Подсолнухи подступали к проселочной дороге. Те, что давно уже вызрели, словно кающиеся грешники свесили свои отяжелевшие головы до самой земли. Припозднившаяся же тонконогая малышня, задрав к небу личики, таращила свои карие глазенки с желтыми ресницами на подернутое пепельной дымкой осеннее солнце.
Та делянка еще совсем недавно принадлежала зажиточному крестьянину Тихону Овчаренко. Ее, как и все больше хозяйство, у него отняли и передали колхозу. Когда телега, на которой лежал связанный Овчаренко, поравнялась с делянкой, сердце его болезненно сжалось. Мало того, что его обобрали, так еще и арестовали. Раскулаченного Овчаренко вызвался отконвоировать в районную тюрьму его лютый враг Кузьма Ковтанюк. Никак не мог он себе отказать в таком удовольствии!
Когда-то у Ковтанюка был свой надел, доставшийся ему, как и всем жителям Злыдневки, после конфискации помещичьих угодий. Однако душа его не лежала к многотрудному хлеборобскому занятию. На своем участке Ковтанюк завел баштан. А вырученные осенью за арбузы и дыни деньги пропивал до копейки. Жил Ковтанюк скудно, перебиваясь с хлеба на затирку. Семью он не стал заводить. В Злыдневке никто не уважал Ковтанюка. Тем не менее, когда выбирали председателя сельсовета, районный уполномоченный принудил сходку избрать на этот пост именно его – как распоследнего бедняка. Поначалу односельчане ехидно ухмылялись – это нахозяюет! Но вскоре шутники прикусили языки. Забубенного пьянчужку будто подменили. Он заважничал, упиваясь подаренной ему властью. Он быстро сообразил, что может извлечь немалую пользу из своего служебного положения. Односельчане побаивались Ковтанюка и старались всячески ублажать – то самогоном, то сальцем да мясцем.
Но особенно развернулся Ковтанюк, когда была объявлена сплошная коллективизация. Он словно дождался своего часа и был прямо-таки предназначен для этой кампании. Ковтанюк туго завинтил гайки и первым в районе отрапортовал о поголовном вовлечении крестьян Злыдневки в колхоз. Но для достижения этой заветной цели Ковтанюку пришлось железной рукой окоротить своего зажиточного односельчанина Тихона Овчаренко.
Тихон Овчаренко был самым уважаемым человепком в Злыдевке. С его мнением считались, к его советам прислушивались. Жена Овчаренко Горпина в трудолюбии не уступала мужу. Она поспевала управляться и дома, и в поле. Работали они с мужем от зари до зари. Родителям помогал старший сын. Пахали, сеяли, молотили жито, выращивали скот. Семья жила в большом достатке. Хата Овчаренка и по внешнему виду, и по внутреннему убранству выделялась в селе.
Когда Ковтанюк вознамерился одним махом загнать мужиков в колхоз, они выставили перед ним условие:
- Вот ежели заяву подаст Тихон Овчаренко, тогда и мы без всякого, что называется, прекословия зпишемся в колгосп. А пока, так мы почекаемо.
Ковтанюк воспринял ультиматум мужиков как вызов его единоличной власти. Все упиралось в Овчаренко, чье отрицательное отношение к колхозу было известно всем. Сопротивление надо было во что бы то ни стало сломить ввиду того, что на кон ставился авторитет Ковтанюка в глазах районного начальства.
Ковтанюк н’арочным вызвал Овчаренко в контору сельсовета. Чтобы придать разговору особую значительность, на заляпанный фиолетовыми чернилами стол выложил наган. Не поздоровавшись и не предложив сесть Ковтанюк сурово спросил:
- Ну так як, Овчаренко, будешь вступать в колгосп?
- А шо я там нэ бачыв? – вопросом на вопрос ответил Овчаренко. И, не желая обострять обстановку, примирительно добавил:
- Колгосп – дело добровольное.
От возмущения у Ковтанюка задвигались желваки.
