Не тащи бога за бороду

НЕ ТАЩИ БОГА ЗА БОРОДУ
или ВАЖНАЯ ПРОСЬБА, с которой я обратился к Всевышнему и Он мне не отказал.

1. БОГ и $150. 
    
     Он приснился мне.
     Нет, Он не приснился мне, Он пришел наяву. Это вначале я подумал, что сплю, а потом – вижу… Опять соврал. Нет, не вижу, потому что видеть его нельзя. Это в сказках можно, а в жизни нельзя. Так вот,… какое же слово подобрать вместо «вижу»? Чувствую? Тоже не то, чувствовать можно кое-что другое. Короче, скажу по секрету: когда к вам приходит Бог, то вы просто знаете об этом и все. Вы окунаетесь в нирвану… Да, что я опять. Какая нирвана? Кстати, на счет нирваны, не имею опыта.
     Теперь уж Я ЗНАЮ, как приходит БОГ, и на этом точка! (хоть и поставил  воскл. зн.) 
     Это было в одну из сентябрьских ночей. Он явился. Он не представился, но я вдруг сразу понял, что это Он. Рассказывать, что я пережил в первое мгновение… Снова занесло. Никакого первого мгновения не было, как и последнего. Было одно единственное, по нашим  homo-sapiens-ким часам, но какое! БЕСКОНЕЧНОЕ, клянусь.
     Потом я очнулся. Меня трясло. Отчего, тогда я еще не знал. Теперь знаю – оттого, что сборка и тела физического, и всех остальных (сколько их там у меня?), астральных, каузальных и прочих тел была еще в самом разгаре, то есть не закончилась. То есть все мои клетки, молекулы, атомы и прочие электроны и фотоны (если такие у меня есть) возвращались на свои места. Вот так встреча была! Будто взяли растворили, потом тщательно распылили по всем краям бескрайнего пространства, а потом разрешили снова укомплектоваться. Но – кайф! Мама, не горюй! Стоп, стоп, стоп. Какой там кайф? Никакого и близкого сравнения ни с каким кайфом. Такого не опишешь…
    Я лежал с открытыми глазами, сердце мое частило, а в голове все крутилась и крутилась, как бы похищенная в полон, Его последняя фраза: «Будь смел, и всегда рассчитывай на меня». Не словами Он мне ее, конечно, сказал, а… Опять ступор. Короче, как-то сказал и все, И Я ЗАПОМНИЛ!
    
     Примерно, через пару недель, я успокоился и даже расхорохорился и посчитал, что взял от этой исторической встречи не достаточно и ко второму Его появлению, в котором я, почему-то ни капли не сомневался тогда,  решил подготовиться  и постараться хорошенько поговорить с Ним обо всем. Вдруг я неосознанно уверился в том, что имею право на разговор с Ним и право на любую просьбу. Вот так я вознесся.
      Постоянное безденежье и неустроенность меня уже порядком достали. Я должен был обязательно поставить перед Ним вопрос ребром: до каких пор это будет продолжаться и что же мне, в конце концов, делать - идти на работу в эту задрипанную  фирму «Гром и молния» рекламным выдумщиком или продолжать валяться на диване и ждать более привлекательных предложений? Или, может, Он возьмет и подскажет мне какой-нибудь другой выход или совершит чудо, что для Него, я думаю, чудом и не явилось бы.
     И вообще, мне по серьезному хотелось спросить Его (без ложной скромности и стеснения):  где у нас в городе Харькове (это город, где я живу) зарыты, припрятаны или лежат на поверхности мои счастье и деньги? Или наоборот: сначала деньги, потом счастье. Ну, а, если и не лежат то, как Он смотрит на то, чтобы взять и положить их для меня. Не зря же Он являлся ко мне. Мне кажется, что я произвел на него впечатление и имею право на подобный разговор.
     И, вот, я стал ждать. То есть, к моему лежанию и ничегонеделанию прибавились еще и некоторые новые фантазии и мыслишки о будущей встрече, о нашем разговоре, о моей важной просьбе и, конечно же, не в последнюю очередь, о том, как Он выполнит ее и я стану… Ну, это можно пока опустить.
     Через пару недель, когда деньги у меня  исчезли совсем,  я все же решил до тех пор, пока Он снова ни явится,   пойти и  месячишко поработать на «Гром и Молнию».
     Руководил фирмой «Гром» ( «молнию»  я сам прибавил) молодой парень лет тридцати, по фамилии Громов,  Максим. Меня давно уже рекомендовал ему мой бывший декан (его отец, как ни странно) и, поэтому он принял меня, как родного.
     Кстати, фирма его оказалась не задрипанной, как я думал, а вполне состоятельной и буйно расцветающей.
      Не долго, мудрствуя лукаво, Максим попросил меня заняться раскруткой его новых товаров, то бишь, через оригинальные рекламные ходы или PR- технологии, поднять товарооборот всевозможных пластиковых изделий, которые он выпускал. Я пообещал, что за месяц обязательно придумаю что-нибудь оригинальное и… пошел работать домой, тем более, что он не возражал, понимая, что глубокому творческому поиску  домашние условия способствуют наиболее.
     Вручая аванс ($150), он сказал мне, что завтра сотрудники фирмы, для наглядности и ускорения процесса, доставят мне полный ассортимент продукции на дом.
     Дома же, преисполненный чувством долга,  я тут же расчехлил компьютер и принялся за работу, а если правдивее, то слегка потрепал клавиатуру и прошелся по «стандартам».
     А через некоторое время, закрыв поднадоевшего «Паука», я вдруг родил свой первый бесподобный слоган: «Приобретайте вечные ценности - неподвластные ни времени, ни коррозии - посуду из поливинилхлорида». И на этом пока удовлетворился, задремав на диване с книжкой Элифаса Леви «История магии».

2. БОГ, ПАША И НОВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.
   
     Но все же ни $150, ни работа не добавили мне жизненности. Психологи говорят, что любая маленькая победа – это большой плюс, дающий уверенность в собственных силах. Верно, и  спорить нечего, тем более, что эти небольшие деньги уж очень своевременны и  необходимы были мне для жизни. Но вразрез с психологией, я абсолютно не радовался им. Ну что такое $150 и… Бог? Его возможности…
    Нет, я снова не о том… При чем здесь возможности... Эх, если бы я мог рассказать,… но слов таких нет у меня. Поэтому, и в этой повести, и где-нибудь с друзьями, и даже наедине с собой, я просто духарюсь, говоря о деньгах, или «возможностях»… Все - поза, маска, а за ними – всего лишь блаженный, прячущий за пазухой хлебную крошку, нечаянно найденную в песке, блаженный, думающий, что теперь он будет сыт ею всегда  и, благодаря ей, перейдет когда-то и Гоби и супер Гоби.
     Но кому охота чувствовать себя блаженным (что дурачком в деревне) и потому я, как бездуховный робот, кодировал сам себя, повторял себе неоднократно, заучивал, будто какую-нибудь речовку, мысль, что вот, мол, пусть Он только придет еще хотя бы раз, уж тогда-то я вытребую себе такого, что мама рОдная... Но как же мне невыносимо трудны были эти «пусть только»…
     Мне с трудом давались совершенно простые вещи, например, такие, как та же новая работа… Меня  все тянуло и тянуло куда-то за облака. Со стороны я казался, наверное, похож на лунатика, я беспосадочно витал где-то, мало видел вокруг себя, мало слушал кого-либо... Но витал я не в мечтах, это просто слово такое попалось мне сейчас под руку. На самом деле, думаю я теперь, что это просто сознание мое все еще никак не прикреплялось к телу, и все парило и парило где-то в бепределье, а там картины, скажу я вам, пошире земных. Поэтому, как будто бы, и витал я где-то, но и одновременно пытался всячески скрыть свое возвышенное (не хочется говорить: идиотское) состояние. Как сейчас, например, пытаясь все упростить и показать только внешнюю сторону событий. Но как тогда было скрыть безумный блеск в глазах и полную сумятицу в голове и словах? Друзья посматривали на меня в то время с подозрением, но все же с достаточным терпением и пониманием. Я все также встречался с ними, и они вносили в мое парение земную жизнь.
     Паша пришел ко мне, кажется, в тот или на следующий день от второго пришествия.
     Но сначала о пришествии. Думаю, что я не сильно достал вас своими духовными переживаниями, я уж боюсь, что скоро из-за них вы меня и слушать не захотите. Каюсь и обещаю, что это в предпоследний раз, и то вскользь.
     Честно говоря, так быстро я Его не ожидал. Все произошло неожиданно и скоро (по нашему времени). Ну, и, конечно же, я снова провалился в райскую бездну (интересно, бывает такая), полностью растворился в ней и снова оказался в том же невесомом состоянии, в котором пролопотать хоть что-то более-менее суразное не представлялось возможным… И снова - тот же восторг, та же высота и ширь, то же блаженство сопричастности…
     В какой-то момент (скорее всего потом уже), мне показалось, что Он все таки понял мои разлетевшиеся в разные стороны заготовочки или даже знал о них и без моих, не совершившихся потуг,  и  сказал мне… Снова должен остановиться и, надеюсь, в последний раз пояснить, что в прямом смысле, Он не говорит. Просто это потом мои мозги дешифровали его бессловесные меседжи на мой родной язык, из которых выяснилось, что меня ожидает  хорошее будущее, что сегодня переживать мне особенно не о чем и, что Он будет за мной присматривать, и в обиду никому не даст.
     «Не бойся своих желаний, - сказал Он, - осуществляй их, а я тебе помогу».
     Окончательно придя в себя, я опять был на десятом небе, как и в первый раз, но, будучи человеком практичным (кто же в наше время скажет, что он не практичен), я изо всех сил потащил на себя свои плотские мыслишки, вместе с которыми появилась во мне и некоторая  злость на собственную нерасторопность и несобранность. Это же надо, - натужно корил я себя через некоторое время после окончания сеанса односторонней связи, - не смог толком ничего спросить ни  попросить, болван. И зачем  готовился?
     Сухим остатком от этой встречи осталось у меня  чувство, будто Он ласково потеребил мою несмышленую мальчишескую головушку и так ловко, по-взрослому, не дав произнести ни слова, вроде бы и сказал что-то хорошее, но все же оставил меня без единого ясного ответа на все мои тайные желания.

     Ну, а Паша разбудил меня вечером. Точнее, не он, а хлопнувшая по его воле  входная дверь. Обычно я не закрываю ее на замок и все, кто об этом знает, входят, не утруждая себя звонком.   В  коридоре зажегся свет и на пороге моей комнаты,  погруженной в вечерний полумрак,   появился знакомый силуэт, почти полностью перекрывающий дверной проем.
     - Просыпайся, старик!  - бесцеремонно разрушил он тишину моей неосвещенной комнаты и моего полу проснувшегося сознания, - я принес тебе шикарную оферту, - а потом, еще более громко, добавил, - такие дела, Кирюха! Вставай! 
     Делать было нечего и, пасуя перед Пашиным, вечно приподнятым настроением, я встал и неохотно направился на кухню, вспоминая, что же это такое «оферта». По инерции, включив чайник, и, постепенно привыкнув к электрическому свету, я предложил ему кофе и пригласил к  столу.
     - Слушай, а чего это ты  один сегодня? - Ехидно улыбнулся он, усаживаясь за стол и осматриваясь, - а где Маша?
   - Ты ко мне или к ней? – Преувеличенно зло, спросил  я Пашу. – Зачем она тебе? И вообще, не лапай ты ее своими гнусными мыслишками.  Лучше говори, что там у тебя.
     В знак своей капитуляции  Паша поднял руки, а потом, с наигранной обидой, сказал:
     - Никаких гнусностей, Кирюха… Это я просто так про Машу… А в общем… я ж тебе сказал: оферту принес.
     Паша из всей нашей школьной кагалы (бывшей) отличался тем, что, не взирая на свой крупный  вес и рост, был таким непоседой и таким энергичным искателем разнообразных рискованных идей и начинаний, что прослыл из-за них (точнее, из-за их несбыточности) не вполне везучим авантюристом и романтиком.  В последнее время никто и не воспринимал его всерьез. Вот и сейчас он принес мне, наверное, что-нибудь из того же рода.
     Я молча разлил горячую воду в чашки с кофейным порошком и направился к двери.
     - Ты куда?
     - Пойду, загляну в словарь, узнаю, что такое оферта.
     - Да погоди ты, не ходи. Оферта - это деловое предложение, - остановил он меня, - подожди, послушай, Старик. Я ведь такое хочу предложить тебе, что, ахнешь.
     Я вернулся, взял чашку и с интересом глянул на своего дружка. А вдруг!
     Паша встал и вытянулся во фрунт.
     - От лица политического совета партии «Молодежный авангард народно-демократической ассоциации», - торжественно сказал он, - я уполномочен предложить тебе место секретаря по идеологии и  обработке электората.
     Теперь я все понял. За своими сумеречными днями я совершенно выпустил из виду, что мы накануне выборов. Такого Паша, конечно же, пропустить не мог. Я облегченно вздохнул: это не ко мне, я в политику не хочу. Но в накрученном названии партии я заподозрил какой-то изъян и, заранее предчувствуя что-то веселенькое в ее аббревиатуре, сложил ее и сказал:
     - МАНДА.
     - Что?!
     - Сокращенно ваша партия называется  МАНДА.
     - Ну, знаешь, - Паша заметно покраснел, опустил голову и примолк не надолго.
     В душе я развеселился от собственной находчивости и от Пашиного,  наступившего уныния и задумчивости.
     - Ну, мы еще не купили ее, только собираемся,... – сказал он, будто очнувшись, - документы подготовили... Но можно подобрать и другой бренд... Есть там, в прайсе, кажется, Авангардная… Народная…
     Паша снова подвис. Видимо, забыл.
     - Украинская Сила, - помог я ему.
     - Ух, ты, - сказал он, - похоже. И, как сокращенно будет?
     - АНУС, - ответил я.
     - Ну, на хрена ты так, Кирилл? – Он чуть ни обиделся на меня.
     - А что значит «купили» - «не купили»?
     - Ты что, не знаешь? – Обида улетела, как и не бывало, - это сейчас запросто. Умные люди в свое время нарегистрировали партий, а теперь продают. Часть деньгами берут, часть местами в списке. С новой партией сейчас уже поздно лезть, да и не включат ее ни в какие списки, по закону стаж у нее должен быть не меньше года…  Так, ты идешь с нами или нет?
     Он не дал мне ответить и попер дальше:
     - Ты пойми, дело ж тут не в названии… выберем подобающее и купим таки, деньги есть. Тут железная проходимость, - он с подозрением глянул на меня, не скажу ли я что-нибудь насчет проходимости, но я промолчал и он спокойно продолжил, - а в том, что мы по любому проходим, гарантированно. Рада будет наша, и Рада будет рада… Первым секретарем у нас  Андрюха Пицун - президент «Индустриального союза», сын, понял кого? Слышал?... То-то… Сечешь, какие наши финансовые возможности? А организационные? Папа сделает все!…
     - А, я-то вам зачем? Что буду  делать? - Вставил я без энтузиазма.
    Паша терпеливо разъяснил:
- Рек-ла-му. Знаешь, что такое имидж, PR-технологии, скрытая реклама? С твоим образованием, даже если и не знаешь, то запросто разберешься. Ты ж у нас социолог?... Или психолог?... Да это и не важно, главное, что умеешь мыслить. Будешь проводить замеры электоральных настроений и с помощью средств массовой информации раскручивать нашу партию в масштабах всей страны... Оклад - тысяча зеленых в месяц, плюс премия, плюс пятнадцатое место в списке.
- ?
- Ки-рю-ха ! Будешь народным депутатом!
Хоть меня и не прельщала политическая карьера, но я все же сказал:
     - Оклад заманчивый…
     - Ну, ты даешь, старик… «Заманчивый»… Разве дело только в окладе…
     - Правда есть у меня одна загвоздочка: я уже работу нашел, и аванс взял…
- Ничего, мы тоже не хлебом единым... Мы тоже кое-где еще подрабатываем… Главное, я знаю, что ты, один хрен, справишься…
- Но при условии полной свободы творчества и свободы местонахождения, так ведь? - И я вопросительно глянул на Пашу.
- Свободу гарантирую, если не будешь сачковать, - в Паше начинал угадываться ответственный руководитель, каким он в принципе и должен был обязательно стать - мельчить и торговаться он не умел, так как всегда интересовался только конечным результатом, - ну а, как насчет партийного списка… включать?... Пятнадцатым?... Проходное место, Старик…
Он начал вылезать из-за стола, поглядывая на часы.
- Нет, Паша, не включать. Я буду честно зарабатывать свои трудовые доллары, и хранить вашу политическую тайну. Ты же и сам знаешь, что депутат из меня  хреновый получится. Это  не мое, - развел я руками, стоя напротив исполина, наполнившего собой половину моей «хрущевской» кухоньки.
- Жаль, - на его лице появилась озабоченность, - но я думаю, что и так пойдет,…  Андрюха будет доволен… Пойду, доложу…
 Паша протянул руку, и мы стали прощаться.
- А, я, Кирюха, кровь из носу, но депутатом стану,… - сказал он напоследок и ушел.
«Не бойся своих желаний,  - подумал я ему в след, - и они обязательно осуществятся».

