоминая о ней,- Что ты! Скажешь тоже, замуж! Я хотела монахиней быть, ты же помнишь. А Бог мне не позволил. Послал дитя. ,- голос такой ровный и спокойный сбился, Леночка говоорила всё быстрее, будто пыталась меня убедить, вылить все обиды, всю накопившуюся боль, - Бог послал, понимаешь? А ведь всё по-прежнему и так же смеются они мне вслед, как тогда. И дитя отобрать грозятся, мол не гоже полоумной с младенцем нянткаться. И веры нет. Тычут пальцами, обидное кричат, мол, совсем из ума выжила, блаженная. А я разве ж могла кого до себя допустить? Всё как в детстве, лишь Андрейке голову порой на колени приклоню, а он ласковый, братец. Веришь?!
И улыбнулась, измученно, наивно. И почудилось в улыбке этой мне что-то страшное, греховное!
Минуту я вглядывался в её усталые глаза, потом кинулся прочь. Больше меня ничего не держало в посёлке, будто лёгкий воздушный змей оторвался от верёвочек и взмыл ввысь. Только почему-то кровь стучала в виски.
Бежать... Бежать... Бежать...
И я бежал. От прошлого. От счастливого детства. От покосившегося, уже не моего, домика. От непонимающих взглядов. От...
Бежал я долго. Ни один год. Менялись города, лица, сам я...
Теперь мне немного за тридцать. И вроде бы всё есть. Нет, не всё конечно, но хватает с лихвой благ земных. А на душе пусто. Хотелось чего-то хорошо забытого. И завлекли меня друзья модным ныне хобби - автотуризм.
Города... Деревни... Сёла... Дома... Церкви... Сараи... Фундаменты... Маленькие столбики от величественных некогда строений...
Сколько исколесил я за пару лет - не считал...
Давно не был я на Родине.
Город...
Городок...
Городишко...
Колокола заливаются... Стряхнув в с промокшей куртки траву, я пошёл к перезвону.
Ближе... Ближе...
Робко, будто впервые, вошёл я в старый новый храм, заново выкрашенный, но сквозь свежее прорисованные иконы виделись мне облупившиеся фрески XVII века. И хор поёт новый, чужой... Но на особо высокой ноте голоса замолкли и вдруг молитву подхватил звонкий чистый голосок, знакомый...
Я стоял, облокотившись со оградку церковного колодца.
- Дяденька, Вам плохо? Воды може подать?- спросил звонком голосом мальчишка лет десяти и сверкнул фиалковыми глазами.
- А Лена, Леночка где, - шепнул я
- Мамы нет, а я Мишка, Мишка с третьего дома по Зелёной.
И убежал, только чёрные босые пятки засверкали...