- Ты мне, знашь-понимашь, антимонию не разводи! Шибко грамотный! Там наверху не дурнее нас. Все обмозговали как следует. Раз спустили сверху директиву, значит надо ее беспрекословно сполнять.
- Ты, Кузьма, не горячись! Давай здраво рассудим. Ну сгребешь ты до кучи все в обчий котел – и землю, и скотину, и инвентарь. А обчее – оно ж ничейное. Толку никакого не будет. Разворуют все до щепки, прахом пойдет!
- Не каркай! Не будет по-твоему! Нас на испуг не возьмешь! И не таких видали!
Ковтанюк вскочил со своего места и раздраженно заходил по комнате. Вдруг он круто остановился и с подковыркой спросил:
- Может, ты вообще супротив совецкой власти – так не крути, скажи прямо!
- Как это супротив? – искренно удивился Овчаренко. Он явно был задет за живое. - Я ж ее, родную, с ружом в руках защищал!
- Найшов, чым выхвалятысь! В гражданской все участвовали.
- Хто воював. А хто в комышах одсижувався под видом партизан.
- Ах ты, вражина! Куркуль чортов! – взревел Ковтанюк и саданул наганом по столу. - Злостные сплетни распускаешь?
- Нэ я – люды кажуть. А нащот куркуля, ты зря, Кузьма! Якый я к бису куркуль? Кого я сплотирую? Оцымы рукамы сам всэ роблю. И ты цэ знаешь.
- Куркуль, чы нэ куркуль, то мы щэ розбэрэмося. А и слипый можэ побачыть, шо морду од колгоспу видвэртаешь. Так вот, гражданин Овчаренко, мое последнее слово. Даю тебе два дня сроку. Нэ подашь заяву в колгосп – знычтожым як классового врага!
Овчаренко пришел домой, сел на лавку и задумался.
Жена ни о чем не спрашивала. Она все поняла. Наконец он тяжко вздохнул и, с трудом выговаривая слова, произнес:
- Все кончено, Горпыно, больше нам жизни не видать!
Горпина подошла к мужу, обняла его за плечи и заплакала:
- Можэ, якось обийдэться?
- Ни, Ковтанюк нэ з тых, що дають пощаду!
Тяжкие мысли терзали Овчаренко. Конечно, Ковтанюк порядочная сволочь. Но если бы дело было только в нем одном! Беда в том, что за его спиной стоит грозная и безжалостная сила. Одно только непонятно: зачем рабоче-крестьянскому государству сживать со свету такого трудягу как он? Кому от этого будет польза? Здравый смысл никак не мог смириться с этим. Вступать же в борьбу с властями Овчаренко не собирался. Это его родная власть – как же он может поднять на нее руку? Но и пойти против своих убеждений он не мог.
Ночью кто-то забрался на стреху и заткнул тряпкой дымоход. Овчаренко, его жена и старший сын угорели от чада. Их еле отходили соседи. Хорошо еще, что маленькая дочь гостила у крестного. А то могла помереть.
Через три дня у Овчаренки подчистую выгребли зерно. Тем не менее, Ковтанюк обвинил его, что он, якобы, не все сдал государству. Обещал еще раз нагрянуть с обыском. Ковтанюк распорядился также, чтобы хлопцы набили мякиной несколько мешков, смастерили чучело и выставили все это у ворот Овчаренко. На чучело нацепили фанерную дощечку с надписью «Сам не гам и государству не дам!». У Овчаренко под предлогом каких-то недоимок отобрали четырех лошадей, овец и молотилку.
По селу поползли слухи, что у Овчаренко и хату отберут, а его самого и всю его семью погонят в Сибирь.
Ночью загорелась хата Овчаренко. Подозрение пало на него самого. Но он даже не пытался скрыться. Стоял неподвижно с женой и угрюмо глядел, как пламя пожирает его жилье.
На пожар сбежался народ. Ведрами таскали воду из колодца, старались потушить пожар, но все было напрасно.