3. МАША.

 Помните, мой друг Паша упомянул о некоей Маше? Так вот теперь я расскажу и о ней. Тем более, что она и есть главный герой всего этого рассказа. Не Бог, хоть Он и выведен в заглавие, не я, хоть и пытаюсь тут пиариться во всю, а именно она – моя семнадцатилетняя соседка по лестничной площадке.

Как только Паша вторично хлопнул входной дверью, я пошел к компьютеру и не успел его завести, как в мою кухню мышкой юркнула Маша с небольшой белой кастрюлькой в руках.
     -У тебя-то и хлеба сегодня нет, - раздался из кухни ее голос. Потом входная дверь  тихонько закрылась, и в моем доме снова настала тишина.
     Я  решил покинуть рабочее место и заглянуть в кастрюльку. Только наклонился над ней, как Маша уже вернулась с четвертинкой черного хлеба, протянула его мне и молча села за кухонный стол,  подперев подбородок рукой.
    Про себя я называл все это игрой  в великовозрастного непрактичного олуха (хотя таковым и является автор),  и не по годам  заботливую няню. И, узнай Маша о моем  понимании наших отношений именно в таком ракурсе, то мне бы несдобровать, потому как она относилась к заботе обо мне, о моем здоровье и быту очень серьезно и ответственно. Ее почти ежедневная опека продолжалась уже на протяжении года, c того самого момента,  как мои родители переехали в другую квартиру, а меня оставили на вольных хлебах. В начале, сразу же после их отъезда,  Маша робко приносила мне всевозможные гостинцы в виде домашнего печенья и яблочных пирогов, поедая которые,  я уделял ей свое «драгоценное» время на всевозможные разговоры. То ей хотелось поговорить о политике, то о литературе или кино, то просто пофилософствовать или поюморить. Со временем  у меня на кухне стали появляться котлеты, голубцы, борщи  и пр. Я даже и сейчас не представляю, как она умыкала  все это из-под носа у своих родителей.
     В кастрюльке оказались горячие тефтели, залитые светло-коричневой густой подливкой. На аппетит я не жаловался и тут же приступил к их уничтожению, даже не промолвив и слова благодарности. По негласно установленному, правилу,  я должен был принимать эту пищу не как подарок, а как должное, или, скорее, как обязанность, и в случае малейшего протеста, мог напороться на Машино недовольство или даже обиду. Меня это вполне устраивало, ведь очень часто, принесенная еда, была единственным моим спасением от голодухи. И я признательно ел.
     В это время Маша могла заводить разговор.
     - Слушай, Кирилл, -  в этот раз она также не преминула воспользоваться своим заслуженным правом, - у нас сегодня спор в школе вышел о том, какая религия самая правильная. Не разъяснишь?
- Ну, а ты, как думаешь? - Проурчал я полным ртом,  не готовый еще к полноценному диалогу.
- Я думаю, - она сложила руки одна на другую, как это делают в школе за партой, и взволнованно выпалила, - что самая правильная религия - это философия йогов, - и внимательно посмотрела не меня.
Я даже поперхнулся – во Маша дает. Пришлось быстренько доедать и  приступать к обязанностям испытанного консультанта. Чтобы не ударить в грязь лицом, дожевывая тефтелину, я заранее прикидывал, каким будет мой ответ и еще о том, где это Маша успела нахвататься философских учений индийских йогов, не я ли ей подсунул какую-нибудь книжонку на эту тему.
Тщательно вытерев губы вафельным полотенцем, я встал и включил, еще не остывший, электрочайник.
- Кофе будем пить?
Маша радостно кивнула. Обычно, именно за распитием кофе у нас и проходили  вечерние дебаты, доставлявшие ей немалое удовольствие. Хотя я и  подозревал, что во всех ее неожиданных темах или вопросах был какой-то иной смысл, но никогда не разбирался в этой своей мысли до конца. Я знал, что Маша всегда выбирала из моей безалаберной библиотечки именно те книги, которые я, только что покупал и, которыми я в данный момент особенно интересовался. Я простодушно думал, что, видимо, она боялась выпустить нить моих мысленных поисков, или, может быть,  просто хотела быть  интересной мне. Но разве только этим она могла привлечь такого, внешне бесчувственного сухаря?
     - Интересная, Маша, у тебя постановочка... Странно, почему тебе не нравиться христианство или буддизм. И потом, йога никогда не считалась религией, а является  лишь только учением. Поэтому в споре о лучшей религии ты передергиваешь. И  если даже согласиться с этим и приравнять йогу и положим христианство к одинаковым учениям о едином Боге, то чем христианство хуже?
     Мой ответ ее явно удивил. Наверняка, она  ожидала от меня чего-то другого. Я только что  вспомнил, что книжки о йоге она взяла у меня со стола и потому думала, наверное, что я бы должен поддержать ее (не зря же я заинтересовался ими и купил  при огромном дефиците средств?), и, как минимум, похвалить за оригинальность мысли. Она вспыхнула. Мои слова вызвали в ней желание поспорить (глаза ее азартно блеснули), позадираться, и явно воодушевили к наступлению. Не в силах больше сидеть и смотреть на меня снизу вверх, она тоже встала, схватила, закипевший чайник, и эмоционально продолжила:
     - А что, лучше? Как же мне относиться к христианству, если я каждый день вижу, в каком роскошном BMW приезжает  на службу этот наш… главный поп... Как его там?.. И посмотри на йогов…
     - Стоп, стоп, стоп, Маша, - я перехватил у нее горячий чайник и поставил на стол, - учение или религия - это всего лишь законы, и мы говорим с тобой о том, хороши они или плохи, а не о том, как его выполняют люди, пусть даже  облаченные церковной властью. Мне тоже, как и тебе нравиться учение йогов. Но ты же сама должна была прочитать там, что все созданное людьми, неважно что, пусть даже религия, может быть правильна или точнее истинна, лишь отчасти. Абсолютная истина всегда у Бога. Ведь так? Я не думаю, что из-за лживых или нерадивых служителей церкви мы должны отказаться от религии (в данном случае христианской) как одного из путей к истине. Я думаю, что вместо отбрасывания или отрицания, уже зарекомендовавших себя, философских или религиозных учений, нам бы  наоборот объединить их, синтезировать, и, глядишь, приоткрылось бы что-нибудь еще такое, чего и не знали.
      Я насыпал в две пустые чашки растворимый кофе, залил его горячей водой и назидательно выдохнул:
- Поэтому, Маша, нет в мире плохих или хороших религий (из древних, конечно), а есть только полезные учения, с помощью которых любой, стремящийся человек, может достичь своего духовного совершенства.
Я снова сам себе не понравился:  ух и  завернул. Почему-то очень часто, даже  не замечая того, при разговоре на более или менее серьезную тему, я превращался в какого-то холодного ментора. Замечала ли она это? Я спохватывался, но как обычно, поздно. Что затягивало меня в эти умничанья? Где была в это время моя самоирония? Неужели я хотел подчеркнуть этим разницу в нашем возрасте (жизненном опыте) или начитанности, или еще черти чего? Не знаю, но для чего-то я это делал, раздвигая между нами границу. Неужели я боялся сближения, даже такого - дружеского?
     - Так что,  по-твоему, важнО лишь только то, что в церковных подвалах? Или где они там хранят свои фолианты? - Маша все еще была настроена воинственно. - Значит, только религиозная мысль древних,… старцев,… теологов или, как их там… - это и есть самое-самое. Значит в их учении и вся церковь? В учении Христа, например, так? Но тогда что же это за учение, даже не учение, а закон, как они говорят, который не исполняется… Есть в нем что-нибудь про BMW? Есть в нем что-нибудь про коммерческую торговлю свечками, иконами, книжечками всякими? Есть там про цену венчания или крещения? Нету, наверное. Но почему же тогда есть это в нашей церкви? Разве это хорошее учение, которое не научило даже своих самых близких тому, что Бог не там где золото, парча или бычья сила немецкого мотора? Сказано же «по трудам», а что же это за труд, когда он ничему не научил, не дал? А ты говоришь, что нет никаких различий. Йог, например, не нуждается ни в чем таком… Его научили, где искать, вот он и ищет, без машины, без одежды… Ничто не отвернуло его, не отвлекло от пути… Как был он чист тысячу лет назад, таким и остался… Йога – самая не изгаженная  философия, самая лучшая, самая целомудренная. Какой родилась, такой и стоит она передо мной скромной и девственной…         
     Ну, дает. Когда же она успела прочитать, обдумать все это? В принципе, я был на ее стороне, за Машиной характеристикой йоги я даже вдруг увидел женский образ, напомнивший мне ее саму, но вот слова «целомудрие» и «девственность»  насторожили. На прошлой неделе, ведя какой-то очередной околонаучный спор о противоположностях, мы стали вдруг приближаться к вопросу о женских и мужских началах. И мне это очень  не понравилось. Я побоялся тогда и закрыл тему. Да, я боялся, что скоро дело дойдет до выяснения отношений между мной - двадцатипятилетним мужчиной и ней - семнадцатилетней девушкой, как объектов отношения полов. Я побоялся, потому что не знал, что у нее в голове. В моей же была давняя и четкая установка - я ей не пара и кроме дружбы между нами не может быть ничего.
     - Не одна религия так, по-женски, не мудра и не уравновешенна, как индийская йога, - продолжала она, - не одна религия не звучит так, как песня о любви... 
    Маша  запальчиво говорила, а я внимательно смотрел на нее, и вдруг вспомнил о своем Боге. Еще недавно я был без гроша в кармане и сидел на тайном иждивении Машиных родителей. Трудно в этом признаваться, но одноразовое питание, хоть и не зная того,  обеспечивали мне они. И вот появился Он, и  на тебе - работы, хоть отбавляй, авансы дают, оклады сумасшедшие назначают. Очень любопытные события разворачиваются. Только, конечно, не так я все это себе представлял, но, видимо, какой-то тайный процесс уже начался.
     Я смотрел на Машу, и ловил себя на мысли, что никогда не включал ее в свои планы, считая,  совершенно юной, точнее, уж больно маленькой девочкой, а себя беспутным и ненадежным болваном. Я только что вспомнил, что когда собирался просить у Бога счастья, то, непременно, в виде обладания очаровательной незнакомкой, и деньги, не менее, как миллионы, собирался тратить именно с ней, этой неизвестной мне женщиной. Но никак не с Машей. А как же иначе?
     Сейчас, когда я любовался ее наивной настойчивостью, с помощью которой она пыталась мне что-то доказать, я думал о своей несправедливости по отношению к ней но выхода не видел - я был слишком не подходящим для нее. Хотя, не слишком ли я самоуверен, нужен ли я ей?
- Ты меня совсем не слушаешь, - как из тумана, выплыл ее упрек.
     - Маша, а ты когда-нибудь представляла себе Бога? Как ты думаешь, какой Он?
     Она удивленно посмотрела на меня, помолчала, будто собираясь с мыслями,  а я уже по инерции продолжил:
    - Ну, ты же должна Его с чем-то отождествлять. На кого Он похож в твоих мыслях?
    - Ну, да, конечно, - наконец, начала она очень серьезно и с паузами, - я не могла не думать о Нем и как-то ни представлять... В моем воображении Он не похож ни на одного человека… или другое известное мне существо… Я больше думаю о Нем, как о силе... Силе, способной осуществить самую невероятную мечту,… но с такой же простотой,… с которой заглядывает в мою комнату  утренний луч и заставляет меня радоваться и верить в мое… неизбежное счастье...
      Она покраснела, а я вдруг отчетливо понял какой я дурак, что так усиленно пытаюсь подогнать все, что только можно, под какую-то холодную рациональную  логику, и как слаба эта самая моя логика по сравнению с ее внутренней поэзией и настоящей верой в свою счастливую звезду.               


 4. БЕЗ БОГА.
    
     Чуть не забыл. На следующий день после удачного посещения фирмы «Гром» ко мне в квартиру ввалились  трое парней с большими картонными ящиками в руках.
     - Вы, Кирилл? – Спросили они и шагнули вовнутрь, - нас Максим прислал, принесли вам наглядный материал.
     Я показал им, где поставить ящики и двое из них тут же вышли, а один, видимо старший, остался и стал распаковывать их и разъяснять:
     - В этом ящике тара: канистры, флаконы, бутылки, тубы, коробочки. В этом - одноразовая посуда: стаканы, тарелки, чашки, ложки, вилки и другая всячина. Ну, а тут - наши шедевры - вазы, конфетницы, пепельницы, горшки для цветов, суповые наборы...
     - Не беспокойся, разберусь я, как-нибудь.
     Но он невозмутимо продолжал:
- В третьем - детские пластмассовые игрушки: куклы, автомобили, военная техника и оружие, игрушечное, конечно. Вот, взгляните, совершенно особенная игрушка - наша оригинальная разработка - пистолет «Беретта»… Гляньте,  как настоящий,… заряжается пистонами новой конструкции.
 В это время он крутил «никелированную» игрушку в руках, потом щелкнул предохранителем и нажал спусковой крючок. Выстрел прозвучал вполне пистолетный, а из ствола вылетел сноп огня, дыма, и в комнате запахло порохом. От неожиданности я вздрогнул и, честно говоря, испугался, тогда, как мой гость довольно улыбнулся произведенному эффекту и положил пистолет на стол.  Передавая мне видеокассету, он продолжил:
  - И, вот, еще  кассета. На ней мебельная фурнитура, санитарный инвентарь и образцы пластиковых деталей для различной бытовой техники. Сами увидите. 
     - Очень хорошо… Спасибо… Все будет о-кэй… Я разберусь…
     Парень еще чуточку потоптался и, так как больше говорить и показывать было нечего, направился к выходу.

     Ну, а теперь еще одно действующее лицо (ой-ой-ой, сколько же их у меня) – моя мама. Кстати, важный персонаж. Введем ее ко мне в квартиру (да так оно и было) в тот день, когда мне пришлось настраивать Интернет Машиному отцу.
     Мама пришла с утра. Спешила куда-то, но зашла специально. Как всегда заглянула в пустой холодильник и молча выгрузила в него полный пакет еды. Сам, мол, разберешься. 
     А потом начала:
     - Кира, у нас новость,… и сил у меня больше нет скрывать ее.
      Сердце мое неприятно екнуло. Что ж там стряслось?
     - Я  уже целую неделю хожу с этим и не нахожу себе места... Папа запретил мне  об этом говорить, но я больше не могу… Он мне сказал, что если я об этом хоть кому-нибудь расскажу, то у нас опять ничего не получиться... Но разве я могу от тебя хоть что-нибудь скрыть?
     - Мама, да говори же ты скорей, что произошло.
     - Кирюша, мы с папой прикинули, и у нас к весне может случиться покупка автомобиля…
     От сердца у меня тут же отлегло. Это уж в который раз мои родители собираются покупать машину? В десятый?... И наверняка, «Волгу».
      - К тому времени, - продолжала мама взволнованно, хотя я и не понимал почему, -  мы, наконец, сможем накопить нужную сумму… Сынок, это будет «Волга»… Мы с папой решили… Хоть он и говорит, что я могу сглазить, если буду всем рассказывать об этом, но я, кроме тебя никому…
     Я молчал и улыбался.
     - Кирилл!? Что ты молчишь? Ты что не одобряешь? Мы мечтали об этом почти всю жизнь... Наш домик в деревне и «Волга» - это последнее, о чем мы с папой мечтаем в последнее время… Да и ты,  наконец…  Разве тебе не хочется, хотя бы раз в неделю,... выехать вместе с нами… Кирилл, ну, что ты молчишь?... Папа и тебе будет давать поводить... 
     - Мама!
      Она замерла.
     - Мама, я рад… Я не просто рад, я просто рад радешенек за вас…
     - Кира, ты правду говоришь?
- Мама!
     - Ну, мы же тебе совсем не помогаем… Мы все копим, копим…
     - Мама, ты забыла, что мне уже двадцать пять. Сколько ж можно помогать? И вообще, я нашел работу, даже две, и получаю заработную плату. Шикарную… Так что, продуктов больше не носи.
     - Кем же ты устроился?
     - Технологом.
     - На завод?
    - Да нет, на фирму.
    - Солидную? С цехами, производством?... И как это – «на две»?
    - Я устроился технологом по рекламе в две организации – на фирму по производству пластиковых изделий (вон, видишь, образцы стоят) и в партию, молодежную. Почти всю работу для обеих делаю дома, за компьютером. 
    - Я так и знала… Я всегда говорила отцу, что ты талантливый мальчик и свое место найдешь…
      И потом, совсем уже успокоившись, она, наконец, задала свои традиционные вопросы:
    - Как там поживает Маша? - И далее, - она проведывает тебя? Вы продолжаете дружить? Вы не ссоритесь? Кирилл, ты не должен к ней относиться легкомысленно. Маша - это такая большая редкость, такая красавица...
     - Мама, не надо...
     - А, как там ее родители, Аркадий Романович, Надежда Николаевна?
     - Все в порядке… Надежда Николаевна продолжает очень вкусно готовить,  а Аркадию Романовичу предложили свободное посещение института - он теперь может работать, не выходя  из дома.
     - Он, что же, докторскую защитил?
     - Не знаю.
     - Ну, как же так, Кирилл, как же ты не узнал? Разве можно быть таким?
     - Мама, я сегодня же узнаю…
     - Ну, хорошо, хорошо... Все… Больше я к тебе не пристаю и убегаю… Только прошу, Кирюша, не проговорись папе,… ну, о том, что я разболтала тебе, хорошо?
     - Мама, не беспокойся. Я же понимаю… Мы не сглазим…
     - Целую… Пока…
     «Твои желания обязательно сбудутся, дорогая мамуля».

     Не успел я оглянуться, как в двери снова позвонили.
     На пороге стоял Машин отец.
     - Здравствуйте, Аркадий Романович, - сказал я радушно, а про себя добавил: кормилец вы мой.
     - Привет, Кирилл, я к тебе за помощью. Слушай, мне только что компьютер  привезли из института, надо бы Интернет настроить… Поможешь?
     - Какие проблемы, Аркадий Романович, пойдемте.
     Пока я возился с модемом, Машин отец принес мне большую чашку кофе с молоком и бутерброд с маслом и колбасой. Мне стало стыдно: пора бы заканчивать с нахлебничеством.
     - Сегодня мама приходила, - сказал я, - передавала вам привет.
     - Спасибо. Как она там? Как папа?
     - У них все в порядке, работают, собирают деньги на машину.
     - Здорово.
     - Мама просила узнать, какие новости у вас на работе.
     - Все хорошо. Вот видишь новый компьютер притащили, оплатили услуги Интернет- провайдера… Буду теперь в мировой паутине промышлять… Ты представляешь, мы ведь последние годы  не выписывали ни одного научного журнала из-за рубежа. Отстали дальше некуда… Без информации сам понимаешь… Благо наш новый директор передовых взглядов.
     - Ну, а ваши личные успехи, - я все же решил выведать для мамы вопрос о докторской диссертации Аркадия Романовича.
     - Смотря, что называть успехом, Кирилл, - он слегка призадумался, - если речь идет о деньгах, то они минимальны, а если, о научных успехах, то тут можно было бы и похвастаться, но сегодня не буду... Метаморфоза какая-то – исследуем, анализируем, что-то изобретаем, но все на бумаге, внедрений - гулькин нос…
     Мне показалось, что он даже скис немного. А ведь недавно его глаза так и сияли от радости, будто у мальчишки, получившего новую игрушку.
     - Ну, наши-то понятно, почему не внедряют: денег нет, а, как же иностранные компании, не интересуются? 
     - Наш институт всегда ведь был закрытой организацией, - стал разъяснять мне Аркадий Романович, - так что иностранцам до недавнего времени у нас делать было нечего… А вот год назад примерно открыли его, и, что ты думаешь, стали появляться и иностранцы... Хотя пользы, честно говоря, пока не заметно… Вот буквально с неделю назад был один американец - Гарри Поттер, так кажется, или Паркер. Впрочем, не важно. Так, вот, целую неделю этот Гарри знакомился с нашими сотрудниками и их работами. Дошла очередь и до меня, как с утра сели - он, его переводчик и я, - так до вечера и просидели.
     - И что же, никаких результатов? - Я уже все допил и дожевал, и даже настроил  связь с Интернетом.
     - Ты не поверишь. У меня около сотни патентов. Он почти все их пересмотрел, но настоящий интерес вызвала только одна вещь - мой винт для кофемолки! И то только после того, как я рассказал ему о том, что случайно встретил его в изделии западной фирмы «Бульк»… Это, когда мы с женой покупали пылесос, я случайно заглянул под крышечку ближайшей кофемолки… и опешил. Во, думаю, дают господа капиталисты, сперли мое изобретение…
     - Что действительно, сперли? Ваш был винт?
     - А ты как думаешь? Конечно, сперли… Так, вот, послушал меня этот Гарри и говорит: не мог бы я ему дать доверенность на право установления моих прав на собственное  изобретение. Я подумал, подумал да и дал ему доверенность - с меня не убудет, а он пусть покувыркается, сам же вызвался. Может, и удастся ему, думаю, отстоять мой приоритет. На этом он и откланялся, про все остальное враз забыл… Вот такие иностранцы, вот такой чудной интерес. Понял?
     - А может, что и получиться у него - они ребята ушлые.
     - Надежды юношей питали... Ну, что мой Интернет, готов?
     - Готов, готов, - стал я подниматься из-за стола, - спасибо за завтрак, Аркадий Романович...
     - Да, это тебе спасибо, ловко ты с ним.
      Мы попрощались, и я пошагал домой, неудовлетворенный тем, что  не справился с маминым заданием, но довольный, вдруг, откуда ни возьмись, появившейся уверенностью, что американец добьется справедливости и притащит Аркадию Романовичу чемодан  с деньгами, как компенсацию за украденное изобретение. Наверное, Всевышний прошептал мне это на ухо.

5. ДВАДЦАТКА.

     «Эта ваза в интерьере органична - из органики(?) она и, так практична».
     Не чушь ли? В том то и дело, что чушь. А виной тому мое настроение, никак не желающее настроиться на рабочий лад.
     Я  расставил по всей комнате изделия фирмы «Гром», что прежде вынудило меня, навести, хоть какой-то порядок:  растолкать в кладовую пустые банки из-под варений и соков, в шифоньер - одежду и белье, в книжный шкаф - видеокассеты и книги.
      Два раза я просмотрел ролик, но дело стояло.
     «Какая гармония и, какая пластика в этом вазоне из белого пластика». 
      В конце концов, надо сделать обеденный перерыв, решил я и отправился в кафешку.
      Оно называлось «Треп» и находилось прямо у нас во дворе, так что бежать под холодным октябрьским дождем мне пришлось не долго, и через двадцать секунд после старта я влетел в его распахнутые двери.
     - Кирилл! Привет! Давай ко мне!
     Я  осмотрелся и увидел за столиком у окна Карика.
     - Привет, Карик, - подсел я к нему.
      Карик – это мой бывший одноклассник - Карл Фишкин. Он – классный и надежный друг. Но немаловажно и то, что он - гений математики, хоть, может, и не совсем  признанный. Сейчас перед ним были разложены клетчатые листочки из ученической тетради со множеством цифр и колонок.
     - Новая математическая задачка? - Кивнул я на них.
     - Да, что ты, какое там... Просто дурью маюсь,… - он сложил их, -  как ты? Как родители?
     - Все в порядке, Карик. Родители здоровы, я работаю и сейчас голоден, как волк, что тут же тебе и докажу. Нина! - И позвал одну единственную и бессменную официантку.
     - Что лопать хочешь - это хорошо, - Карл улыбнулся, что-то вспоминая, и вдруг предложил, - хочешь, пока тебе еще ничего не принесли, расскажу тебе старый еврейский анекдот, примерно на ту же тему, но только с вывертом?
    - Давай, - я, конечно же, согласился, но тут же спросил его, - а ты-то, есть  будешь? Борщечка или пельменей, например, не желаешь? Или того и другого… Угощаю. Давай…
     - Ну,… уговорил, заказывай, - он согласился, но после паузы, во время которой над чем-то раздумывал. - Я, в общем-то, сыт, но, если за кампанию…
     - За кампанию, за кампанию... Убирай со стола свои формулы… И давай свой  анекдот с вывертом.
     - Так, вот, - Карик потер руки, расслабившись и, наверное, только теперь почувствовав себя свободно, - ехали  как-то в одном купе старый и молодой евреи... только познакомившиеся… Поезд опаздывал и приближался к станции Жмеринка… «Меня на этой станции, - говорит старый еврей, - придет повидать племянник. Он здесь живет. Пока поезд будет стоять, мы успеем с ним обо всем поговорить»… Но поезд уж очень сильно опаздывал и на станции Жмеринка лишь только притормозил не надолго... И старый еврей, не найдя другого выхода,  успел только помахать рукой своему племяннику и громко крикнуть из окна: «Фима, ты  какаешь?» На что племянник ответил ему одним утвердительным: «Д-а-а!» Услышав этот ответ, старый еврей сел и успокоился, и они покатили дальше… А молодой его сосед смутился и через некоторое время не выдержал и спросил его: «Что же вы, уважаемый Давид Самуилович, не нашлись, чего другого спросить у своего племянника?» «Почему же, - отвечает старый еврей, - мог и другое спросить, но зачем же пустяки спрашивать? Я главное спросил». Сосед был поражен его ответом и собрался даже обидится на него. Но Давид Самуилович, видя это, объяснил глупому юноше, что и как. «Если мой племянник какает, - сказал он, - то значит, он и кушает, верно? А если он кушает, то - у него есть деньги… А если у него есть деньги, то - он работает… А если он работает, то работа у такого примерного юноши вполне приличная  и ему некогда заниматься глупостями, а если он не занимается глупостями, то - он приличный еврейский юноша. Теперь я спокоен за него».
     Миша закончил, а потом добавил, что по логике этого анекдота мой лихой аппетит, рано или поздно, приведет меня к горшку и тогда можно будет заключить, что я кушал, работал, имел деньги и, в конце концов, что я же совершенно устроенный, приличный молодой человек.
     - Угадал? – Спросил он в конце.
     - Нет, Карл, не угадал, - я вынужден был не согласится, - твоя еврейская мудрость для евреев, а я, как ты сам знаешь не еврей и, если у меня появилась работа, слава Богу, то это не значит, что я перестал быть раздолбаем… Давай кушать. 
     После вкусного обеда, когда мы попивали с ним, специально заваренный для нас, ароматный крутой чаек, я спросил:
     - А, что же ТЫ, ничего не рассказываешь о себе. Думаешь - отделался одним анекдотом? А, ну-ка, рассказывай, как там у тебя…?
     Не особенно-то и хотелось ему колоться и по его скучной физиономии, я понял, что  дела у него не блещут. Я перестал его допытывать, хотя он и успел сообщить мне, что его родители живы, здоровы, получают пенсию и, что он им помогает, чем может.  Про себя я подумал, что он, наверняка, сидит сейчас без работы, ведь нынешние времена не для талантливых математиков. А, что он еще может? Я вдруг подумал, что надо бы ему, как-то незаметно засунуть деньги в карман, пригодятся, и стал рассматривать его одежду в районе карманов, из которых торчали тетрадные листки. 
     Карик уловил мой взгляд, выложил их снова на стол и, будто бы оправдываясь, заговорил:
     - Понимаешь, на первый взгляд, эта задача кажется неразрешимой, но я уже почти подобрался к ее решению…
     - Ты это о чем, Фишкин? - Не понял я.
     - Ах, да… Извини… Я это - о «Суперлото» - игре, в которой надо угадать шесть цифр из сорока девяти. Понимаешь, на первый взгляд - банальное дело – повезет, не повезет, - он оживился и быстро заговорил, - но, если копнуть поглубже… Представь себе, что стопроцентно выиграть в нее можно, только заполнив около девяти миллиардов вариантов… Но если  и умудриться это сделать (физически почти невозможно, ну, разве что за несколько лет), то затраты на покупку билетов будут многократно превышать выигрыш... То есть делать это не выгодно… Но вот,  если заполнить, например, тысячу вариантов (за пару дней, запросто) по моей системе, то вполне вероятно, что выигрыш превысит затраты  в три тысячи раз!... Представляешь?...
     Я не представлял.
     - Вот, смотри, я тебе сейчас все объясню…
      И Карл приступил к объяснению. Я сделал вид, что мне это очень интересно и придвинулся к нему поближе, почти вплотную. Он увлекся и даже и глазом не повел, когда я тихонечко засунул в его наружный боковой карман двадцатидолларовую купюру. Потом я потерпел его еще минут десять и решил, что пора сматываться домой. Все его выдумки с этой игрой мне показались бесперспективными, пусть даже Карик и гений математики. Я представил себе, как эту игру пробуют расколоть в каких-нибудь закрытых НИИ на сверхмощных компьютерах, и не могут (а он пытается это сделать только с помощью своего интеллекта), и мне стало грустно. Еще мне  стало его очень жаль - моего старого друга, судьба которого  в этом холодным городе, вдруг стала до заднего места всем без исключения.
     Чтобы не расстраивать, я  не стал говорить ему о том, что пришло мне сейчас в голову, и вывел на улицу.
     Дождь прекратился и мы, не спеша, побрели с ним в сторону моего подъезда. Потом  попрощались и разошлись.
     А, чей-то голос беззвучно сказал мне: «Настоящее желание не может быть фантастичным и всегда сбывается».

6. ВСЯКИЕ МЕЛОЧИ И НЕ ТОЛЬКО.

     После всех этих, ничем не примечательных событий, за исключением, конечно, незабываемых встреч с Богом, прошло около полугода. В начале марта воздух наполнился предчувствием весны, а ближе к его концу пришла и настоящая весна. Ничто в моей жизни не изменилось. Я продолжал работать на фирму «Гром» и успешно справлялся со своей работой.
      Внезапно, где-то через пару недель  после появления в моей квартире образцов,  настроение мое изменилось к лучшему, и я сталь выдавать на-гора и вполне приличные рекламные реплики, и сюжеты, и статьи в газеты. У меня даже родилось вполне приличное предложение по внедрению нового дизайна росписи ваз и суповых наборов. Максим Громов был доволен, ну, а я тем более, так как, наконец, почувствовал, что ем свой хлеб заслуженно.
     Одновременно с этим я помогал молодым партийным функционерам приобретать в глазах населения положительный имидж. Андрей Пицун вместе с Пашей собрали не плохую команду, в которую вошел и я.  Мне платили по тысяче долларов в месяц, и мы уверенно продвигались к победе. Правда, в конце февраля Паша признался мне, что для подстраховки он баллотируется еще и в депутаты городского совета. Я вполне нормально к этому отнесся, так как понимал, что в отличие от меня, для Паши роль народного избранника важна, как сама жизнь. Может, станет когда-нибудь президентом страны.
     Каждый вечер я продолжал встречаться с Машей, хотя не всегда мирно.
     Помню, как на следующий день после получения своей первой партийной зарплаты я позвонил ей по телефону и сказал:
     - Маша, я все как-то не мог тебе сказать,… что работаю… Вчера я получил кучу денег… Я теперь… богач… Не обижайся, но, может, сегодня ты уже не будешь мне ничего нести… Давай, может, я тебя  чем-нибудь угощу?... Я «Киевский» торт уже купил...
     Я представлял, что с ней сейчас происходит, и волновался. Ведь только что я почти разрушил до основания  нашу сокровенную тайну. Тайну наших отношений, пусть и построенную на моей несостоятельности, на моем голоде, но все же уже построенную и постоянно преображающуюся. Своими деньгами, которые давали мне теперь независимость, я отнимал у нее очень важную возможность запросто, каждый вечер открывать мою дверь и входить в нее. Нести еду, а потом смотреть, как я ее уплетаю. Все, этого больше не будет, наверное, думала она. Я понимал, что поступаю сейчас вероломно по отношению к ней, но чувство стыда перед ее не богатыми родителями, обеспечивающими пропитанием здорового  бугая, было сильнее Машиной обиды. Да и потом, разве она не может приходить ко мне и без кастрюлек? Я думал, что объясню ей это при встрече, а сейчас молчал, ожидая  ответа.
      После небольшой паузы, которая тянулась целую вечность, она, вполне удерживая себя в руках, ответила: 
     - Хорошо, к семи часам я буду.
      Она пришла в половине восьмого. Такой я ее еще не видел никогда. Она была в очень коротком желто-оранжевом платье из какого-то невесомого материала, насквозь просвечивающем ее светлое белье.  Глаза ее были подведены,  ресницы удлинены, запах незнаком.
     Кровь рванула к моему лицу, и я услышал, как она зашумела у меня в ушах. Я, опупело, стоял в коридоре и не знаю, был ли открыт мой рот. Не подавая вида, Маша модельно обошла меня стороной, и я услышал уже из кухни:
     - А, где же торт?
     Обычно она приходила ко мне в какой-нибудь клетчатой рубашке и джинсах и никогда не красилась, и потому, увидев ее в новом для меня обличье, мне показалось, уж больно вульгарноватом, я все еще стоял, как столб и прятал глаза. Мне было стыдно почему-то.
     Не дождавшись ответа, она прошла в мою единственную комнату и молча присела у стола, который я и накрыл для сегодняшнего ужина, и закинула ногу на ногу. Ах, черт возьми, что за ноги!
     Пересохшим голосом, я сказал: 
     - Послушай, Маша, сегодня у меня прохладно, ты не чувствуешь? Может, накинуть тебе на ноги плед, заболеешь еще…
      Я чувствовал себя болваном, но ничего не мог поделать с собой. Она, безусловно, выглядела сверх привлекательно, сверх женственно, сверх сексуально, но я не хотел видеть ее такой, я хотел ее обычную. Я боялся, пробуждающегося во мне, алчного до женской красоты, мужика. Но этим все и испортил. Так я тогда подумал, когда Машины щечки вдруг вспыхнули, и она резко встала. В ее глазах промелькнула обида, и она, чуть не плача, взволнованно произнесла:
      - Твоя забота обо мне,  которой ты прикрываешься, как вот этим пледом, - это просто боязнь признаться себе, что я  тебе совсем не нравлюсь. 
      Я хотел взять ее руку и все объяснить, но она одернула ее и направилась к выходу.
     - Маша, - только и успел я произнести.