Ковтанюк с давних пор люто завидовал своему удачливому земляку. Завидовал, что Овчаренко вернулся с гражданской войны целым и невредимым да еще с Орденом Боевого Красной Знамени. А он, Ковтанюк не удостоился никаких наград. Завидовал, что красивая Горпина отослала назад сватов Ковтанюка, а пошла за Овчаренко. Завидовал, наконец, тому, что Овчаренко нажил справное хозяйство, а у него не было ни кола, ни двора.
Вот, наконец-то, пришел час и его торжества. Налюбовавшись пожаром, Ковтанюк арестовал Овчаренко. Тот не оказал никакого сопротивления.
Ковтанюк не торопил лошадей. Лениво подергивая вожжи и дымя махорочной самокруткой он упивался ощущением собственного превосходства над Овчаренко. Ишь, валяется на соломенной подстилке, опутанный веревками как какая-нибудь кляча. А вот он, Ковтанюк – бог, царь и воинский начальник! Что пожелает, то и сотворит со свой жертвой!
Осознание неограниченной власти над жизнью другого человека дурманила, будто отменный первач.
Ковтанюку вдруг почудилось, что арестованный застонал. Мелькнула беспокойная мыслишка: хучь и связанный, а вдруг каким-нибудь макаром изловчится и утекет?
Ковтанюк остановил лошадей, соскочил на землю и, подойдя к Овчаренко, сорвал с него поясной ремень. Затем рванул мотню, да так сильно, что пуговицы прыснули в разные строны как блохи.
- У меня, знашь-понимашь, не утекешь! – самодовольно осклабился Ковтанюк.
- За что ты так надо мной знущаешься, будто кат какой?
- За то, шо ты контра!
- Сам ты настоящая контра! Вурдалак!
- Я – председатель сельсовета.
- Из тебя председатель, как из говна пуля!
Последние слова взбесили Ковтанюка.
- Ах ты, буржуй недорезанный! – прорычал Ковтанюк. – Еще и гавкаешь! Да я ж тебя как жабу раздавлю! Тебе крышка, амба! Понял!?
Затравленный Овчаренко харкнул в лица своему мучителю. Ковтанюк дернулся, словно в него плеснули кипятком. Стер рукавом харкотье, подскочил к расростертому противнику и стал его душить.
- Я тебе покажу, гадина, как плеваться! - распалял себя Ковтанюк Он осатанел от клокотавшей в нем ярости.
Задыхаясь, Овчаренко захрипел. Это еще больше возбудило Ковтанюка и он с усиленной ярость стал сжимать цепкими будто клещи пальцами горло арестованного.
По телу Овчаренко пробежала судорога и он обмяк.
- Ну, чья взяла? – охваченный горячкой закричал Ковтанюк. И тут же осекся. Глаза мертвеца с черными расширившимися зрачками будто двумя винтовочными дулами в упор нацелились на него. Тошнотная волна страха окатила Ковтанюка. На скошенном низком лбу его мелкими ружейными дробинами выступили мутные капли испарины.
- Ты энти штучки-дрючки брось! – в смятении пробормотал Ковтанюк. – Хватит придуриваться!
Он все еще не мог поверить в случившееся. Еще чего доброго обвинение могут припаять! Надо что-то придпринять. И тут он вспомнил про наган.
Стараясь не замечать остекленевших глаз мертвеца, Ковтанюк перевернул его. Затем перочинным ножом перерезал веревки и зашвырнул их в подсолнухи. Отошел на три шага назад и два раза выстрелил в затылок Овчаренко.
Руки у Ковтанюка дрожали и ему с большим трудом удалось запихнуть наган в кобуру.
Скажу следователю, что убил его при попытке к бегству, - успокаивал себя Ковтнанюк. - Дело обычное – поверят! Спишут в расход и концы в воду.
Ковтанюк успокоился. Но на всякий случай огляделся по сторонам. Степь была пустынна. Ни одного человека. Ни одного свидетеля.
Лишь старые подсолнухи от внезапного порыва ветра осуждающе закачали понуро опущенными головами.