     Три дня она не приходила, а я звонил ей каждый день и оправдывался. На четвертый я заслужил ее снисхождения, и она снова пришла с горячими пирожками с ливером. Мы поедали их вместе и рассуждали о йоге и не вспоминали о происшедшем. И я соглашался со всем, что она говорила о, полюбившейся ей философии, но как обычно пытался выглядеть в ее глазах много знающим и для этого кое-где поправлял ее или дополнял. А на самом деле, я лишь недавно стал интересоваться религией и тем более йогой и узнавал их  почти одновременно с Машей.
     В ходе наших горячих обсуждений, особенно Хатха - йоги и  Жнани - йоги - учений о физическом и духовном теле человека, о едином Боге и Его истине, я вдруг понял, что Маша относится ко всему прочитанному по-настоящему серьезно и с глубокой верой. Я  же оставался легкомысленным балбесом и в душе поражался ее одержимости. 
     Она с такой любовью прижимала к себе небольшой томик репринтного издания Йога Рамачараки, что я начинал ему завидовать.
     Я молча смотрел на нее, а она говорила о том, что она обязательно достигнет духовного пробуждения, сможет управлять каждой клеточкой своего тела, что она научиться останавливать мысль и время и, что это поможет ей достигать в жизни любой поставленной цели.
     - Когда я найду в себе свой бессмертный дух и научусь смотреть на себя и на весь мир не своими человеческими глазами, а всей своей сущностью,  называемой Я,  то стану такой же сильной и смелой, как и она...      
     Меня даже начинала пугать ее одержимость, но я помалкивал.
     - Истина всегда пребывает внутри нас. Кто сможет осознать эту истину, тот станет господином своей жизни…
      Она рассказывала мне, что приступила уже к некоторым практическим упражнениям, поступила в секцию на обучающие уролки и, что ей скоро многое удастся, а я все слушал ее и думал о себе грешном,  таком легкомысленном и не целеустремленном. Маша так упорно готовила себя к взрослой жизни, как будто уже знала, какая она. Откуда она могла знать? Из книжек или кинофильмов? Мне казалось тогда, что она просто наивный ребенок, с огромным удивлением открывший для себя  неизвестные ранее черты окружающего мира и самой себя. Я любовался ее наивностью и какой-то мальчишеской горячностью и почему-то верил в ее напор и талант.

7. ГРИПП.

      Прежде, чем мы пойдем дальше, прямо в февраль следующего года и столкнемся с этим чертовски опасным гриппом, я несколькими абзацами дополню Машин портрет. Просто не могу не рассказать об этом эпизоде. Он произошел примерно в те же дни, что и наша размолвка. Немного позже.
     Как-то вечером Аркадий Романович попросил меня наладить принтер,  наотрез отказавшийся печатать его завтрашний доклад, и я отправился к нему на подмогу. Неполадка оказалась сущим пустяком и, когда я быстренько  заменил картридж и запустил печать, то из любопытства решил заглянуть на кухню.
     Надежда Николаевна сидела у окна, а перед ней на подоконнике лежал цветной женский журнал. Она читала его вслух  для Маши, стоящей в переднике у плиты.
     Увидев меня, Маша обрадовалась и как-то странно улыбнулась.
     - Сегодня у нас манты. Будешь ужинать вместе с нами? – Спросила она, запустив в кастрюлю последний большущий «пельмень», присела за кухонным столом, пригласив и меня.
     - Маша, ты, что и готовить умеешь? - Несколько обескуражено спросил я, поглядывая в это время на Надежду Николаевну. Мне хотелось, чтобы ответила именно она.
     - Кирилл, ты не поверишь, - Надежда Николаевна тут же откликнулась на мой вопрос, оставив журнальную статью, - но всю еду в нашем доме готовит Маша… Нам с отцом разрешается только чайник подогреть или яичницу поджарить,… представляешь? Она отстранила меня от всех поварских обязанностей еще,… по-моему,… в девятом классе… Да, точно,… в тот самый год, когда твои родители переехали… И теперь у нас готовит только она… Так что… Ты бы знал какие у нас борщи с тех пор, гуляши, рагу, тефтели… Вот и манты сегодня… ждем не дождемся с отцом, когда уж…
     Маша пыталась заглянуть в мои вытаращенные глаза, но я отводил их. Так это значит все ее работа...
     - Кирилл, ты должен  обязательно попробовать с нами манты. Оставайся, - сказала Надежда Николаевна.
     -Я уже, -  ответил я, кажется, невпопад.
     - Ты уже поужинал?
     Не мог же я сказать, что уже давным-давно перепробовал все Машины кулинарные произведения, и ответил, что я хоть и ужинал, но уже заметно проголодался и, конечно, останусь, и с большим удовольствием отведаю узбекской кухни в Машином исполнении.
      И Маша, и Надежда Николаевна искренне обрадовались, и я остался.
      Теперь еще несколько слов о Карле Фишкине, затем о Паше и остальных (для того, чтобы как-то подытожить, пересказанное ранее),  а потом уже и о гриппе.
      Сразу же после нашего обеда в кафе «Треп» Карик позвонил мне и принялся благодарить за деньги. Это он про ту двадцатку, что обнаружил у себя в кармане. По его суждению, кроме меня, подсунуть ее в тот день, было не кому. Он горячо благодарил меня и обещал обязательно вернуть. Он рассказал мне,  что  отдал ее маме и, что она меня тоже очень благодарит и передает свое искреннее уважение и мне и моим родителям. Потом, в течение зимы он звонил мне еще несколько раз, но разговаривали мы с ним обо всем и не о чем. На работу он так и не устроился, а в завершении всех наших разговоров, он снова и снова благодарил меня за деньги и рассказывал о том, как они чудесно помогли его семье. Я, понимал это буквально и пытался предложить ему еще денег, но он отказывался, и позже к этой теме мы больше не возвращались. Следует добавить еще и то, что он все еще не выиграл четыре миллиона, потому что не добыл себе тысячу гривен на  карточки «Спортлото».
     Паша покамест не стал народным депутатом, потому что время выборов еще не наступило, но своей деловитостью, требовательностью, инициативностью, он, кажется, достал не одного лишь меня.
     Родители мои еще не купили долгожданную «Волгу», потому что не собрали достаточно денег, но дело шло к тому.
     Аркадий Романович не получил компенсацию за свое изобретение, потому что американец Гарри бесследно исчез.
    Господь меня почему-то забыл и с самой осени больше не появлялся. Приходили в голову откуда-то неожиданные мысли, но кому они принадлежали, я не знал. Может, это Он и подбрасывал их мне, чтобы не дать забыть о Себе.
     Маша каждый день делала свои удивительные открытия в достижении духовного совершенства и восторженно делилась со мной своими успехами. Наши вечерние посиделки после ссоры с ней возобновились, и помешать им ничто уже не могло, ну, разве что Паша вместе со своим партийным боссом или без него вдруг вваливался ко мне из-за каких-нибудь, непредвиденных обстоятельств.
      Ну а в середине февраля в Харьков пришел какой-то новый неизученный грипп. В городе не было вакцины, не было эффективных лекарств, да и горздрав как-то тихо запаниковал, запукал и скис. В конце февраля местные журналисты раскопали информацию, что от гриппа уже скончалось несколько человек, а десятки лежат в тяжелом состоянии. Очень опасны были осложнения после него.
     Мама в те дни  притащила мне калины, малины, смородины и меда и стала названивать мне по несколько раз в день. Она свято верила в профилактику и поэтому производила на меня психологическое воздействие в виде назиданий  и втемяшиваний о том, что нужно кушать и пить, как надо одеваться, выходя на улицу, и т.д. и т.п.               
     Но чему быть, того не миновать.  Грипп добрался и до меня. Я слег с температурой 39 и 8 и,  как будто бы сразу куда-то провалился. От высокой температуры я  все время спал и плохо соображал. Часто спросонья  видел маму у своей постели. Также помню и Пашу, румяного и жизнерадостного. Он все похлопывал меня по выпяченной коленке и приговаривал что-то ободряющее, наверное, имея в виду, нашу политическую перспективу. Запомнил я и Карла. В отличие от партфункционера, он был тих и, кажется, говорил о семье, о деньгах, о навязчивом «Спортлото» и еще о чем-то. И, вроде бы, я снова дал ему денег. Странно, что я не видел рядом с собой Машу.
     Но, в конце концов, я выздоровел, также неожиданно, как и слег. А лучше бы я и не выздоравливал тогда, потому что новость, которую мне довелось услышать в первый же день, чуть ли не убила меня. Оказалось, что я нечаянно заразил и Машу и, что теперь она лежит в реанимации с осложнением на сердце и не приходит в сознание.
     Не взирая на мамины причитания, я вызвал такси и поехал в  больницу. Я был еще не достаточно силен, чтобы брать штурмом эту чертову реанимацию и потому тихо сдался ее лечащему врачу - высокому седому мужчине среднего возраста со спокойным и умиротворяющим взглядом из-за, почти прямоугольных, очков.
     - Чем ты ей можешь помочь? - Спросил он меня задушевным голосом, усаживая в пустой ординаторской, - мы делаем все, что возможно и никому не дадим разрушить наметившуюся стабильность в ее состоянии. Ты должен только ждать и надеяться на нас и на Бога.
     - Может, вам деньги нужны? - Слабым и обреченным голосом, спросил я его, - у меня есть, я принесу.
      Он ухмыльнулся и ответил:
     - Я же сказал тебе: на нас и на Бога. Не на деньги. Ну, еще на нее саму.
     Видимо в моих глазах он прочитал, мой немой вопрос, который я боялся произносить и поэтому продолжил:
     - Я  в своей практике еще не терял своих пациентов по подобным причинам, но не для кого не секрет, что в городе от осложнений уже умерли пятеро человек… Поэтому стопроцентной гарантии, что она выживет, я тебе дать не могу... Дам девяносто, и могу  пообещать, что сделаю все от меня зависящее… И будь мужчиной.
 
     В такси я прислонился к холодному стеклу и, не видящим взглядом, смотрел на дома и улицы, пробегающие за окном. Мне было наплевать на все, что там происходит и, если бы сейчас рухнул Академический театр оперы и балета, то я не повел бы и глазом.
     Мое воображение рисовало мне белую больничную палату, в которой на единственной койке в окружении капельниц и мигающих электронных аппаратов, лежит бледная маленькая девочка. Под ее закрытыми глазами появились синие впадины. Дыхание ее почти не заметно и, кажется, что она не дышит. Она - одинокая, умирающая, дорогая моя  Маша. Я  в очередной раз думал о том, что мир не справедлив по отношению к ней и, если она умрет, то значит, нет никакого Бога и быть не может и Тот, кто приходил ко мне и о Ком, я постоянно помнил - это всего лишь плод моего воспаленного воображения, но никак не Бог - добрый и милосердный ко всем своим чадам.  Закон кармы, так хорошо описанный Рамачаракой - это тоже лишь оправдание человеческого бессилия перед природой, и все философии и религии - это лишь утешение беспомощных букашек перед ликом всепобеждающей смерти.
     Мной овладело отчаяние и злоба, способная на необдуманные поступки. Я не мог больше бездеятельно сидеть в автомобиле и, рассчитавшись с водителем,  вышел, далеко не доезжая до своего района. Мне хотелось бежать, куда глаза глядят, или хотя бы идти, но только не сидеть, сложа руки. Быстрым шагом я дошел до скверика за площадью Розы Люксембург и двинулся по набережной к тому месту, где две небольшие наши речушки Лопань и Харьков соединялись в одну. Я не знаю, что вело меня в это место, но мне хотелось именно туда, где ступеньки сбегали прямо к воде. Когда я стоял уже на последней из них и готов был ступить на непрочный лед, чтобы идти дальше к противоположному берегу или вдоль реки до самой плотины, чья то рука вдруг дернула меня за шиворот и с силой усадила на гранитную ступень.
     Я, как будто бы очнулся от этого рывка и оглянулся назад.  Кроме одинокого воробья, прыгающего по перилам парапета, да голых крон раскачивающихся от ветра двадцатиметровых тополей позади,  я никого не увидел.
     Накатила апатия и бессилие, захотелось лечь и уснуть, прямо здесь на холодных плитах, спрятав голову в воротнике своего шерстяного пальто.
     И я, наверное, уснул, потому что припоминал все, что было дальше уже в своей домашней постели и то не полностью, а лишь небольшими урывками.

8. ВОТ И ГАРРИ.
 
     Я  упорно пытался восстановить вчерашнюю картину у реки, когда в моей комнате появился Паша.
     Время выборов приближалось, и в Пашиной жизни наступали наиболее горячие деньки, его дальнейшая судьба могла решиться в ближайшее время. Я подумал, что разговор пойдет именно об этом, но Паша заговорил о другом.
     - Слушай, старик, - сказал он, - я уже все знаю… Думаю, что  смогу помочь тебе…
     - Чем? Я вчера только был у ее лечащего врача. Он выдворил меня и слушать ничего не захотел… попросил не мешать…
     - Кого ты слушаешь? Что у нас за врачи?…
     - Других нету…
     - Да брось ты… Как это нету? Рядом Европа, а ты говоришь: нету…
     - Там платить надо столько, что…    
     - Я знаю, сколько… Если ей нужна будет операция… на сердце (у нее же что-то там с сердцем?), то думаю, что в сорок тысяч как-нибудь вложимся…
     Операция на сердце!? – Я об этом даже и не подумал. Не доведи, Господь!
     - Если что, я деньги достану, - продолжал Паша, не взирая, на мой растерянный вид, - и смогу договориться о приеме без очереди...
     - Операция… Сорок тысяч, … - промолвил я подавленно и тихо, - долларов?
     - Сорок тысяч евро,… примерно, - не моргнув глазом, ответил он, - мы в прошлом году отправляли в Германию пацана с одной футбольной команды… Какой-то тромб у него удаляли… Тридцать две тысячи отдали за операцию… Андрюха тогда двадцатку отвалил…  не ссы, деньги  достанем… Ты же помнишь, что возможности у нас, ой-ой-ой какие.
     - У меня, кажется, тысячи три уже накопилось, - сказал я, меньше думая о деньгах, а больше об операции. Паша, как только сказал о ней, так у меня она никак не выходила из головы. Какой нефарт, бедная Машуля.
   - Вот видишь…     - И у отца, наверное, не меньше будет… - он на машину копит.
   - Ну, так вот… А ты тут сопли распустил… Давай сейчас вместе напрягаться… Иди к Машиным предкам и согласовывай... Скажи, если что, так: нечего ждать, что деньги мы (ты, твои родители и друзья) принесем, и отправим ее к лучшим европейским врачам…
     За всеми этими словами я почувствовал огромный смысл и прекрасный выход. Силы пришли ко мне, и я готов был тут же бежать в соседнюю квартиру.
     Паша в это время взял со стола игрушечную «Беретту» и, повертев в руках, попросил:
     - Дай, племяшу показать,  он сегодня ко мне в гости придет.
     Я  утвердительно кивнул и направился к выходу.
     - А, стрельнуть можно?
     - Нет, нет, - остановил я его, - только не здесь. На улице, Паша.
     Он спрятал пистолет во внутренний карман, и мы вышли на лестничную площадку, потом попрощались, и я позвонил в Машину квартиру.
      Дверь открыла Надежда Николаевна и тут же приложила палец к губам:
      - Тихо…  Проходи...
     Люстра в зале горела полным светом. В кресле с телефоном на коленях расположился незнакомый мне, абсолютно белый - и волосы и лицо - моложавый  мужчина в черном элегантном костюме, громко бросающий в телефонную трубку отрывистые фразы на английском языке.
     На диване, рядом с Аркадием Романовичем сидел еще один незнакомец и, положив руки на колени, вместе с Машиным отцом, молча смотрел на говорившего.
     Надежда Николаевна потянула меня на кухню и шепотом сказала:               
     - Это Гарри вдруг объявился... Приехал подписать еще какие-то бумаги... Уже начал с Аркашей о деле, а когда обратил внимание на его паршивое настроение и выведал о нашей беде, тут же все бросил и начал названивать своему американскому другу - кардиохирургу. Тот, к счастью, оказался в Москве, по делам… Гарри сказал, что если он только  попросит его - тот непременно приедет, чтобы помочь… Только с визой надо бы похлопотать...
     За окном, в это время послышались хлопки. Наверное, Паша тренируется, подумал я, хотя похожие выстрелы, звучат у нас во дворе частенько. И Пашу я тут же выбросил из своей головы и с огромной надеждой подумал о том, как из Москвы приедет знаменитый американский врач, с помощью своего профессионального «волшебства» вылечит Машу, и мы снова будет коротать с ней наши вечера, и я буду теперь другим…
     В кухонных дверях появился Аркадий Романович, взял меня под локоть и повел  знакомить со своим гостем.
     Все стояли и были деловиты и собраны. Второй мужчина оказался переводчиком, и все мы смотрели теперь на него, хотя все последние новости исходили от Гарри. Он перевел нам, что Гарри смог дозвониться к доктору Зоммерфельду и, что тот не против приехать в Харьков и осмотреть Машу. Доктор Зоммерфельд продиктовал Гарри  свои паспортные данные для оформления приглашения и, как только виза будет открыта, он  готов выехать к нам.
     Мы слушали его с большим волнением, а Надежда Николаевна непрерывно вытирала мокрые глаза большим клетчатым платком. Гарри был невозмутим - его белая неподвижная маска лица (напудренный он, что ли?) была неподвижна.
     За оформление визы взялся Аркадий Романович и сказал, что завтра же полетит  в Киев.
     Только я все еще не знал, куда приложить свои нерастраченные силы и, уже по уходу, сообщил Машиной маме о том, что о деньгах они могут не беспокоиться и, что любую нужную сумму, даже если Машу придется везти за границу, я вместе со своими родителями и друзьями смогу насобирать.
     Надежду Николаевну мои слова растрогали также как и сообщение Гарри, и она снова принялась вытирать слезы и благодарить меня. Я видел, как она заметно воодушевляется и набирается оптимизма, а сам, хоть и рад был услышать ободряющие новости, чувствовал себя не активно действующим персонажем, разыгрывающейся  драмы, а каким-то посторонним лицом,

   Оставшись снова один, я приступил к тому же занятию, от которого пару часов назад, меня оторвал Паша. Опять я пытался  восстановить в своей памяти события, происшедшие со мной на берегу заледеневших речек. Я ходил из комнаты на кухню, от окна к окну, и все никак. Я все смотрел и смотрел на заснеженный двор (будто ища в нем подсказки), на черных ворон, сидящих на антенне соседнего дома, на голубей возле мусорных контейнеров, на… воробьев…  И тут  вдруг неожиданно увидел всю вчерашнюю картину, во всех ее деталях и подробностях.
     Я вспомнил, как, сидя на ступеньках, приподнял воротник своего пальто и собирался закрыть глаза, но тут на мое колено уселся тот самый воробей, что одиноко прыгал недавно по парапету. Смелость его меня очень удивила, и я решил не прогонять его и вскоре убедился, что кроме смелости этот серо-коричневый городской наглец имеет еще и ... человеческий голос.
     - Ну, что, Кирилл Александрович, некому тебя несчастного пожалеть кроме, как самому? - Заговорил он со мной вполне нормальной человеческой речью, лишь с небольшим нажимом на шипящие звуки.
     Странно, но в тот момент меня нисколько не удивило его несвойственное поведение и я, не шелохнувшись, продолжал слушать.
     - И Машина жизнь, дорогой ты мой эгоист, нужна тебе только для удовлетворения собственных нужд и амбиций. И думаешь ты сейчас не о ней, и жалеешь не ее, и справедливости требуешь не для нее, а все для себя любимого… Тебе наплевать на всех и на все… Единственное, что может тебя беспокоить - это собственная жизнь, собственная устроенность, собственное благополучие… И Машина судьба, что вот-вот оборвется навсегда, волнует тебя потому, что стала атрибутом и твоей собственной судьбы… А ты уже привык… Что же будет с тобой, – думаешь ты, - если ее не станет? И, какая часть вопроса тебя больше волнует? Первая, не так ли? Вспоминая Машу, ты думаешь: а, что же будет с тобой. Какой неописуемый эгоизм!... Ты вспомни, хоть одно свое усилие, которое бы ты сделал во имя хоть каких-нибудь достижений. Не вспомнишь, потому что жизнь сама одаривала тебя всем, чего ты только желал. Ты баловень и ждешь новых подарков и чудес. То – мама, то – друзья, то – Маша – твои слуги и опекуны. И Бога своего ты воспринял, как легкий источник потребления… Но и тут тебя хватило только на то, чтобы получше приготовиться и правильно сформулировать свою важную просьбу к Нему, больше ни на что… Да и просьба-то, какая… Всего-то и заключается в том, чтобы денег тебе побольше подбросили,  и счастье подарили… А, счастье! О, Господи… Да где это такое видано, чтобы счастьем называли кутеж с какой- то крашеной блондинкой… Ни разу твоя мысль не направилась ни в сторону Маши, ни кого-либо другого, кому, может быть, гораздо важнее получить Его помощь...
     - Откуда ты, помоечная птичка, можешь все это знать, - все же решил я заступиться за себя, - и, как можешь осуждать меня? Разве это не я помчался к Маше в больницу, как только узнал о несчастье, разве это не я готов отдать ради нее все свои накопления… Разве не от собственного бессилия помочь ей еще хоть чем-нибудь, я мерзну сейчас на этом холодном граните?... И по отношению к моим родителям, например, разве не повел я себя, как настоящий,  любящий  сын?...  А,  Карику я разве не помог,… а Паше?
     Воробей ничуть не обиделся на мое оскорбление, молча выслушал меня и, не  меняя тона, невозмутимо продолжил:   
     - Запомни, Кирюша, то, что я тебе сейчас скажу. Через минуту я возьму тебя за шиворот и отнесу в твою домашнюю постель. И это будет последней помощью, которую ты получишь в этой жизни, не напрягаясь. А, что касается твоих оправданий, то запомни следующее: все, что ты делал доброго и Маше, и своим родителям, и своим друзьям – это хорошо… Но наиболее важно для всех (и для них, и для тебя в первую очередь) - это  то,  какие чувства ты испытывал во время своих деяний. Если думал (вот, как только что): какой же я молодец, и тому помог, и тому, то грош тебе цена и всем твоим поступкам тоже. А если давал и не думал ни о чем и ни о ком (даже о том, кому помогал), то это, хоть что-то, потому что все надо делать без чувств,… просто надо делать - и все… Все чувства потом… 
    

9. ПОКУШЕНИЕ.
               
     На этот раз из состояния задумчивости меня вывел телефонный звонок.
     - Паша с огнестрельным ранением  в четвертой неотложке! - Кричал в трубку Пашин партийный босс, - поезжай к нему, пожалуйста, проведай. Я смогу только завтра, когда вернусь из Киева.               
     И примерно через пол часа я был уже у его палаты.
     Пока ехал, всю дорогу разбирался, как идиот, в собственных чувствах (недоумение, испуг, волнение), которые нахлынули на меня сразу же после телефонного звонка. Что же было сейчас важнее для меня, - пытался  выяснить я, - собственный эгоизм или все же искреннее желание помочь своему другу. Воробей таки подпортил мне «лицо». Но чем больше я думал о его обвинениях, тем больше мое мнение о себе становилось плачевнее. Вот даже теперь, будучи, конечно же, искренним перед собой, я никак не мог установить, что же ведет меня в эту чертову неотложку, чистый искренний порыв или все-таки какая-то выгода, корысть. Ведь без Паши мне и денег нужных не достать, и… В общем – сволочь – этот воробей. Завел меня в такие душевные закоулки, что и жить перехотелось.   
    Настроение мое до того было гнусным,  до того отвратным, что на лестничной площадке я налетел на санитарку, выбил из рук у нее ведро, разругался и убежал на ближайший этаж. Но Паша лежал выше, и потом я разыскивал в другом конце коридора, среди каких-то ширмочек, каких-то каталок, повозок запасной лестничный марш, чтобы спокойно подняться на два этажа вверх и снова не столкнутся с пожилой неприветливой тетенькой с ведром и шваброй. 
     Когда я, наконец, увидел Пашу, от сердца у меня отлегло. Он лежал один в двухместной палате и виновато улыбался мне.
     - Понимаешь, старик, - приподнялся он с кровати, как только я вошел, - накладочка вышла... Глупость какая-то…
     - Ты, ранен? – Я подошел и внимательно осмотрел его. Где же окровавленные бинты, где гипс, где капельницы? И, где врачи, наконец?
     - Пустяки, старик, не волнуйся… Завтра домой пойду…
     И он рассказал мне историю, которая произошла с ним несколько часов назад.
     Выйдя от меня на улицу, Паша решил опробовать мою «игрушку» и не вдалеке от дома достал ее из кармана. Было темно и, вроде бы, безлюдно, только какая-то иномарка остановилась у одного из подъездов. Ну, что ж можно и пострелять. Он снял предохранитель с «Беретты», вытянул руку подальше от лица и стал нажимать на спусковой крючок. Выстрелы прозвучали короткой автоматной очередью. На его беду в автомобиле,  который только что подъехал к дому, прибыл какой-то крупный бизнесмен со своими телохранителями. Они уже выбрались наружу,  когда во дворе загрохотали и эхом покатились громкие злополучные хлопки. Охрана посчитала, что на их шефа совершается вооруженное нападение, и дружным огнем ответила на вызов, повалив прежде охраняемую персону в лужу. Благо, стрелками они оказались не совсем профессиональными, и Паше досталось лишь несколько царапин. Он упал, словно подкошенный, но не столько от пулевых касаний, сколько от ужаса, который и выключил его. Потом, когда бойцы решили, что враг повержен, они с опаской подошли к нему, подобрали пистолет и ковырнули неподвижное тело. Паша долго не приходил в чувства, но, когда все-таки открыл глаза и вспомнил, что произошло, то блаженно взмолился, и кое-как объяснил им свою выходку. Разобравшись и поблагодарив Бога за то, что Он не дал им порешить ни в чем не повинного человека, телохранители осмотрели его и, справедливости ради, на своей же машине отвезли  в неотложку.   
     Наконец-то,  мне стало вдруг легко, и я тут же поделился с ним своими хорошими новостями и рассказал, что специально к Маше приедет знаменитый американский врач и обязательно поможет.
     Также я сказал, что его партийный босс примчится завтра из Киева, чтобы оказать помощь и наказать конкурентов за их подлые происки. Паше эта мысль (про конкурентов) особенно понравилась, и он надолго замолк и, даже когда я прощался с ним, продолжал что-то обдумывать.               
     А уже на следующий день все харьковские телеканалы и газеты вещали о покушении на убийство одного из лидеров «Украинской партии молодежи и студентов», кандидата в народные депутаты Украины, кандидата в харьковский городской Совет Павла Коваленко.
     По этому поводу мне звонили все мои знакомые и выражали беспокойство и возмущение, а также интересовались Пашиными ранениями. Звонила и мама и уговаривала бросить все мои партийные делишки и не лезть в политику, раз она такая. А, я всех успокаивал и представлял себе, как в эти минуты растет, как на дрожжах, рейтинг кандидата-«великомученика».
     В вечерних новостях из Киева информация о покушении на жизнь харьковского молодежного лидера тоже имела место, но наряду с другими такими же сообщениями. А затмила все их (во всяком случае, для меня), новость о том, что в Украину по приглашению какого-то высокого харьковского начальника от здравоохранения, на днях прибывает светило американской и мировой медицины - доктор Зоммерфельд. В его деловой визит войдет  посещение харьковского «городского управления здоровьем» и целого ряда медицинских учреждений города с целью перенятия украинского опыта лечения тяжелобольных безмедикаментозными методами и положительного влияния голодания  на ускорение процесса выздоровления пациентов в условиях, приближенных к полевым.
     Может быть, я и не достаточно правильно понял эти важные  медицинские новости, но для меня вся эта шелуха была не важна - главное было то, что скоро Зоммерфельд будет здесь. 
     Это мне подтвердила и Надежда Николаевна, когда сразу же после просмотра новостей я отправился к ней.
     - Аркаша сделал все, как надо, - сказала она, - да и чиновники ему во всем помогли, хотя и решили обставить этот частный визит в каких-то своих интересах. Аркаша сказал, что Маше это не навредит, а там пусть используют момент, как хотят. Завтра он вернется, и все расскажет подробно.

10. ЗОММЕРФЕЛЬД.
               
     Дальше события развивались очень быстро. Из Киева вернулся в хорошем настроении Машин отец. Из Москвы приехал с переводчицей Зоммерфельд.
     Мы встретили его на Южном вокзале и на микроавтобусе, не заезжая ни в какие городские управления и учреждения, хотя среди нас  и оказался таки один из чиновников, поехали прямо к Маше в больницу. Там мы познакомили его с ее лечащим врачом и стали ждать. Продолжалось это не менее двух, а, может, и трех часов. Описывать, как мы томились в ожидании все это время, я не хочу, а скажу только о результате.
     Нас всех пригласили в кабинет заведующего отделением, рассадили на дерматиновые стулья и от переводчицы мы узнали следующее. Зоммерфельд оказался очень доволен своим украинским коллегой и заверил нас, что тот поступает в данном случае абсолютно верно и, что он - Зоммерфельд - доверяет, выбранному лечащим врачом, пути стабилизации Машиного состояния, за которым, по идее, должно последовать и его улучшение. Затем она постепенно выздоровеет. В данный момент, никакого вмешательства в лечебный процесс, особенно со стороны хирургов, не требуется и лечение должно быть продолжено по намеченному плану.
     Наше внимание  переключилось на Сан Саныча (так, оказывается, звали лечащего врача), а знаменитый американский доктор, в это время, обращаясь к чиновнику,  попросил отвезти его в аэропорт. И, прежде чем попрощаться с нами и со своим, заметно волнующимся, коллегой, он оставил ему свою визитную карточку и дал право звонить в любое время дня и ночи, если  потребуется  его личная консультация. 
     С переводчицей и чиновником он последовал на выход, оставив нас с раскрытыми ртами и немым вопросом: и это все?
     Но пока Машины родители находились в замешательстве, я воспользовался подходящим моментом, оттащил в сторонку, пребывающего в прекрасном настроении, Сан Саныча и быстро уговорил его допустить меня к Маше, хоть на несколько минут.
     Она спала. Под ее закрытыми глазами, как я и думал, темнели круги, но лицо, хоть и заметно похудевшее, было таким же живым и теплым. Я незаметно осмелился прикоснуться к нему своими шершавыми губами. Думал, что она проснется после моего трусливого поцелуя, но не дождался и вынужден был удалиться, когда дежурная медсестра заглянула в палату и кивком головы указала мне на выход.
     Потом во дворе больницы, обсуждая молниеносный приезд-отъезд знатного американца, все мы были не в лучшем настроении. Удручающе подействовал на нас этот столь многообещающий визит. Что до него, что после, у нас, как не было, так и не появилось никаких гарантий. А нам ведь так хотелось именно этого. Нам хотелось, чтобы хоть кто-нибудь, а более всего этот великий кардиохирург сказал нам, что Маше уже ничто не угрожает и, что все будет очень хорошо.  Но он этого не сказал, а Сан Саныч вообще увиливает от всяческих разговоров о перспективе. Надейтесь, мол, и все. На кого надеяться?
    
11. ВАЖНАЯ ПРОСЬБА.
               
      И вот я снова вспоминаю и пытаюсь передать словами то, что словами не передается. Но, кажется, я все-таки сумею как-то интерпретировать мгновение, в котором вместилась наша новая встреча со Всевышним. На этот раз постараюсь быть повнятней, и перескажу ее покороче. 
     Он застал меня врасплох, только лишь я вошел в прихожую. От неожиданности я задохнулся, замер и пропал (для себя).
     - Ты ведь ждал Меня? - спросил  Он откуда-то из тумана.
     Отвечать я не мог, просто не знал чем и как.
     - Соберись и сосредоточься,  - видимо, понимая мою беспомощность, посоветовал Он.
     И я начал стараться. Трудно сказать: как, но основное, чего я добивался в это мгновение, так это заставлял себя хотеть. Сначала, хоть чего-нибудь, а потом уже и собранности. Долго не получалось – не было ни видимого, ни мысленного объекта, на котором можно было бы остановить внимание. Не было и точки опоры. Но самое главное – не было того тела, которое бы следовало поставить в эту точку. Потом Он сказал мне, что мое состояние – это состояние капли, упавшей в океан. Капли, которая знает, что она капля, но также знает, что она растворена в океане.
     Он долго молчал, ожидая меня, но потом не выдержал и строго приказал мне:
     - Соберись!
     И тут только, словно следуя Его приказу, и мысли мои, и сознание, и чувства  стали собираться в большую прозрачную сферу, покрытую какой-то тонкой прозрачной оболочкой, похожей на оболочку мыльного пузыря. Но этого стало достаточно, чтобы снова почувствовать себя неким субъектом.
     Я  вздохнул и услышал свой вздох. Я решил подумать о нем (о вздохе), и мысль моя подчинилась мне, и я услышал, как она думает о моем вздохе.
     - Слава Тебе, Господи, - услышал я свою новую мысль.
     - Молодец, - похвалил меня Он, - наконец-то.
     В это время я хорошо слышал Его голос, хорошо понимал Его, наполнялся какой-то необычной информацией и восторженно удивлялся... Не столько необычности этой информации (более точное слово здесь было бы – знания, притом в единственном числе – единого), а способом подачи. Она приходила в меня не тонкой телетайпной строчкой, а мгновенным окунанием в нее всю. - И полная ясность во всем, будто познал всю истину разом. - Отсюда и моя реакция на нее – восторг, и все выше и выше частота, тон, звук - до полной блаженной тишины.
    Но так продолжалось не долго. Пузырь беззвучно лопнул и я снова растворился. И здесь-то Он и сказал мне про каплю.
     - Твое нынешнее отличие от тебя прежнего в том, - сказал Он, - что сейчас ты знаешь, что ты – капля, растворенная, а не дождевая, одиноко летящая. Знаешь, что ты и всегда был этой растворенной каплей, без границ, без противоречий, без условностей, но все-таки каплей, а не океаном. «Океан» – это Я… Ну, а теперь проси.
     Я снова собрался в пузырь и попытался подумать над Его предложением. И вдруг передо мной поплыли, как на большом экране кинотеатра,  яркие и цветные кадры всей моей жизни от ее начала и до конца. Я старался быть внимательным к ним, потому что, наверное, не зря они появились. Видимо, я получал подсказку. Но я оставался равнодушен.
     - Ты готов?
     И тут только я вспомнил и о деньгах, которых недавно хотел, и о счастье вместе с незнакомкой.  Но эти воспоминания для меня теперешнего, находящегося в этом безбрежном океане, во всей его живой истинности, совершенно ничего не значили. Как я мог сравнить эти мещанские мечты с тем неописуемым состоянием, с тем знанием, что сейчас сидело во мне так ясно. Какими мелкими, микроскопическими показались мне все мои прежние потуги.
     - Я передумал, - сказал я, - прости… Мне ничего не нужно.
     - Эгоист, - прозвучал Голос с упреком, - ты ведь можешь просить не только о себе, а и о ком-нибудь другом.
      И я вспомнил об умирающей Маше, о своих родителях, о Паше, о Карике.
     - Дай им, Господи, - стал я просить Его равнодушным голосом, - всего, что им только нужно сейчас.
     - Ну, может быть, все-таки и себе ты, хоть чего-нибудь попросишь, - совсем уж, по-домашнему, произнес Он.
     - Ты мне все уже дал. Благодарю Тебя,  - ответил я без всякого лукавства и сожаления.
     - Ну, будь, по-твоему, и прощай…
     Я шагнул из коридора в комнату, потом к дивану. Лег…
               
     Отрезвление пришло ко мне так же неминуемо, как приходит оно на утро к любому пьянице. Охватило чувство разочарованности и пустоты, которое появляется после провала выпестованной идеи или утраты последней своей надежды. Воробей - подлец оказался прав, обвинив меня в махровом эгоизме и тут я, не взирая на всю свою трусость перед этой неприятной для меня мыслью, набрался таки смелости и признался себе в этом. Я признался себе в том, что сожалею о своей детской доверчивости, с которой бросился в голубую воду, оказавшуюся черным омутом. Я был намеренно заворожен красотой его поверхности, а потом коварно пленен и обманут. Сейчас, когда пришел яркий весенний день, и  тени растворились в  ослепительных солнечных лучах, я снова и снова стал проигрывать наш диалог и все больше убеждался  в том, что я таки мог не поддаться Его чарам и вытребовать, ну, пусть не модную красотку (чем Маша не красавица), но хотя бы деньги. 
     Я стал представлять себе, как с ними, я бы смог создать какую-нибудь фирму, ну, например, «Украинские рекордные технологии», как  вместе с Аркадий Романовичем и его многочисленными коллегами мы стали бы производить какие-нибудь технические штучки по их же изобретениям, от которых во всем мире захватывало бы дух.  На международных выставках мы бы завоевывали все главные награды и призы и всегда находились бы в эпицентре внимания. А, с Карика талантом и математика, и программиста мы общеголяли бы и Билла Гейтца и прочих американских умников. Пашин авантюризм, политический нюх и масштабное мышление превратили бы наше предприятие в самую знаменитую высокотехнологичную корпорацию в мире, которую  я  бы «пиарил» с огромным творческим задором и размахом.
     Приходили в голову и другие идеи использования денег, и пока я их тщательно раскладывал по полочкам и строил в, почти осязаемые объекты, пришла ко мне и приятная мысль о том, что не такой уж я и конченый эгоист. Ведь теперь, в абсолютно всех моих планах присутствовали и все мои друзья и знакомые, и даже мои родители, что и позволило мне вдруг поверить в мою заботу не только о себе, но и о них, всех без исключения.
     От этой мысли настроение мое чуточку поправилось, но все же утрата моего главного шанса то и дело приводила меня в уныние.
               
     Волей – неволей, мне пришлось признаться себе в том, что итоги моего, видимо, окончательно прекратившегося, общения с Богом неутешительны и, возлагаемые на него, надежды не оправдались.
     Обещания присматривать за мной,  не давать никому в обиду и всячески помогать, тоже показались мне сомнительными, ведь ни какой заметной помощи за все это время я  от Него так и не получил. А, если взять несчастье, которое случилось с Машей, о жизни и здоровье которой я искренне переживал, а в последнее время, так, и по-настоящему страдал, то выходило, что все Его заверения были обыкновенным обманом. И вообще, мысль, уже приходившая мне однажды, о том, что все, чему я придавал такое огромное значение, не иначе, как моя собственная больная фантазия, прорвавшаяся в мое сознание с помощью снов и разыгравшегося воображения.
     Я решил, во что бы то ни стало, выкорчевать все воспоминания и мысли об этом навсегда.
     Точку в этом деле я пошел ставить в Благовещенский Собор. Найдя в нем икону Отца и Сына, и Святого Духа и, встав напротив нее, я произнес:
     - Господи! Я прошу Тебя выполнить мою единственную и самую важную просьбу для меня: дай мне завтра, каким Тебе угодно образом, три миллиона, - (тут я задумался: долларов? рублей? гривен? А потом, решившись, добавил), - гривен… Аминь.
     Тут же развернулся и ушел. Я знал наверняка, что взяться этим деньгам, тем более, завтра, неоткуда. Их не может появиться ни при каких обстоятельствах, что и будет лучшим доказательством того, что ни Бога, ни Его чудес, ни Его явлений рабу Его Кириллу нет, не было, и быть не может. 
     Завтра в полночь сознание мое должно  окончательно освободиться от ненужных иллюзий и я, наконец, снова смогу стать прежним, нормальным Кириллом без предрассудков и бредовых вымыслов.



12. ТРАГЕДИЯ…
               
     C трудом, но я все же признался себе, что волнуюсь. С момента моего утреннего пробуждения меня охватило это чувство и, как бы я не отгонял его, мне не удавалось этого сделать окончательно. Хотел я этого или нет, но вера в чудо, присущая мне с самого детства и не покидающая меня никогда, то и дело поджучивала меня: а, вдруг протзойдет!
     Что бы я ни делал сегодня: умывался ли, завтракал, сидел ли над сценарием нового фильма о преуспевающей фирме «Гром» и ее замечательном руководителе, но предательская мысль «а, вдруг!», сотрясала все мои внутренности и не давала сосредоточиться на деле. Этот день я не мог пережить иначе, как только вместе с ней, неизбежно врывающейся в мое сознание, в любой удобный для нее момент.      

       Надежда Николаевна не вошла, а скорее ворвалась в мою квартиру и выглядела очень взволнованно:
     - Кирилл, поскорей собирайся, и поехали в больницу… Я одна почему-то боюсь… Я звоню туда, звоню, а там как будто бы все вымерли. Никто не снимает трубку… И сон мне ужасный приснился… Скорее поедем… С Машей что-то случилось.
     Ее волнение тут же передалось и мне. Собрался я удивительно быстро и всего через несколько минут мы уже ловили такси.
     Время тянулось, как резиновое и нам казалось, что до больницы мы добирались целую вечность, а  шли к палате по длинному коридору - тысячу километров и, когда оказались у ее двери, то заметно запыхались. Мы стояли у этой много раз крашеной-перекрашеной белой двери и не входили. Мы струсили,  и никто из нас не решался первым взяться за  ручку.
     Дверь открылась сама и на ее пороге появилась санитарка. Когда она прошла мимо нас, мы опасливо заглянули во внутрь палаты и сердца наши остановились: все три кровати,  аккуратно застеленные чистым бельем, были пусты. 
     Нянечка еще продолжала одиноко шагать коридором, когда я догнал ее и взял за руку:
     - Скажите, там, в реанимационной палате девушка еще вчера лежала… на койке у  стены… Где она?
     Сгорбившись и  опустив глаза, она  продолжала идти, не отвечая.
     - Понимаете, нам надо ее поскорее найти… А может быть, с ней что-то случилось?... Скажите, где она?
     Я  вдруг начал понимать, почему она молчит, и уже хотел побежать от нее прочь или хотя бы заткнуть уши, но в это  время до меня долетел ее тихий голос:
     - Она умерла…
     Я остановился и протянул руку к ближайшей стене, чтобы опереться. В сознании моем наступила полная тишина, показалось, что время стало, и ничего больше нет вокруг, и  никогда не настанет.
    Я начал медленно разворачиваться назад, чтобы взглянуть на Надежду Николаевну и, когда мой взгляд нашел ее испуганные глаза на белом лице, то понял, что и она каким-то чудом расслышала последнюю фразу, уходящей по коридору санитарки.
               
     В чувство нас приводила в манипуляционной дежурная медсестра. Она давала нам пить валерьянку и нюхать, током пронизывающий, нашатырь и пыталась понять, что же это с нами. Но Машина мама рыдала,  а я,  тупо уставившись перед собой, молчал. 
     Я видел, как спустя некоторое время сестра вывела под руку Надежду Николаевну, и в  кабинете я остался один. Хотелось выть, но сил даже на это не хватало.
     Каким-то образом на кушетке напротив меня очутился ничем не приметный мужчина в пижаме. В руке он держал ампулу с лекарством и одноразовый шприц.
     - Вы меня простите, молодой человек, - как из тумана выплыл его голос, - но то, что вы называете несправедливостью - и есть сама справедливость, законная, жизненная, потому как НЕсправедливости в природе не существует вообще.
     Я удивленно уставился на него. Когда это я мог ему говорить о справедливости? Неужели я даже не заметил, как заговорил вслух? Меня, почему-то нисколько не разозлили его слова, вернее, у меня сразу же возник порыв поставить его на место, но тут же схлынул, и на его месте снова воцарилась пустота. Не произнеся ни слова, я продолжал молчать и только направил на него свой пустой взгляд.
- Наверное, вас постигло большое горе, - сделав небольшую паузу, продолжал он, - и вам кажется, что весь мир ополчился против вас. Возможно, вы потеряли самого близкого  человека, возможно, этот человек был очень хорошим и не заслужил наказания. Но могу вас заверить, что и наказаний, как и несправедливости в мире не существует. Оба этих понятия, в собственных интересах,  просто используются людьми на то короткое время, пока они в человеческой плоти. Французы, зная об этом или нет, очень правильно подметили, сказав: «такова жизнь», имея в виду, что Закон Жизни и есть вечная жизнь, но в неисчислимых ее выражениях, состояниях и качествах. Чтобы с нами ни происходило плохого или хорошего, по нашему субъективному мнению, все это происходит по тому же Закону, по которому утром восходит Солнце, а вечером Луна. Глядя на них, мы же никогда не задумываемся над тем, справедливо это или нет. Мы просто смиряемся с этим, понимая, что таков Закон и продолжаем жить.
- У меня умер любимый человек, - процедил я сквозь зубы.
     - Он не может умереть, понимаете, - тем же вкрадчивым голосом, невозмутимо продолжил он, - это вы умерщвляете его в своем сознании. Вы жалеете его, хотя на самом деле -  вы жалеете свою собственную утрату, а он в этом совершенно не нуждается, потому что он все равно жив.
     От этого кощунства во мне закипела злость, и потемнело в глазах. Я собирался встать и бесцеремонно выставить его, но за то мгновенье, что я пытался восстановить ясность, он таким же чудом исчез, как и некоторое время назад, появился в этой комнате.               
     Я вышел в коридор, чтобы разыскать Надежду Николаевну. Посмотрел сначала в одну сторону, потом в другую и пошел туда, где было оживленней.
     Когда я уже подходил к небольшой группе в белых халатах, от нее вдруг отделился мужчина с очень знакомым и улыбающимся лицом.
     - Кирилл! - Радостно воскликнул он, - а вот и ты… Пойдем скорее.
     Он подхватил меня под локоть и тут я узнал в нем Аркадия Романовича, еще ничего не знающего, несчастного Машиного отца.
     - А, где Надежда Николаевна? - Потащил он меня по коридору и нечаянно угодил прямо в объятья медсестры, которая недавно приводила нас в чувства.
     - Она вот в этой палате, - вместо меня ответила она и показала на одну из дверей, в которую тут же и устремился Аркадий Романович, а вслед за ним и я.
     - Аркаша! - Поднялась навстречу ему Надежда Николаевна, до этого лежащая прямо в верхней одежде, на одной из свободных коек, - какое горе! - заплакала она и уткнулась ему в плечо.
     Аркадий Романович обнял ее и недоуменно оглянулся ко мне. Я опустил глаза и тут же услышал его взволнованный голос:
     - Что с тобой, Надя?... Почему ты в слезах? Что произошло?
    - Ар-ка-ша!... - Продолжала рыдать она у него на плече.   
     Аркадий Романович отстранил ее и строго произнес:
     - Надя утрись... Разве так можно?... Возьми себя в руки, и скорее идем к Машеньке... Она ждет нас...
     Во второй раз мне пришлось воспользоваться стенкой, а уж что происходило с Надеждой Николаевной…
     - Где, она ждет нас?... – Сквозь рыдания, послышался ее голос.
     - У себя в палате...
     - Ее там не-ет, Ар-ка-ша!
     Тут только до Аркадия Романовича стало кое-что доходить. Он на некоторое время задумался, потом крепко обхватил свою жену, прижал ее к себе и… в это время  я отвернулся, не в силах смотреть на них.


13. …И ЧУДЕСА.
               
        С какой злостью, с каким сарказмом отреагировал я на, всплывшее вдруг из дальнего уголка памяти: «а, вдруг!»  Наглое, в данный момент, надсмехающееся. Это что - издевательство? Какое еще  «а, вдруг!»? Какие еще желания, если свет не мил? Если не для кого больше все, что в этом «а, вдруг!»
     - Да, что же это вы такое придумали! – Услышал я спокойный голос Аркадия Романовича. - Да, как же вам в голову могло такое придти!... Надя, что с тобой? 
     Я все еще не смотрел на них и слышал только голоса, всхлипывания и вздохи.
     - Надя,… ЕЕ ПЕРЕВЕЛИ в другое отделение… ОНА ЛЕЖИТ теперь этажом выше, в палате для выздоравливающих… А ты-то, что себе вообразила? -  И уже совсем  ласково, - ну, возьми себя в руки, Надюша,… Ну, не плач, золотко… Пойдем к Маше, наконец. 
     Я не поверил своим ушам, еще ничего не осмыслил, но снова, не взирая на свои медлительные мозги все еще что-то там соображающие, вдруг ощутил время и даже представил себе, как чья-то мощная рука качнула маятник огромных, до самого небосвода, часов.
     Мы, не договариваясь, выбежали из палаты и устремились к лестничным маршам, по которым взлетели на следующий этаж и очутились у двери, в которую тут же и влетели.
     В палате лежали четверо. Среди них и…  Маша, виновато выглядывающая, из-под высоко натянутого одеяла. Надежда Николаевна бросилась к ней, а мы с Аркадием Романовичем остановились в двух шагах от кровати и терпеливо  ждали, когда она наплачется и нарадуется. Я был счастлив и готов был стоять здесь целую вечность, тем более что стал замечать на себе Машин счастливый  взгляд.
     Соседки по палате,  как по команде вышли в коридор.
     Надежда Николаевна налегла на Машу  и готова была задушить ее. Она еще долго шмурыгала носом и вытирала, уже которым платком то себя, то, притихшую в ее объятьях, собственную дочь и постепенно успокаивалась.
     Вместе с солнечными лучами, вдруг хлынувшими ярким потоком в это стерильное помещение,  я почувствовал, как все мои внутренности наполняются, впервые за весь этот ужасный день, умиротворением и уверенностью, что все теперь будет хорошо. На душе становилось легко. 
     Когда Надежда Николаевна оторвалась от Маши и заметно приободрилась, Аркадий Романович, не произнесший до этого ни одного звука, оглядел нас всех внимательным взглядом и спросил:
     - Хотите, расскажу вам новость?... Такую, что свалитесь…
     - Аркаша, прекрати сейчас же… побереги меня, - взмолилась Машина мама, - я больше не выдержу...
     - Надя, спокойно. Она тебе понравиться, - Аркадий Романович таинственно улыбался и сгорал от нетерпения. Он по очереди окидывал нас взглядом, ища поддержки, но дольше всего задерживался на лице супруги, - Надя, я сообщаю…
     Надежда Николаевна, видимо, не желавшая терпеть его игры, а может, наоборот, приняв его игривый тон, вдруг неожиданно, но не сильно ткнула его в живот. Ее безобидный удар заставил его выдохнуть никому  не понятную и  странную фразу:
     - Сто тысяч долларов...
     Мы недоуменно уставились на него, а он, вынужденный  настроить дыхание, сделал короткую паузу, в которой, все мы (наверное), каждый на свой лад кинулись в догадки. Маша просто смеялась.
     - …Именно такую сумму, - продолжил Машин отец, с опаской поглядывая на жену, - я получу завтра от немцев… Компенсацию за незаконно присвоенное изобретение…. Об этом сегодня  утром мне сообщил Гарри… Он также заставил меня назвать номер моего банковского счета для перевода денег…  Который я и бегал сегодня открывать перед тем, как придти сюда…
     На какую то секунду  в палате повисла тишина.
     - Ур-ра! – Было первой и, по-моему, наилучшей реакцией на новость, ошеломившую нас.
     - Ур-ра! – Это все Маша продолжала кричать и бить в ладоши.
     Надежда Николаевна как-то не смело, с лицом, на котором отразились и радость, и удивление, и сомнение и еще что-то смогла лишь в очередной раз, обнять своего мужа и уткнуться в его плечо. Ну, а я уселся на ближайший стул и вдруг снова вспомнил о Том, Кто не покидал мое сознание все последнее время. Свершается, - невольно подумал я.
- Точнее, девяносто восемь тысяч, - уточнил Аркадий Романович, когда все успокоились, - две тысячи долларов Гарри вычел из моего дохода в счет оплаты услуг доктора Зоммерфельда.

     Дверь в палату стала неуверенно отворяться: сначала чуть-чуть, потом наполовину и, когда дверной проем открылся полностью, в нем появилась цветочная клумба. Иначе эту корзину с  цветами, во всю ширину двери, не назвать - она была большая и лучшая из тех, которые приходилось мне когда-нибудь видеть.
      Поверх всей этой экибаны на нас смотрели знакомые озорные глаза Паши Коваленко.
     Он протиснулся сквозь дверную створку, подошел к Маше и поставил у ее ног этот цветочный шедевр.
     - С выздоровлением… - с чувством сказал  он, и как будто бы на этой фразе и все закончил, но что-то еще подпирало его изнутри. Он хотел что-то добавить, но какое-то время не решался и когда  продолжил торжественно:
     - Поздравляю от себя лично, а также  от лица новоизбранного Городского Совета народных депутатов, - то мы сразу и не поняли, от какого там еще «Совета». Все мы были восторженны  и Пашиным внезапным появлением и его сказочным подарком, но после произнесенной фразы, выражение наших лиц требовало разъяснения.
     - По итогам голосования, - начал он пояснять нам, не менее приподнято,  - ваш покорный слуга стал депутатом Городского Совета.
     - Поздравляю тебя, Павел, - сказала Надежда Николаевна и снова подсела к Маше и обняла ее.
     - Поздравляем, - сказали мы с Аркадий Романовичем и по очереди пожали его мужественную руку.
     - Паша, ты герой, - воскликнула Маша и подтянула цветочную корзину к своему изголовью.
     - Если б  ни одна игрушечка, стал бы я депутатом, - ответил он ей, опуская плечи и теряя свой важный вид. Лицо его размякло, растянулось в улыбке, и из каменного депутата он превратился в обычного Пашу.
     Все приняли эту фразу за шутку, или иносказание, и только улыбнулись ей.  Только я понимал,  о какой игрушке идет речь, но в отличие от Паши я понимал еще и то, что дело тут не в детском пистолете, который он так неудачно разрядил во дворе, а в том, что ни этот  бы пистолетик, так что-нибудь другое обязательно помогло бы ему добиться своего.
     Воздух в небольшой больничной палате быстро наполнился ароматом живых цветов. Солнце ярко светило в окна и настроение наше требовало, недостающего обстановке, шампанского и музыки. Все, как-то разом загалдели и только я, никак не принимавший в этом участия, смотрел на Машино похудевшее лицо и пытался, но не мог, представить себе, как бы я смог  жить, если бы ее не стало. В этот момент я готов был признаться себе, что люблю ее, и мог бы даже попросить ее руки, но не двигался с места и с облегчением думал, что ни признаваться ей  в любви, ни просить ее о замужестве, в этой обстановке, слава Богу, не представляется возможным. И потому я стоял в сторонке и радовался, что мне еще не представилось и малейшей возможности ни подойти к ней, ни хоть что-то сказать. Ведь, если бы Надежда Николаевна  не удерживала  так плотно подход к ней, и он был бы свободен, то что бы я делал? Я должен был бы подойти. Но, подойдя, я бы обязательно смутился и не нашел бы слов, и нес бы какую-нибудь ахинею. 
     Маша подчеркнуто смотрела на меня, глаза ее смеялись, и мне казалось, что она знает каждую мою мысль. Это еще больше вводило меня в смущение.

14. ПРИЗНАНИЕ.

     - Ну, все, доченька, мы пойдем, - вполне успокоившись, сказала  Надежда Николаевна.
     - Да, - поддержал ее Аркадий Романович, - пора.
     Маша не стала возражать и они ушли.
     К тому времени все Машины соседки уже были на местах и, наверное, прислушивались. Я сел рядом с ней и бережно, но все же как-то трусовато взял ее холодную руку. Маша, хоть и не подавала виду, но тоже, как и я, волновалась.
     - Как ты? – Спросил я.
     - Нормально, - коротко ответила она, и я заметил, что ее веселая смелость куда-то испарилась, и теперь в ее глазах было только волнение.
     - Я тоже, - сказал я, и было чувство, будто что-то новое созревало между нами, копилось, копилось, а теперь должно было высвободиться и раскрыться.
     -  Я так боялся за тебя,… ты молодец… – Мне казалось, что мы одинаково страшились того, что вызревало.
     - А ты помнишь американца?... Ну, того знаменитого врача…
     - Почти не помню…
     - Мы так его встретили… - и тут меня понесло рассказывать и о Гарри, и о Зоммерфельде, и о Паше, и о родителях, и даже о воробье.
     Маша помогала мне и, наконец, мы увлеклись. Мы убежали далеко-далеко из этой палаты и друг от друга, говорили, перебивая, о чем угодно, говорили лишь бы не остановиться и не дать паузе нависнуть над нами волнующим вопросом. Если я вдруг замолкал, она подхватывала.   
     - При любой удобной возможности, - говорила она, - ну, это, когда я приходила в сознание, я, как настоящая йогиня сосредотачивала все свое внимание на дыхании… Потом на сердце… Ой, что я делала со своим сердцем… Мысленно я помогала ему  качать кровь, даже представляла, что нежно держу его в руках,   разминаю его мышцы, клапаны… Я просила его не сдаваться… И ты представляешь, оно откликалось, подчинялось мне и переставало покалывать, все реже работало с перебоями, а потом… Я и не помню на какой день, оно вдруг вошло в ритм и  я о нем забыла… Мне стало легче дышать,… так стало хорошо… Так жить захотелось… С самого начала… я знала, что не умру…
     - Ты сильная…
     Маша потянула меня за руку, и я наклонился к ней.
     - Возьми меня в жены, Кирилл, - прошептала она мне на ухо и тут же оттолкнула.
     Я не ожидал, не мог поверить в то, что услыхал и так же тихо спросил:
     - Ты не шутишь?
     Она покраснела и отвернула лицо. До меня дошло, что она говорит всерьез, но я был не готов к этому. Точнее, я просто не ожидал, что услышу эти слова от нее первой. Я готовился, когда-нибудь попозже, произнести их сам, но то, что она опередит меня, да еще в такой, казалось бы, неподходящий момент я и предположить не мог. Поэтому я еще некоторое время находился в оцепенении и  молчал и, когда неожиданно сказал:
     - Я люблю тебя, Маша, - то совершенно растерялся и продолжил не вполне убедительно, - выходи за меня замуж, а?
     Она снова повернулась ко мне, внимательно заглянула своими, поблескивающими влагой глазами, в мои, потянулась к моему лицу и в тот миг, когда наши губы встретились, я понял, что, по-настоящему, люблю ее и безмерно счастлив от того.
    Мы, не стыдясь, продолжали целоваться.
    Ей было наплевать на своих соседок, да и на всех вокруг, и я все смелее и  смелее обнимал ее, и мне становилось легко и невесомо.   


  15. ПРЕДКИ.
               
     Домой я добрался совершенно не заметно.
     Квартира была не заперта, и только ступив через ее порог, я тут же учуял в ней аромат жареного мяса, лука и картошки. Из кухни на встречу мне вышла мама в переднике поверх своего любимого черного шерстяного платья.
     - Кира, привет, - она была в приподнятом настроении, поцеловала меня и спросила, - ты голоден?
     Теперь, когда все тревоги и волнения этого дня были позади, а из кухни доносился такой аппетитный запах, я почувствовал, что голоден, как волк и юркнул в ванную, чтобы помыть руки и быстрее усесться за стол. Пока я мыл их, то услышал, доносящийся из кухни, и голос моего отца и был этому удивлен, так как видеть его  у себя дома без особой на то причины, не привык.
     Когда я вошел, он сидел за столом и курил.
     - Привет, Кирилл, - протянул он руку.
     - Привет, папа, - ответил я, хорошо ощущая тиски его мужского рукопожатия,  - предчувствую, что твой визит и мамино любимое платье неспроста. Как вы, кстати, попали в квартиру, она что, была не заперта?
     - Сначала сядь и покушай, - сказала мама и пояснила, что дверь моей квартиры действительно не была закрыта на замок, и они вошли, обнаружив ключи на тумбочке в прихожей.
     Хорошо зная свою забывчивость в таких мелочах, как запирание квартиры, я нисколько не удивился и покорно подсел к полной тарелке, испускающей все эти кухонные ароматы.
      - Ты догадливый, ведь и правда, неспроста,… - заговорил отец, а я, пережевывая первый кусок мяса, тут же представил себе черную лакированную «Волгу», как раз под цвет маминого платья, в которой едут мои счастливые родители в свой маленький домик за городом.
     - Наша мечта сбылась, - мама не будет мамой, если не перехватит знамя победы. Во что бы то ни стало, она должна была первой сделать такое важное сообщение, и потому продолжила, даже не взглянув, на смутившегося отца, - то, чего мы так добивались все эти последние годы,… стоит прямо под твоим окном!
     Мама выглядела в эти минуты празднично, отец попытался выглядеть невозмутимым, но внутренняя радость все же проникала наружу сквозь его горящие глаза.
     Я немножко насытился, на время отложил вилку и, наконец, открыто проявил интерес:
     - Так, какую же машину вы купили, предки?
     Больше мама не дала нам произнести ни одного слова, пока  ни рассказала все подробности, состоявшейся покупки нового черного автомобиля «Волга». Рассказ ее был эмоциональным и сбивчивым, но все же мне было интересно.
     Она поведала мне, как уговаривала отца покупать на базаре подержанную машину и, как они неоднократно ездили туда и приценивались. Как однажды они чуть не угодили в ловушку к мошенникам и, как, узнав о Машиной беде, готовы были отказаться от покупки. Точнее, в очередной, раз отложить ее ради того, чтобы помочь деньгами Машиным родителям. Но, слава Богу, все позади, и сегодня они ездили из салона в салон и никак не могли подобрать, подходящий  по внутренней отделке и еще каким-то мелочам, автомобиль. Но, в конце концов, и это уже в прошлом. И сейчас, купив машину, получив на нее номера и документы в одном из автосалонов, они приехали показать свою красавицу мне.
     До окончания маминой повести  я успешно доел свой ужин и, как только  понял, что теперь дело за главным, то есть непосредственным ознакомлением с «героиней», то поднялся и вместе с родителями отправился в вечерние сумерки. 
     Снаружи черная новенькая «Волга» (как я не заметил ее, когда входил) оказалась такой же, как и любая другая «Волга», но внутри она выглядела оригинально, в мамином вкусе.  Черные сиденья с алыми вставками в середине, черная обивка дверей с такими же алыми подлокотниками, черная «торпедо» со вставками под красное дерево, полированный деревянный руль.
     Я искренне поздравил своих родителей с отличной покупкой и сказал, что машина мне очень понравилась. Мама  расцеловала меня и сказала, что так и знала, и тут же стала фантазировать на тему наших совместных поездок за город, о моей  женитьбе, о внуках, и  тому подобном. 
     Потом я немножко посидел за рулем и, когда увидел, что, наконец-то, моя мамуля вполне удовлетворена всем этим показом и даже немножко устала, то предложил им ехать домой.
     - Пожалуй, ты прав, - сказала, она, - надо ехать, пока еще не стемнело, и хорошенько отдохнуть… Я так извелась… Все на мне, все на мне…
    Отец впервые за весь вечер широко улыбнулся, и мы стали прощаться.

16. А, ВДРУГ!

     Однажды, пол года назад я увидел Бога, и это событие стало самым невероятным в моей жизни.  Мне очень захотелось новой встречи, и Он снова пришел. И сказал, что будет помогать мне.
     В то время я был никчемен и даже питался за чужой счет. И вот, после первой же нашей встречи я почти сразу получил работу. Спустя еще какое-то короткое время мне принесли еще одно предложение работы, и я стал еще более состоятельным человеком.  Но  что-то в этом было не то. Его забота обо мне не показалась мне тогда именно Его Божественной заботой. Да, у меня в жизни многое изменилось, но, что же в этом было удивительного, Божественного, ведь все это не выходило за рамки привычной жизни. Подумаешь, получил работу…
     И, если бы не сегодняшний день, вначале ужасный, а затем превратившийся в день исполнения (хотя, кто об этом может знать)  моей просьбы к Нему, с которой я все-таки осмелился обратиться, то я бы никогда и не поверил, что Он есть и, что Он это может. 
     Я лежал на диване, не включая свет и думая только об этом. Не о Маше - моей будущей жене, не о Паше - народном депутате, не о родителях - счастливых автовладельцах, не об Аркадии Романовиче - изобретателе, на которого вдруг свалилась справедливость в размере ста тысяч долларов. Я продолжал думать только о Нем.
     Я  готов был согласиться с тем, что и все эти сегодняшние события, происшедшие со мной и с теми, кто был рядом со мной, могли произойти по стечению обстоятельств. Все, наверняка, так бы и подумали. Но я также верил и в то, что все эти счастливые обстоятельства и случайности были собраны в один день, в круг одних и тех же людей не каким-то, вдруг стабилизировавшимся, хаосом, а Силой и Волей моего Бога, обещавшего мне выполнить мою важную просьбу. 
     Приближалась полночь. И чем ближе стрелки подходили к цифре двенадцать, тем больше усиливалось мое волнение. То волнение, которое  то и дело, на протяжении всего этого дня, обрывало мое сердце внезапной мыслью «а, вдруг!» То волнение, которое вместе с этой мыслью, заставляло меня среди стольких событий  невольно высматривать весточку о моей последней, хоть и не санкционированной, просьбе, которую я бросил Ему в Храме.
     В эти последние минуты, уходящего дня, я пытался разобраться и понять, из-за чего же я так волнуюсь. Может, из-за того, что скоро исчезнет, еще сохраняющаяся возможность, получить три миллиона гривен? Или, может, из-за того, что ответ на мой самый волнующий вопрос будет отрицательным? И потом, уже завтра утром, а, может, еще этой ночью, после того, как этот день уйдет в прошлое вместе с другими, чуть хуже - чуть лучше, днями,  я на долгие годы, а, может, и навсегда, потеряю в своем сердце ту наивную, но очень важную для меня детскую веру в существование чуда. Я начинал глубоко сожалеть о том, что поставил Ему невыполнимую задачу. Точнее, я думал о том, что если бы моя просьба была бы попроще, то и вероятность ее, пусть и случайного выполнения, была бы гораздо больше. И если бы я даже и сомневался в том, что она выполнена по Его Воле, то хотя бы не утратил  окончательно свою, пусть и не слепую, но все же веру в эту неотъемлемую часть меня.   
     Я еще не знал, как буду переносить эту утрату, но уже сейчас, предчувствуя ее неизбежность, я все более и более ощущал внутри себя все увеличивающуюся пустоту, заполнить которую мне еще предстояло. 
     Выдержки на то, чтобы и дальше лежать на диване у меня не хватило, и я пошел на кухню, где стояли точные электронные часы. 23.59.08 показывали они.
     Я взял их в руки и улыбнулся, неожиданно представив себя американским киногероем, пытающимся остановить взрывной механизм термоядерной бомбы. Но в отличие от него мне не надо было перекусывать ни красный, ни синий проводки, мне оставалось только ждать. Меньше минуты – и этот день кончится, а вместе с ним уйдет и надежда на мою последнюю просьбу, и вера в Того, Кто приходил ко мне.
     23.59.26. В кинофильме за то короткое время, что оставалось у меня, этот герой, наверняка, предотвратил бы какую-нибудь мировую катастрофу. В моей жизни все было проще: апокалипсиса не будет, но и сложнее: без веры моя жизнь может круто измениться.
     23.59.35. А вдруг сейчас дверь моей квартиры откроется, и седой дяденька-почтальон в фирменной фуражке зайдет и скажет: «Вам посылка», и передаст мне большой фанерный ящик. Я распишусь в получении, закрою дверь и мигом брошусь за инструментами, чтобы открыть посылку с тремя миллионами. 
     23.59.44. Пустота заполниться прежней верой, голова грандиозными проектами. Скорее, единственным  проектом,  которым мы ставим на уши весь мир и Билла Гейтса в том числе.
     23.59.53. Семь секунд - не время, но мог бы, наконец, рухнуть потолок и вместе со штукатуркой посыпаться на пол дождь золотых червонцев царской чеканки или упасть золотой портсигар с бриллиантами.
     23.59.57. Время удивительная штука - оно почти не движется, когда в нем нет никакой нужды, и летит со скоростью света, когда его катастрофически не хватает. Маша, когда-то говорила мне, что научиться останавливать время. Что же она имела в виду? Я, например, могу выключить только этот будильник. Но, что мне это даст? 
23.59.59. Еще мгновение и я не буду знать даже такую простую вещь:  как мне сегодня уснуть. Всю ночь я буду искать выход. Буду пытаться перенастроить себя. 
00.00.00. Вот время и остановилось.
     00.00.01. А, вот оно перетащило меня в другое измерение.


17. ДОЛЯ.

     В мире нет Бога, в мире не существует чудес. Все, на что может рассчитывать человек - это только на себя и на таких  же, как он людей. Нельзя строить иллюзий и поддаваться своим фантазиям. Тех, кто отрывается от реальности, называют «не от мира сего» и стараются не иметь с ними серьезных дел. Правы те, кто считают, что самое большое чудо на Земле - это человек. Человек может все, ну, почти все. Тот, кто это хорошо усвоил, не боится ставить перед собой великие цели и достигать их. Да, здравствует смелый, сильный и всемогущий человек!
     ДОЛОЙ СЛЯКОТЬ ИЗ-ПОД НОСА И ГЛАЗ! ДОЛОЙ НАИВ! ДОЛОЙ СУЕВЕРИЯ!

     Спать, спать, спать…               
    
     В постели я крутился волчком и, конечно же, не мог уснуть. Вроде бы все и хорошо, вроде бы и готов был, в принципе, ко всему. Так что же еще? Что? Чуда хотел, настоящего? Такого, чтобы чудо, так чудо? Такого, чтоб…? На три миллиона, например, и чтоб прямо с неба?
      
     Телефонный звонок, что прозвучал в два часа ночи (!), добавил нерва. Ну, кто там еще? Какому дебилу не спиться? Я продолжал лежать, но он все никак не успокаивался, и мне все-таки пришлось встать и снять трубку. В ней звучала какая-то веселая попса, стоял дикий женский смех, мужской гогот и я подумал, что звонят из какого-то ночного кабака, а потому, наверняка, не ко мне.
     Что за невезуха? Какому-то гуляке именно этой ночью нужно было перепутать цифирки и обязательно попасть ко мне.  Ни пошел бы ты…
     - Алло! Алло! Алло! – Из звукового нахламления послышался мужской голос.
     - Да, -  осторожно и негромко ответил я.
     - Алло! Кирилл, это ты? – Вот это уже было занимательно, и я признался:
     - Да...
     - Алло! Кирилл, подожди… я сейчас, -  Музыка, смех и прочий шум стали уменьшаться, а потом и совсем исчезли.
     - Кирилл, ты меня слышишь?
     - Да, - на этот раз твердо произнес я  и вроде бы начал узнавать голос.
     - Звоню тебе со своего мобильника... Сегодня купил...
     - Рад за тебя… однако, бл…
     - Платиновый… Nokia…
     - Это ты, Карик? -  Не вполне уверенно спросил я.
     - Ты знаешь, Кирюха, ни какой я не еврей... – сказал Карл заплетающимся языком, -       евреи так себя не ведут,… - и в его голосе звучали нотки страдания, -  Давид Самуилович (тот, что из анекдота, помнишь?), меня бы не понял… Я не в его рамках… Сегодня я успел промотать целое состояние и напился,… как свинья,… ни кушал, ни какал, только пил…
     - Карик, ты знаешь который час? – Строго спросил я.
     - Извини,… но мне наплевать…
     -  Но мне не наплевать… Я же сплю…
     -  Ладно тебе... Сейчас ляжешь опять… Дай  два слова сказать…
     - Ну, говори, - разрешил я, а сам подумал о вредности всяческих разговоров с пьяными.
     - Я тебе сегодня звонил, звонил… - теперь в его голосе чувствовалась и усталость и вся еврейская скорбь, -  тебя нет и нет... Потом приходил… А тебя все равно нет... У тебя  было открыто, и я вошел... Я ждал тебя на кухне. Думал ты вот-вот явишься… Потом мне надоело, и я поехал гулять… на всю... Мобильник купил за тысячу долларов, костюм – за полторы… А потом закатился со знакомыми  девчонками в «Метрополь»…
     Я хотел прервать его и сказать, что можно об этом и завтра поговорить, но он продолжал:
     - Твою долю я оставил  на антресолях…
     Мое терпение лопалось. Зачем мне все это?
     - Карик! – Пытаясь прервать его, выкрикнул я, - какого хера?!
     - У тебя на антресолях!… сегодня днем!… я оставил три миллиона гривен!... в спортивной сумке!… Я выиграл, Кирюха!... В «Спортлото»!… Шесть тысяч!... Твоя – половина!... Как договаривались!…
     Моя ладонь моментально вспотела:
     - Когда договаривались?
     - Когда ты мне тысячу давал… Помнишь, когда ты болел?... Я приходил,… и тогда мы решили сыграть с тобой по крупному… Ты деньги, я свою новую систему. Забыл, что ли, или не проснулся еще?...
     Я положил трубку, включил свет, взял стул и с замиранием сердца заглянул на антресоли. Там действительно был не запыленный инородный предмет в виде черной спортивной сумки. Я бережно снял ее и понес к столу. Змейка открылась легко и моему взору открылась удивительная картина. Впервые в жизни я видел такую. Ровными рядами до самого верха сумка была набита банковскими упаковками по двадцать тысяч гривен каждая. Сто пятьдесят упаковок. Три миллиона.    ...

18. ПАРАЛЛЕЛЬНО.

     Который раз перелистываю в своей памяти эту свою сумбурно-слезливо-мальчишескую историю двухгодичной давности и стыжусь за все свои всхлипы и сантименты. Удивляюсь и тому, как  я мог так бесшабашно радоваться привалившей удаче и ставить точку на том? (Теперь я добавил там троеточие). Каким же я был наивным мальчуганом, каким неисправимым мечтателем в свои-то двадцать пять.
     Я думаю: а если кто-то услышит ее (эту историю), или уже пересказывает другим, не узнав конца? Например, шестнадцатилетним пацанам, или еще младшим? Ведь даже не взирая на «не тащи…», они, по неопытности, могут набрести на вывод, что все-таки у каждого есть шанс, хоть что-нибудь, да и вытащить из недр Природы, даже ничего и не делая. Есть же пример.
     И сейчас, сидя в своем офисе на тринадцатом этаже и перелопачивая свою память, я подыскиваю слова для тех, кто нечаянно проникся этим милым сюжетиком. И даю окончание его, чтобы предостеречь их,  и на прощание говорю: нет. Нельзя, хоть что-нибудь взять, не положив ничего взамен. 
      
      Буквально через неделю после того, как я первый раз заглянул на антресоль (потом это повторялось регулярно), я попрощался с «Громом», с партией, забыл о друзьях, о Боге и был полностью поглощен удачей. И, вроде бы вокруг все так же, как и было, - та же квартира, та же кухня, тот же дом и двор, и я такой же, но только сердце чувствовало, что что-то не то. Что-то внутри не так, чего-то стало не хватать. Да и снаружи появились какие-то новые персонажи, которых, как будто бы никто и не звал. Какие-то мелкие, то ли людишки, то ли  шакальчики, такие серенькие, но знающие дело.
     - Давай сделаем у тебя евроремонт, - нежно закурлыкали они, - давай привезем тебе новую мебель, телевизор, кухонный комбайн, компьютер. Смотри – а вот, - пальто, костюмчик, часы, запонки, перстень.
     И ведь все это нужно! Почему, нет?
     - А вот, посмотри, какое классное авто – «Lexus». Не хочешь? Тогда мотоцикл «Honda». Как это круто, прикинь!
     И все это я купил. И другое купил, и третье…
     И вот, передо мной новый неизвестный мир – волнующий, притягательный, весь такой розово-зелено-голубой, на первый взгляд. Какой-то параллельный мир, куда еще не ступала моя нога. Потом только, гораздо позже, обжившись в нем, осмотревшись, различаешь нечистоту его красок, не доброту его неба. И в розовом, и в голубом, и в зеленом, начинаешь видеть вкрапления стального цвета: то мелко-мелко разбрызганного и почти не заметного, то теневой подкладкой, лежащего подо всем. Но это потом. А вначале – просто другие, приятные цвета, и другой фокус. Видишь только то, что в этом фокусе, ни дальше, ни ближе, только в нем. Раньше не замечал ни витрин, ни бил-бордов, ни других ярких картинок, не читал, не слышал ничего. И ничего не хотел. Но вдруг открылось, такое заманчивое, блесткое, роскошное… И теперь это на первом месте. Я вошел и опешил,  растерялся, но потянулся за одним,  вторым, третьим…
     Паша отрезвил меня. Он догадался, что я уже в нем, в этом параллельном мире, но еще чайник чайником. «Этот мир не терпит слабых, склонных к головокружениям». Он тормознул меня на второй сотне тысяч (долларов, из почти шестисот свалившихся). «Сталь, что просматривается в оттенках этого мира – это его основание. Кто вовремя не заметит и не поймет этого, тот не надолго здесь, тот скорый труп».
     Паша разобрался во всем этом быстрее меня и пришел на выручку. Он посвятил меня в тайны. «Деньги (большие деньги) – это и огонь, и воздух, и вода этого мира. Они даже еще  живее, еще более динамичнее, названных стихий. Они растут, набирают вес, двигаются в танце Шивы и не видно того пика, с которого они начнут увядать. Они – и законодательная, и исполнительная, и судебная власть здесь. Их надо любить, уважать, привечать, накапливать, пускать в оборот. Чем больше их у тебя, тем больше твоя акционерная доля этого мира, тем сильнее твой голос, чтобы они стали внимать тебе».
     В то время он уже работал председателем земельного департамента. И теперь – «мы вместе будем покупать землю у города (на самом деле покупать право ее аренды на сорок девять лет), а потом продавать ее застройщикам. Нужен первоначальный капитал». Я согласился, у меня еще оставался капитал, и я уже и сам чувствовал (еще до Пашиного прихода), как он дрожит и стонет, уменьшаясь. Ему нельзя было позволить умереть, его надо было начать кормить. И мы стали с Пашей небольшим коррупционным ядром. Во имя этого параллельного мира, капитала как главной его сущности и нас в нем.
     Сто тысяч в первый месяц, почти триста во второй (чистой добычи) на двоих… И вот уже два года. Сталь расчета брызнула на розово-зелено-голубую картинку, и теперь этот веселенький розово-зелено-голубой стал просто оттенком стального. Почему его так много стало вокруг, этого металлического цвета? – Вопрошаю  и сам же отвечаю себе. - Это я добыл его из себя, из своей крови. Я сам превратился в металл.
     И теперь, естественно, мне печален мой прежний образ, даже смешон. Больше того, я его просто не понимаю порой. Что такое - мои прежние дружба или взаимовыручка? Я их не знаю теперь. Знаю только дружбу интересов. Или какие-то чудеса? Нет их. Есть только четко спланированный, отрепетированный и предъявленный на обозрение фокус.
     А что до трех миллионов в сумке, так это все Карл, его расчет, его попадание… И Бог.
     Конечно же, Бог. Теперь я это знаю наверняка. Я таки схватил Его тогда за какую-то волосинку и потащил. А кому такое понравиться?  Вот Он и отпустил ее вместе с сумкой. Отпустил и меня… в руки момоны, в параллельный мир.  Но отнял Он у меня и Себя, и все что было у меня Своего, и теперь я человек со сталью в глазах и без Бога.
     Я живу в мире прозы – самом жизнестойком, самом реальном, самом твердом, руками осязаемом, мире.  В нем жестокие правила, но и я жесток. Я человек без души и меня абсолютно не волнуют шестнадцатилетние глупые мальчишки, мечтающие обо всем и сразу, откуда-то с неба. Да я их в упор не вижу из своей параллели. Даже  если бы я и захотел увидеть, то не смог бы.  У меня другой фокус зрения, другая частота слуха? Я настроен на выгоду, прибыль, деньги… Я продаю землю и что мне небо.
      Я вот даже и о Маше забыл сказать. Из-за работы мы почти не видимся с ней,… хотя и женаты…
      Интересно, можно ли продать кому-нибудь этот текст?


2002 год.